Текст книги "Питерские каникулы"

Автор книги: Ксения Букша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Букша Ксения
Питерские каникулы

Ксения Букша

Питерские каникулы

Вейся дымка золотая, придорожная,

Ой ты радость молодая – невозможная!

Советская песня

1

Я доездился до такой степени, что пиво не лезло мне в глотку, а валеты спали с дамами. Голова кружилась от зелени, которая четыре дня проносилась мимо меня, и от жары. Я ехал в Петербург поступать в высшее учебное заведение. Мы вообще-то питерские, но мой папаня лоханулся в свое время, и родился я в городе Каменный угол. Над ним месяцами висит облако сернистого газа. Несмотря на это, мой организм ничем не болел – ни мочеиспусканием, ни даже срывом, – и, стало быть, осенью меня ожидало ужасное несчастье. У меня не было никакой отмазы. Поступить надо было во что бы то ни стало. Правда, того, во что может "стать", у папаши тоже не было.

Наконец, поезд вырвался на финишную прямую. Мы поняли это потому, что водитель кобылы, выпендриваясь, наддал по газам, и оставшийся отрезок мы промчались с дикой бешеной скоростью, грохоча и разлетаясь по железным мостам.

– Перед начальством старается, – заметили женщины.

Бабушка пришла меня встречать и всю дорогу шла, вцепившись в сумку, отчего нести было втрое тяжелее.

– Ну, и куда же ты будешь поступать? – ласково спросила она.

– Куда-нибудь, – говорю, – поступлю. Во много мест, куда повезет. Сейчас, сама знаешь, поступить трудно. Лишь бы не в армию.

– Да, да! – согласилась бабушка испуганно.

Ни фига-то она не понимала в этой жизни, иначе ее бы давно инфаркт хватил.

В Питере тоже было очень жарко, просто сдохнуть как жарко; над каналами поднимался пар, от этого пара пахло грязью и чем-то неприятно живым. В парках все было разрыто в жирную зелень и мясные бугры. По дорогам возюкались комбайны, скрежетали и царапали асфальт железными лапами. Мы с бабушкой спотыкались о вывороченные камни и мешки с цементом. В горле у меня пересохло, а пива прикупить было нельзя, и это меня бесило, приводя в состояние полного отупения, обалдения и равнодушия ко всему миру. Оно не прекратилось и в квартире у дяди, хотя там было приятно: темно и прохладно, окна за марлевыми занавесочками выходили на мрачный двор. Дядя и тетя собирались на юг, метались, складывали сумки и поверхностно спрашивали меня, какого хрена я приперся.

– А ты физику-то помнишь? – прищурилась на меня тетя.

Я ей, кажется, не нравился.

– Помню, – отвечал я сумрачно.

– Ну, вот и молодец, – сказал дядя издевательски, взял сумки и побежал на поезд; а мы с бабушкой остались вдвоем.

Вечер, по ощущениям, еще не начался, солнце стояло совсем высоко, и я решил сделать вылазку за пивом.

Я вышел. Все высокие дома, рыжие, бурые и грязно-желтые, были освещены. Жара и запах горелой резины разливались в воздухе. Веяло водой. Кругом валялись огромные бетонные кольца и железные цацки, запорошенные песком. По всему по этому прыгали одуревшие от жары люди и девушки.

– Эх, люблю Питер, – сказал я, купил пива и выпил.

Сразу жизнь стала поживее, и я пошел домой, по дороге обдумывая, как бы мне начать учить физику. Однако после пива какая физика. Сели мы с бабушкой телевизор смотреть. А там шла передача "Глаз народа". Обсуждалась такая тема: почему у нас вечно такая лажа.

Одна баба вышла и говорит:

– Надо, чтобы иномарки в Россию не ввозили, тогда будут покупать наши, и все будет хорошо.

Другой мужик с места кричит:

– Ни хрена! – кричит. – Все будет плохо, потому что наши быстро ломаются, и если на них еще и ездить, они совсем сломаются, и придется ходить пешком.

Третий, писатель непонятно какого пола, Валя Койко его зовут, выскочил и заблеял:

– Ой, ну ребята, разве это вообще важно. Важны отношения между полами.

Тут меня бабушка спрашивает:

– Егор, а ты у нас мужчина?

Мне стало жутко.

