Текст книги "Ястреб халифа "
Автор книги: Ксения Медведевич
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Халаф ибн Бадис, в недавнем прошлом придворный астролог Бени Умейя, с достоинством поклонился и ответил:
– Я бежал из дворца в чем был, о князь Сумерек! Если бы недостойный раб надел любезные своему сердцу одежды суфия, его бы тут же схватила стража! А сейчас я вынужден носить этот халат из смирения – у здешних братьев не нашлось ни одного лишнего рубища!
По правде говоря, ибн Бадис лукавил. Во время бегства он сумел вывезти из дворца два тюка одежды и три ларца с золотом и камнями – а также любимого гуляма, подававшего ему по утрам полотенце, а по вечерам наливавшего вино в чашу. Нуштегин – так звали гуляма – сейчас стоял у него за спиной, и по его зеленой узорной рубашке из драгоценной ткани зинданчи сразу было видно, кто хранит ключи от сердца ибн Бадиса.
Мальчику едва исполнилось двенадцать, и его лицо дышало свежестью и сияло красотой. Рассказывали, что однажды к ибн Бадису пришел старый Умар, и Нуштегин, в ту пору еще совсем мальчик, подал главе Умейядов полотенце. Умар вытер руки, и, хотя они уже стали сухими, продолжал тереть их об полотенце, глядя на юного гуляма. Говорили, что Умейя предложил ибн Бадису две тысячи динаров за сей цветок цветков, но тот пал на колени и произнес такие стихи:
И Умар сжалился над чувствами Халафа и оставил ему Нуштегина.
Меж тем над склонами гор уже садилось солнце. Ущелье справа от дороги обрывалось крутыми скалами – внизу журчал между камнями мелкий и прозрачный Ваданас. Зажатая между двумя отвесными каменными стенами река мирно качала на перекатах темные спины форелей. Скалы с другой стороны головокружительного провала громоздились друг на друга и уходили в высоту. А слева от идущей по краю обрыва дороги горы отступали – и там, в полукруглом кольце каменистых осыпей, лежала долина Лива ар-Рамля. Когда-то в ней ютился крохотный вилаят, но сейчас от него остались лишь руины, постепенно сливающиеся очертаниями с диким первозданным камнем этого пустынного места. В окружающих долину скалах чернели входы в пещеры: некоторые располагались у самой земли, а к некоторым пришлось бы карабкаться по иззубренным скальным тропкам.
Сама же долина пользовалась дурной славой. Рассказывали, что с наступлением ночи в источенных непогодой скалах начинают слышаться жалобные голоса и стоны, и ветер тут, мол, вовсе ни при чем. Перепуганные путники свидетельствовали о скорбных возгласах и завываниях в совершенно тихие безветренные ночи. Пока в вилаяте еще жили люди – рыбаки и охотники, которые давали кров и ночлег идущим из Мерва и Фейсалы купцам, – так вот, раньше, когда селение Лива еще было многолюдным, и с минарета крохотной мечети каждый день звал на молитву муаззин, голоса в скалах не бесчинствовали настолько открыто. Но в прошлом веке караванные тропы, ведущие из Хань через степь, заглохли окончательно, а мервские купцы предпочли возить товар через долины Насих и аль-Укаба у восточных склонов Биналуда. Тогда селение захирело, и жители Лива ар-Рамля разбежались кто куда. Так что теперь путники предпочитали миновать захваченную призраками долину как можно быстрее и при дневном свете.
Однако пятерых дервишей и астролога, похоже, совершенно не беспокоила близость ночи. И если бы кто-то дал себе труд присмотреться к их восьмому товарищу – а тот сидел на камнях чуть в стороне от остальных – то быстро отыскал бы источник их храбрости.
Восьмой человек лишь издали мог сойти за человека. Подойдя поближе, любой ашшарит притронулся бы к харранскому амулету – или пожалел, что не обладает таковым. Голова восьмого путника была непокрыта, длинные волосы он носил связанными в узел на затылке, а открытые любому взгляду уши незнакомца остренько торчали и шевелились, когда он задумывался или, напротив, улыбался. Глаза этого спутника ибн Бадиса еще оставались человеческими – их разрез не поменялся, да и очерк лица оставался еще вполне ашшаритским. Оно было узким и худощавым, но скулы не казались такими высокими и вздернутыми, как на лицах самийа. А вот глаза уже светились призрачным светом Сумерек, и улыбка узких бледноватых губ уже стала вполне кошачьей – обманчиво любезной, а на самом деле небезобидной и недоброй.
Кассим аль-Джунайд – а это был конечно же он – неспешно встал, отбросил в сторону рукава простой белой джуббы и поклонился прибывшим.
Книгяня Тамийа-химэ, двое ее спутников-сумеречников, Зу-н-Нун и Тарег приблизились и поклонились в ответ.
Нерегиль сказал:
– Приветствую тебя, Джунайд. Я благодарен твоей благородной супруге за то, что она призвала меня на помощь. Это была честь для меня.
В голосе Тарега не слышалось насмешки. Джунайд еще раз поклонился и так же серьезно отвечал:
– Приветствую светлейшего князя Тарега Полдореа. Ты слишком добр, сейид, – это ты оказал мне честь, придя на выручку. Теперь же, когда ты нашел то, что так долго искала и не находила моя благородная супруга, мой долг благодарности стал безмерным.
– Нет никакого долга, – покачал головой самийа. – Любой на моем месте поступил бы так же. Я искренне надеюсь, что теперь вы с благородной госпожой сможете жить, ничего не опасаясь и не тревожась… ни за кого.
Тут он перевел взгляд на Тамийа-химэ. Пока мужчины обменивались церемонными приветствиями, она ушла в себя – к своей единственной подлинной заботе в эти бурные дни. Женщина положила руку на живот под широким полотняным поясом-платком, придерживавшим ее грубый хиджаб. Узкая ладонь с единственным перстнем с крупным рубином странно смотрелась на толстой некрашеной ткани. Оборванный грязный рукав маскарадного рубища сполз, обнажая кожаный с золотым тиснением наруч. Одной рукой Тамийа-химэ слушала шевеления у себя под сердцем, а другой придерживала спрятанные под широким балахоном ножны с тикка.
Джунайд посмотрел на ее тонкие бледные пальцы, бережно обнимающие крохотную жизнь – настолько крохотную еще, что даже в облегающем платье Тамийа-химэ казалась бы, как и всегда, стройной, – и улыбнулся. Женщина подняла голову и встретила его взгляд. На губах тоже выступила улыбка – смущенная и благодарная.
Меж тем старый дервиш громко сказал:
– Нам пора, о почтеннейшие. Судя по чертежу, надгробие благороднейшей Амайа-химэ не так-то легко будет отыскать.
Встрепенувшись, словно ото сна, Тамийа-химэ вскинула лицо и всмотрелась в уже затопленную синеватыми сумерками долину. На западном склоне темнела высокая скала с пятью длинными выступами на вершине – Ладонь Джинна, как называли ее местные жители. Она нависала над обрывистым спуском к развалинам домов Лива ар-Рамля. Между жидкими кустиками и огромными валунами в склоне чернелась расселина. Добытый из ларца с завещанием Сахля ибн Умейя клочок пергамента говорил, что пленницу Факельной башни предали земле в этом проклятом Всевышним месте.
Вход в расселину перегораживали веками ссыпавшиеся сверху камни и наплывы весенних оползней – их довольно долго пришлось разгребать руками, помогая себе ножнами джамбий. Внутри все оказалось заплетено корнями свесившихся над провалом кустов – сумеречники рубили их взблескивающими в свете факелов кинжалами. В конце концов глазам открылся узкий каменный коридор, ведущий в глубь скалы. Пройдя между неровными каменными стенами, люди и сумеречники оказались в низкой пещере, намытой в основании скалы весенними ручьями. Пол покрывали вековые отложения земли, веток и мелких камней, занесенных сюда паводком и дождями. Впрочем, последнюю сотню лет пещера явно оставалась сухой – стена земли и камней перед входом уже не пропускала сюда воду.
Среди сучьев, песка и обломков они не сразу заметили холм земли у дальней стены пещеры.
Судя по чертежу, именно там, в скальном основании каменной норы, вырубили надежную, в семь локтей глубиной, могилу для Амайа-химэ. Рабы трудились три месяца, долбя дно пещеры и постепенно углубляя могильную яму. Когда все было готово, тело сумеречницы опустили в узкую щель в камне, а сверху положили каменную плиту в пол-локтя толщиной. Рабов убили прямо в пещере: подводили к плите и перерезали горло. Кровь текла на надгробие – Сахль хотел верить в то, что двадцать четыре человеческие жертвы сумеют хоть немного утишить гнев покойной. Все невольники были язычниками – их купили только для этой работы и сразу же отвезли в горы. Их никто не должен был хватиться. У восточной стены пещеры из красноватой рыхлой почвы торчали кости. Обвалившиеся комки земли обнажили оскаленную челюсть черепа, из провалов глазниц проросли белесые корни умирающего в темноте растения.
Сумеречники долго очищали надгробие от вековых пластов грязи и сора. Наконец, серый прямоугольник тяжелой каменной плиты полностью вышел наружу. Триста лет назад на нем выбили круг, а в кругу – пентакль Дауда. Сигила смотрела на пришедших поклониться могиле Амайа-химэ, как недремлющий страшный глаз.