– Эй, – говорю, – бабушка, это нехорошо. Мы ведь с тобой близкие родственники.

– Тьфу ты, – плюнула бабушка. – Язык у тебя поганый.

А передача разгорелась, точнее, ее ведущая умело поджигала. Интересно так стало. Я уже сам сижу, оторваться не могу. Заинтриговал меня этот вопрос: почему же у нас всюду такая лажа? И меня переклинило. С утра встал и спрашиваю бабушку:

– А ты-то сама как думаешь на этот счет?

Бабушка так жеманно крошки с подола халата стряхнула, прическу подняла и говорит гордо:

– Потому что дерьмократы Советский Союз развалили.

– Нет, не поэтому, – возразил я. – При Советском Союзе тоже была лажа, и даже хуже.

– Ну, если ты такой умный, – вскричала бабушка, – то иди и в партию вступай!

– Да где же я ее найду-то!

– Да до фига тут партий! – кричит бабушка. – Вон любую выбирай, от красных до рыжих!

– Да ладно, – говорю я, – я в институт приехал вступать, а не в партию. Давай-ка мне справочник "Желтые страницы", я буду сидеть и по телефону звонить.

Сижу я в кресле, звоню по телефону, сам пиво пью. А пиво я приноровился в кефирный пакетик переливать. Бабушка заходит – о, внук кефирчик попивает и в институт собирается. Идиллия.

Ну, и постепенно начинаю прикалываться над всем происходящим. Мне весело.

– Але, – говорю, – а у вас в институт за взятки поступают или по блату?

А с той стороны, видать, студентка на телефоне сидит.

– И за взятки, – пищит смешливо, – и по блату! А если мозги есть, можешь и сдать!

– Есть мозги, – говорю, – даже много, но сдавать я их не собираюсь, самому пригодятся.

– А ты откуда?

– Я с Диксона, – вру я. – У нас солнце состоит из сыра, а из животных водятся только шарики от пинг-понга.

Хрюкотание.

– А... а как они размножаются? такие гладкие? Им неудобно?

– Ну ты блин пошлая! – говорю я. – Все мысли на одно! Размножаются... очень просто. Выроют глубокую узкую ямку, залезут вдвоем и трутся друг об друга. В урожайные годы у нас даже пельмени в тарелке друг на друга залезают. А уж мужики – звери.

И все в этом духе. Часы тикают, я названиваю, даты экзаменов всяких записываю. Листаю себе справочник, от пива уже в сон клонит. И тут натыкаюсь на страничку: "Политические партии".

Ну, на хрен мне не нужны политические партии, подумал я. Ну просто до такой степени не нужны. И никому они не нужны. Самая ненужная вещь на свете, подумал я. А с другой стороны: если куча народу этим занимается, то, наверное, они ловят от этого какой-то кайф? Тут я вспомнил, что говорила о политике испанская королева Изабелла. Она говорила так (тут я увидел ее): "Дочь моя, политика – это еще более захватывающее занятие, чем любовь".

Вообще-то я не очень образованный, даже местами серый. Но у меня есть несколько любимых персонажей в истории, от которых я просто фанатею. Вот, например, королева Изабелла – редкая, надо сказать, стерва.

А что, подумал я, – может, ты и права, Изя, может, сублимируем, а может, там с кем-нибудь как раз и познакомимся. Чисто для прикола вступлю-ка я в какую-нибудь партию! Питер! лови момент!

Но тут начались трудности.

Партий было – три с лишним страницы, но такой, как мне надо, я все что-то не находил. Все они были какие-то сомнительные. Как вы, например, представляете себе партию под названием "Партия за самоотречение вплоть до обрезания?" Или "Партия Старый Кот"? Оттянешься там? Вот и я так не думаю. Все партии, которые начинались с буквы "К", я вообще не рассматривал: "Красные перцы" там были, и "Крутые яйцы", – но все сплошь коммунисты.

Потом, после тягостных раздумий, я вычеркнул все партии, в которых значилось слово "Русь" или "Россия". Я, конечно, тоже не люблю, когда на рынке только и слышно что "гыр-гыр-гыр", но вот, например, зубной врач у нас армянин, и вполне достойный человек.

В общем, после всех этих исключений осталось две партии. Одна называлась "Дыборосс", а другая – "Выдембор". У обеих было молодежное отделение, и оттяжные названия, и свой депутат, и штаб-квартира. Я решил, что выбирать из них не буду, а вступлю и туда, и туда – в конце концов, какая мне разница.

2

Штаб-квартира дыбороссов находилась на седьмом этаже большого угловатого дома. Этот дом местами порос травой, которая от жары закручивалась и змеилась. Я долго шел вверх по квадратной мраморной лестнице, а два дыборосса стояли сверху, хихикая, и мимо меня пролетал их пепел.

– Вот, хочу к вам в партию вступить, – сказал я, представ перед ними.

Дыбороссы рассмеялись. Один был парень года на два старше меня, – но он-то не знал, что я младше, потому что я как шкаф трехстворчатый с антресолью. У этого парня везде жгло, а больше всего, видимо, под черепом. Вторая была девушка неземной красоты. У нее было лицо все высокое, она как бы носила на макушке блюдечко – и носик, и скулы кверху, и пушистый хвостик кверху, и губки тоже.

– Миша, – сказал дыборосс. – И Катя.

– Очень приятно, – сказал я. – Егор.

– А почему ты решил в партию вступить? – спросила Катя, стряхивая пепел, а сама поглядывает.

– Да так, – говорю, – вот восемнадцать стукнуло, решил записаться.

Это я, как Гайдар, годов себе прибавил.

– А то хожу, чмо беспартийное, – добавил я.

Миша и Катя переглянулись.

– Ладно, – говорит Миша, – а чего тогда к нам? Почему не к коммунистам? Или не к бритоголовым?

– Нет, – отвечаю, – шановны панове, то не можно, то не жечно. Коммунисты – они все какие-то левые. А голову побрить я всегда успею. Вот провалю экзамены в институт, и побреют меня. Так что я к вам.

– А вот чего ты все-таки у нас ищешь? Карьеру хочешь сделать?

Въедливая какая, чего ищу, чего ищу. Не люблю, когда девушки курят, между прочим.

– Я ищу, – говорю я, – где бы пожертвовать собой за святое, правое дело, между прочим. И хочу узнать, почему у нас всюду такая лажа. А карьеру пусть делает зафаканый истеблишмент.

– Вау! – закричал Миша. – Наш человек!

Катя хмыкнула, потушила сигаретку и пошла. Наверное, я ей не понравился.

Отвели меня в кабинет. Там сидит под портретом Старовойтовой дама средних лет и чай с блюдечка дует.

– Это наш старый член, – указал Миша. – Сан Саныч.

– Как Сан Саныч? – удивился я.

– Александра Александровна, – пояснила дама спокойно, – сложно для произнесения. Возьми эту бумажку, отрок, – это устав партии, – и подпишись внизу.

Я взял, и только хотел подписаться, как меня вдруг сомнение взяло.

– Ага, – говорю, – я подпишусь, а потом окажется, что я вам денег должен.

– Так ты прочитай.

– А если я не умею?! – обиделся я.

Сан Саныч плечами пожала, Катя фыркнула, а Миша от радости, что новый член такой приколист, на столе на голову встал. Я сразу понял, что он хип-хоп и брейк-данс могет.

– А если не умеешь, – выкрикнул он, вертясь на макушке, – то тогда рискни, приятель! подпиши, не читая, а потом посмотрим!

Я подписал. Миша встал обратно на ноги и стал скакать от радости.

– Сан Саныч! – крикнул он. – Наливай нам водки!

– Хрен вам водки с утра, – возразила Сан Саныч, – таким маленьким. Вот завтра у нас будет акция, комсомольский праздник. Вот и выпьете, а сейчас ни-ни.

На том мы и разошлись, то есть, я разошелся, а старые члены остались. Только я, однако, спустился до пятого этажа – скок, скок, легкими шагами догоняет меня Катерина. В такую жару пахло от нее только свежестью. Не дезодорантом, а как от младенцев – молоком и карамельками.

– Ты в какую сторону идешь?

Вот, думаю, блин. Специально привяжется и будет прикалываться. Ясно как белый день. Все они такие.

– В другую, – нажал я.

Катя расхихикалась, как придурочная, и пальцем грозится:

– Нехорошо так относиться к товарищам по партии. За это бывает высшая мера.

– А я не боюсь, – говорю я. – Меня уже один раз приговорили к высшей мере, а я охрану прирезал, народ поднял, купил корабль и сбежал на Мадагаскар. Стал там королем...

– Ага, – подхватила Катя. – Беневский твоя фамилия.

Вот, думаю, блин. Почувствуйте момент. Это как если, например, древний грек встречает древнего грека где-нибудь в Сибири. Этого Беневского, может, кроме меня, пара человек во всей России и знают. Ну, десяток. Родная душа, можно сказать. Я весь покраснел, слился с жаркой природой.

А мы между тем вышли на Исаакиевскую площадь. Там дуло ровным золотым дыханием, там купол собора, как яйцо, округлялся вверх, и весь Исаакий, тяжелый, с ситечками на фронтонах, стоял, словно каменный торт. Нева журчала и блестела за машинами.

– Ну ладно, – говорю, – я пошел.

– У нас завтра акция, – напомнила Катерина. – В десять утра начало. Придешь?

– Конечно, приду! – пообещал я, и мы расстались.

Очень уж было жарко, или я не привык, что Питер такой большой и роскошный город, – а только я все время оборачивался. Я боялся, что Катя пойдет за мной и увидит, что я направляюсь в штаб партии "Выдембор".

3

Если к месту обретения дыбороссов надо было долго идти вверх, то к выдемборцам – вбок. Их штаб-квартира находилась в самом конце какой-то туповатой и кривоватой улицы. Такие улицы в Питере, насколько я понимаю, встречаются довольно редко; надо же мне было на второй день напасть на одну из них. Я плелся по ней долго-предолго, то мимо психушки, то мимо школы, то мимо памятника поэту Майкопскому, а чаще всего мимо стройки. Вся эта улица поросла крепкими узловатыми тополями, у которых каждый лист был, как тропический лотос. Машины по этой улице не ездили, но стояли стройными рядами.

Наконец, я дошел до розовенького двухэтажного домика под номером не то сто три, не то сто восемь, прошел сквозь двор – там тоже что-то росло и тоже что-то строили. Здесь же, прямо на дверях, висела залихватская табличка: "Выдембор".

– А кто это к нам пришел, – умильным голосом сказали за дверью.

– Это я, – гаркнул я. – Егор! Гайдар, практически! Пришел к вам в партию вступать!

Дверь открылась. На пороге стоял босой мужик. Он был ниже меня на голову, но весь мякенький и гладкий. В волосах у него запуталась стружка.

– Мы тут ремонт делаем, – объяснил он кокетливо.

– Да уж я вижу, – сказал я суровым тоном. – Ох, не закончите вы к трехсотлетию!

– Конечно, – подхватил мужик, приглашая меня внутрь. – Конечно, не закончим! Начальник-то у нас – водопроводчик. Трубы починил, а остальное не умеет.

– Да, трубы – это еще не все! – поддержал я. – Главное – это система!

Мужик меня усадил за стол и восхищенно полюбовался.

– А что же мы будем пить, – сказал он.

Только я рот раскрыл, как из соседней комнаты выбежал какой-то кривоногий герцог с афишами под мышкой и закричал:

– Коля, а ну марш отсюда! Если ты тут ремонт делаешь, это еще не дает тебе права распоряжаться!

– Да я что, я ничего, – виновато развел руками мужик и испарился.

– Чего он тебе втюхивал? – спросил кривоногий герцог.

– Что начальник у вас водопроводчик, – донес я. – Что к трехсотлетию не управимся.

– Ну, это правда, – махнул рукой герцог. – Он у нас из сантехников во власть пришел. А к трехсотлетию... сам посуди!

– Да, – опять поддакнул я – и промахнулся.

Кривоногий герцог проковылял вокруг меня, с маху уперся волосатыми руками в край стола и провещал страшным голосом:

– А что это ты мне все время поддакиваешь? А ну, отвечай, кто ты таков?

Я почесал в затылке. Жарко тут у вас, братцы, рассудил я. У нас и то не так жарко. Однако надо было отвечать, не срамить родной Каменный угол и науку пацанского стеба.

– Я, – ответил я гордо, – правый лев, отстаиваю отсутствие отстоя, а за права готов даже отсиживать!

– А любишь ли ты Чубайса? – спросил хитро кривоногий герцог.

– Чубайса?? – изумился я. – Обожаю. Я скучаю по нему.

Чубайсом, или просто Баксом, звали нашего рыжего кота.

– Скучаешь, – хмыкнул кривоногий герцог. – Нечего по нему скучать. Он и на своем месте хорош. Хотя он, конечно, профессионал. Не то что нынешние: совсем мышей не ловят.

– Ловят, – сказал я наперекор.

Я допер, что кривоногий любит плюрализм, и чтобы спорили. И тут угадал.

– Молодец, – сказал кривоногий герцог, – отлично.

Тут дверь распахнулась, – оттуда повеяло прямо-таки жаром, как из печки, – и вошли, оживленно беседуя, еще два члена. Одна была молодая, годами чуть старше меня (но это, опять-таки, мог знать только я), другой был примерно ровесник герцогу, и держался как начальник, или как добрый конь.

– Так! – зарычал он. – Приветствую! Я – здешний главарь, звать меня Пармен! Это Варя, знакомься.

Варя улыбнулась, причем я увидел край ее языка.

– А это наш идеолог Герман, – главарь указал на герцога, – он, правда, все пропивает, но от этого только сильнее блещут его добродетели.

Варя села на край стола и стала болтать ногами. Она вообще была непосредственная девица.

– Мы пиво пить будем? – спросила она.

Вопрос был в струю, но лица Германа и Пармена вытянулись в стручки.

– Ох, Варя, – простонали они. – Нам же сегодня Москву встречать. Что он про нас подумает.

– А гостя угощать? – изумилась Варя.

– Знаешь, вот у нас послезавтра акция будет, – вспомнил Пармен, – пусть гость приходит, заодно посмотрим его в деле.

– Да! – согласился кривоногий герцог Герман. – А то принимаем всяких предателей, а потом в крепости почем зря сидим.

– А я тоже в крепости сидел, – похвалился я. – Только не в этой, а в Шлиссельбурге.

– За что? – поинтересовалась Варя.

– За что, – махнул рукой я. – Приплели, что я зятю какие-то там земли не так продал, и что на работу не ходил. А на самом деле у нас власть некондиционная, и я хотел довести ее до кондиции.

– До кондиции, – хохотнул Пармен. – Как же, помню. Царица Нюрка тогда правила. Точно?

Вау, думаю, какие в Питере все культурные. Все, что нам историк в школе под строгой тайной рассказывал – все знают. Прямо обидно даже. Неужели у меня теперь нет ничего сокровенного?

– Ну ладно, – говорит Герман, – значит, будешь у нас работать в качестве кондиционера. Это нам сейчас, сам видишь, позарез нужно. Жара. Приходи послезавтра на акцию. В десять утра. Первый раз взносы можешь не приносить.

– А я и не собирался, – сказал я, да и пошел.

Только прошел домиков пять, слышу сзади топот, и Варька меня догоняет.

– Эй! – кричит. – Эй, ты!

Я не отзываюсь.

– Ну, как тебя там!

Я не отзываюсь. Варька забежала вперед, – ноги у нее были пыльные, но сама она вся свежая, как клубника, и что-то было в ней очень справедливое, как будто она дождь за три дня чуяла.

– Ну, короче, ты, короче, чего, не местный?

– Не местный, – сказал я достойно, – сами ми не здешные. А что, собственно?..

– Да у тебя что, уши отсохли? – кричит Варька.

И тут я дотумкал.

– А-а! – кричу. – Земеля! Ура-а!

– Я вэээбще-то питерская, – важно поправилась Варька, – одначе...

– У-у-у! – завопил я в полнейшем восторге и стал Варьку обнимать, правда, осторожно.

И от нее, как и от Катерины, даже в эту жару не пахло подмышками или носками, а пахло неожиданно зимними и темными запахами: не то чем-то цитрусовым, не то просто резким синим ветром.

4

Бабушка вечером подошла, поджав ручки на животе, и сказала:

– Егор!

– Что?

– Ты зачем сюда приехал?

Она прекрасно знала, зачем я приехал, а вопросом своим хотела сказать: "Ты, Егор, дурак, не учишь физику и никуда не поступишь". Поэтому я ответил:

– Я все знаю. Я взял с собой учебник. Он распространяет вокруг себя ауру. Не волнуйся, тебе вредно.

Бабушка укоризненно сжала красные губы.

– Ты хоть решил куда поступать?

– Решил, – сказал я. – Вот тебе мои документы, завтра отксерокопируешь их и отнесешь, ну, в одно место.

– Не нукай, не запряг! – в полный голос завопила бабушка. – Вот сейчас выгоню тебя по одному месту поганой метлой, будешь знать!

Я прирожденный начальник. Если человек орет на тебя, значит, сейчас будет подчиняться.

– Ну, согласись, – говорила бабушка полчаса спустя, вымазывая пальцем банку из-под сметаны, – что надо учить физику. Вот ты сейчас свежий, вот поди и поучи.

В комнате, где меня поселили, на полу повсюду лежали чемоданы с тряпками и игрушками, всякие сломанные шмудаки – пульты от телевизоров, игры "тетрис", безногое буратино. Все это усеивало пол, а поверху хлам припудривала пыль. На уродливом шкафу тоже пылилось что-то очень пластмассовое. Зато окно было большое, с медными ручками, в три рамы, и за ним стоял прозрачный жаркий воздух. Он становился все зеленее, как будто дом опускался на дно. Я лег на раскладушку. Учебник физики просился в руки. Я решил помучить его ожиданием.

Вот, подумал я, – лежу здесь, практически почти учу физику. А на фиг мне эта физика? Может быть, я по природе приспособлен к чему-то лучше, чем к физике? Просто в нашем отстойном городишке, в нашем Каменном угле, принято, чтобы те мальчики, которые не хотят идти в армию, становились инженерами. Вот и все. С другой стороны, если рассудить здраво, все тройки в моем аттестате совершенно одинаково круглы. Кроме четверки по физкультуре. Эмбарас ан ришас. Теперь в институте будет то же самое. Вот выучусь, мечтал я тоскливо, – буду провода на столбы навешивать, блин. Каждый месяц буду я таскаться за зарплатой. У меня будет толстая жена...

Нет, воскликнул я про себя, нехорошо так себя настраивать! Не так! У меня будет не толстая, а пухленькая жена! Жена-пампушечка! Я буду навешивать на столбы провода, это напряженная работа, от меня будет каждый вечер пахнуть током... в сумерках я крадусь по проспекту Ленина в кирзачах, из карманов у меня торчат вороха денег... откуда вороха?.. по десятке разменяю, и будут... Это будет суровая жизнь, со столба видно Каменный пояс, и весь я буду похож на героя наших краев Василия Никитича Татищева. Я – наводнение! Я выше ординара. Меня купят выше номинала. Я – много обещающий!..

В этот критический момент надо мной в последний раз мелькнул дневной свет, я уснул, и мне стали сниться идиотские сны.

Мне снилось, что мы с Катей стоим на лестничной площадке, а за окном не жара, а зима. Катя курит, причем дым вываливается у нее изо рта большими клейкими кусками. Лицо у нее состоит из четырех неравных частей, как будто ее голову разбили, как вазу, а потом обезжирили поверхность и склеили. Я стою рядом и хочу ее обнять-поцеловать, но мне мешает дым, и к тому же я боюсь, что лицо у нее расклеится от слюны.

Потом будто бы пришла Варя, я ее тоже хотел обнять-поцеловать (вот такой сон был эротический), но девчонки вдруг повели себя очень агрессивно. Они повалили меня на пол и стали лить в меня одновременно из четырех кувшинов различные жидкости, заставляя эмпирически, горлом, измерять их плотность. Их было целых четыре, и всякая звучала по-разному, отчего несколько звуков сливалось в один, как в песнях, когда поют на четыре голоса каждый свое. И мне стало очень хреново. Горло не вмещало всю эту дрянь, я стал задыхаться и проснулся.

Кругом было видно только жару и темноту; по полу, правда, тянуло гнилой свежестью, если можно так сказать. Я отдышался и опять стал спать.

Лучше бы я не спал, но я не мог удержаться. Сны, снившиеся мне во второй половине ночи, отличались неприличными подробностями. Если Фрейд прав насчет снов, то мне пора в психушку. Самое невинное: кот пил у меня из грудей молоко, а потом выяснилось, что это Чубайс в женском платье.

Утром я проснулся с трудом, хотя шел дождь, нисколько не посвежело. Я посмотрел при жарком сером свете неба (рваные тучи цеплялись за кресты церкви) на свой живот. Он был мертвенно бледен, и я понял, что разлагаюсь. Однако надо было идти на митинг.

5

Митинг дыбороссов должен был происходить на углу Конюшенной и Невского в десять утра. В без пяти десять я подошел на угол. В десять часов десять минут я забеспокоился. Вообще-то, додумался я, митинг тут проводить абсолютно негде. Во-первых, нет тени. А во-вторых, абсолютно нет почвы. Ландшафт был изрезан траншеями и рвами, то там, то сям пролетали булыжники, тужились трактора, матерились какие-то цыганские работники. Все тряслось, шум стоял до небес. Иностранцы и народ целенаправленно бежали через траншеи по досточкам. Земля под асфальтом была похожа на начинку голубцов: бежевое мясо и белый рис.

Я еще раз пригляделся и решил пройтись по Невскому в другую сторону: может, кого-нибудь встречу. Вскоре моя предприимчивость победила. На следующем же углу, на ровной гранитной поверхности, в тени огромного тополя, я увидел орды народу под разноцветными флагами.

Слева стояли те, что на "К": красные перцы и крутые яйцы. Справа стояли россияне для русских. Коммунисты совестливо молчали, бритоголовые угрюмо топали и произносили свои речевки, – все они, бритоголовые, были грязны и неухожены. Один из них стоял совсем близко ко мне. Голые ноги заканчивались огромными ботинками с тяжелыми подошвами, правая рука была в гипсе, на бритой голове – прыщи и перхоть.

Посередине между этими двумя толпами выпендривались мои товарищи по партии. Их было мало, всего-то пять человек, но как! Мишка на серединке крутился на макушке под овации толпы, и выделывал всякие рискованные штуки. Три более взрослых члена стояли, держась за трехцветное знамя.

– Эй, – сказал я, подойдя, – а я ваш.

– Что-то мы тебя не знаем, – сказали члены подозрительно. – Нас всего-то раз, два и обчелся.

Так бы меня и выгнали, но тут подбежала Александра Александровна, потрясая браслетами.

– А-а-а! – радостно закричала она. – Егор пришел! Сейчас мы его к делу приставим. Будешь раздавать талоны на свободу слова!

Александра Александровна дала мне десять талонов, и мы пошли их раздавать. На талонах было написано: "Талон на свободу слова. Дает право обладателю произнести одно из нижеперечисленных слов". Ниже перечислялись всякие приличные слова: Путин, губернатор, Чечня, бандит, беспредел и взяточник. Я раздавал просто так, а Катя бойко выкликала:

– Вождя под землю!

– Похороним дедушку!

– Долой язычество!

Тут до меня дошло, что, наверное, Катя имеет в виду Ленина. Честно говоря, я против похорон. Ведь я его еще не видел. Но в принципе это, конечно, позор, и Кате я завидовал: мне хотелось тоже что-нибудь крикнуть, да в голову ничего не приходило, кроме стиха "святая ревность гражданина".

А Мишка все крутился. Первоначально все было, наверное, задумано, чтобы привлекать внимание к митингу, но потом Мишка его даже отвлек. Коммунисты, бритоголовые, прохожие – все смотрели только на него. Члены так загляделись, что опустили трехцветный флаг на землю, и кто-то из посторонних уже кинул на него пять рублей.

– Да чо вы смотрите! – заорал тут один бритоголовый. – Они же тут все жиды!

Бритоголовые пошли на коммунистов. Те замахали авоськами и отступили. Бритоголовые начали драку. Коммунистический дед, брякая орденами, наскакивал на него и азартно кричал:

– Бей фашистов!

С перекрестка уже бежали менты. На нас никто не обращал внимания. Грянула пушка с крепости, сгустился мрак и пошел горячий проливной дождь; молния хряськнула в тополь, и тот аккуратно лег поперек Невского; дыбороссы собрали флаг, Мишка поспешно спрятал выручку, и мы побежали под навес, на котором было написано: "Балтика".

– А! – кричал в красной темноте среди грома Мишка. – Как я?!

Но никто не поддержал его, потому что вообще трудно находиться в обществе гения. А Мишка, конечно, был гений. Он сидел на дубовой бочке среди снастей. Все было обставлено подобно кораблю. Катерина пила мелкими глотками и все время курила в сторону.

– Ну, давайте обсудим план дальнейших действий, – предложил толстый старый член Валера.

По плану Валеры, который он, двигая бровями, нам изложил, выходило, что есть три пути, прокладываемые в сумраке белой ночи: один вел в кабак, другой – в кабак на Неве, третий – в магазин, а потом в штаб-квартиру.

– У нас плюрализм, – сказал наконец Мишка. – Это значит, что будет все, как я сказал. То есть мы скинемся и пойдем на Неву. Там романтично и есть где поссать.

– Фу, какой ты пошлый! – немедленно вскричала Катерина.

Я поддержал ее, и мы пошли в другую сторону, но пришли все равно к Неве – туда волокла нас бурная толпа.

До того я никогда не видел настоящей питерской белой ночи. Сквозь оливье пробираешься ты в ней, сквозь разноцветное оливье, накромсанное кусочками разной формы: тут круглый горох, и квадратная колбаса, и аморфная картошка, и все в светлом тенистом майонезе. К небу прилипли таинственные, мокрые покровы. Солнце в желтом дыму качалось за крепостью, – нетрудно было поверить, что оно – звезда. А еще в Питере были какие-то абсолютно остервенелые выпускники.

– Ура! – ревели они жуткими голосами, катаясь друг на друге. – Мы дожили!

То одна, то другая патлатая голова металась передо мной на фоне яркого, светлого неба. Я оглянулся: Катя презрительно курила.

– Мне кажется, – указал я ей, – что ты все время о чем-то думаешь.

– А ты – не думаешь?

– Я – нет, – честно признался я, растолкал толпу и побежал в кусты мимо пьяных теней.

Кусты колыхались неподалеку от Эрмитажа. Я вбежал в них и в панике не заметил, что напротив меня пристроился еще кто-то.

– Стой, кто идет! – засвистели менты, и затопали, и окружили кусты.

В блестящей темноте я вырвался на свободу; Дворцовый мост поднимался под общее улюлюканье. Мишку я нашел возле хилой лошади.

– Прокатиться, – хриплым голосом сказала девица.

Люблю ездить на лошадях.

– А почем? – спросил я.

– Смотря, – пожала плечами девица.

Лошадь была ничего. Я сел на нее, наддал, и она поскакала. Народ почему-то шарахался, хотя я ехал не так уж быстро. За мной сквозь толпу гнались Мишка и хозяйка лошади.

– Он губернаторский племянник, – доносились до меня Мишкины враки. – С него больше шестидесяти рублей брать нельзя.

– Чего? А шестьсот не хочешь за такую езду?

Услышав сумму, я обалдел, наддал лошадке, и та рванула сквозь толпу прямо на ментов, которые как раз расставили руки, говоря:

– Ага! Вот он, кустарный писун!

Рядом с Эрмитажем на площади, кажется, строили какой-то дом, по крайней мере, котлован уже вырыли. В кромешной темноте мы вдвоем с лошадью пронеслись по дну котлована. Посередине стояла для ориентира невысокая колонна, на вершине которой темнела фигура прораба.

– Ну, стой, – шепнул я лошади, привязал ее к колонне и метнулся назад.

Народу уже поубавилось; Мишка опять крутился на голове, перед ним в пыли сипло звенели пятаки. Из-за всей этой беготни пиво во мне взболталось, и опять захотелось в кусты. Я наехал на Мишку.

– Ты говорил, – обидчиво сказал я, – что около Невы есть туалеты.

– Я не так говорил, – лапая ладошками землю, ответил Мишка, – я говорил, что тут есть где поссать...

– Ну и где же?

– Умный человек всегда найдет, – сказал Мишка.

Уже начало неприятно белеть небо. В этом новом свете я увидел: на волнах у каменных ступеней качался катер. На боку у катера было выведено: "Чекист".

– Вон, – указал я, – там катер, называется "Чекист". Не нассать ли мне на него?

– Пожалуйста, – позволил Мишка.

Катер сильно качался, но мне удалось сделать свои дела; потом я сделал шаг назад и опрокинулся в воду, причем пришелся прямо вертикально к поверхности Невы, отчего ноги мои перелетели через голову. Несколько секунд я очумело хлебал воду, потом резко вынырнул и обнаружил, что Нева полна долларами. Экскурсовод стоял на катере и крыл меня по матери. Катерина стояла на берегу, ерошила прическу и заливисто курила.