Зу-н-Нун молитвенно сложил руки перед грудью и сказал:
– Сахль, да будет ему Судьей Всевышний, попросил благословить эту печать святую женщину по имени Рабийа. Ей сказали, что внук Али желает обезопасить гробницу от гул и кутрубов. Потом, узнав, что ее обманули, святая предприняла три паломничества в долину Муарраф в пустыне Али. Но даже перед смертью она молилась Всевышнему о прощении. Орден Халветийа хранит завещание святой: раз уж мне пришлось послужить неправедному делу, сказала Рабийа перед смертью, пусть мои последователи молятся за упокой души девы Сумерек. Если она ушла к своим предкам, молитвы ашшаритов послужат ей утешением. Если она предпочла остаться под печатью Дауда и ждать часа мести, молитвы суфиев помогут избавить край от страшного бедствия. Сигила должна оставаться нетронутой – иначе гнев покойной вырвется из-под надгробия подобно урагану и сметет праведных и виноватых. Мстительные духи мертвых не ищут виновных – они убивают всех, кого встретят на своем пути.
– Сигила должна оставаться нетронутой, – прошелестел в ответ голос Тамийа-химэ. – О сестра, я молю тебя: если ты еще здесь – оставь свои замыслы и перейди на Ту Сторону. О сестра, молю тебя – перейди в Чертоги Мертвых и упокойся среди теней предков! О сестра, я буду молить богиню Ве Фуи о покрове для тебя, и я буду молить милосердную Ве Ниэн, чтобы она сжалилась над тобой – а ты бы сжалилась над нами, о Амайа-химэ, сестра моя по матери и по отцу!
И все, стоявшие перед серым холодным камнем с печатью-глазом посередине, опустились на колени и вознесли молитвы – каждый тому богу, которому поклонялся в своем сердце.
А затем старый дервиш сказал:
– Отныне в этой долине образуется обитель ордена Халветийа. Я и пять моих товарищей станем первыми дервишами этой ханаки – да помилует нас Всевышний. Он милостивый, прощающий…
Но Тарик и Тамийа-химэ лишь переглянулись.
Сигила Дауда продолжала смотреть с камня – недреманным, страшным, мертвым глазом.
А если бы кто-то потрудился выглянуть из пещеры наружу, то увидел бы странное зрелище. В долину Лива ар-Рамля, медленно кружась в воздухе, падали белые перья. Одно за другим, медленно, как во сне. Полночный ветерок подхватывал их и разносил по камням, ветвям уцелевших деревьев и темнеющим входам в пещеры.
7. Мудрость Хаджаджа
Последние дни – да что там, все десять дней с момента вступления в Куртубу, – были ознаменованы для Аммара крайне неприятными хлопотами.
Шайтановы отродья во главе с Тариком истребили многих Умейядов – но не всех. А самое главное, они не тронули харимы мятежников! Нужно сказать, что до злосчастного дня налета в Куртубе вели тихую размеренную жизнь женщины и дети как покойного Умара, так и его старшего сына – нынче также покойного стараниями мстительной сумеречной княгини.
Еще нужно сказать, что аураннская шайка отвела душу в масджид, рубя направо и налево, однако находившихся там детей, как потом выяснилось, она пощадила. Кого-то сумеречники вытолкали из дома молитвы на площадь, кого-то пихнули к матерям и сестрам в женском зале. Женщин с детьми потом выгнали из масджид. Некоторых с радостными криками и слезами облегчения встретили на площади родственники – но таких было немного, и целая толпа осиротевших людей оказалась на пустынных улицах Куртубы. Жители города сидели по домам, задвинув все засовы и наглухо захлопнув ставни. Рассказывали, что несчастные одиночки так и затерялись в темнеющих вечерних переулках – говорили, что несчастных переловили торговцы из Басры, и больше их в городе никто не видел.
Аммар со странным облегчением узнал, что женщины и дети из харима старого Умара ибн Имрана сумели выбраться из города. Судя по всему, им удалось избежать засад вооруженных людей из Басры, потому что через неделю осведомители ибн Худайра донесли, что все четыре жены, пятеро наложниц, шесть дочерей, восемнадцать невольниц и четверо малолетних сыновей ибн Имрана объявились в Исбилье.
Халифу, правда, хотелось поглядеть на Айшу: про дочку Умара ходило много слухов. Говорили, что ее мать, четвертая законная супруга главы Умейядов, родила, когда ей было давно за сорок. Старый Умар входил к жене лишь ради исполнения долга, но поди ж ты – аль-Ханса понесла и на склоне лет родила девочку волшебной красоты. Рассказывали также, что в Айше вновь явилась в мир кровь волшебной жены Сахля, кровь сумеречников: подрастая, девушка все хорошела и хорошела. Еще знающие люди говорили: вот уж где за фарсах видать чужую породу – Айша уродилась умной и с каждым годом становилась все смышленее и острее на язык. Ведьмина кровь, шептались те, кому не была дорога жизнь – ибо старший Умейя любил дочку без памяти и называл Жемчужинкой.
Люди лишь пожимали плечами: не зря сказано в книгах наставлений – «дочери хорошо бы не иметь, а если уж она есть, то лучше ей быть замужем либо в могиле». Но старый Умар велел обучить Айшу не только правилам шарийа и намазу, но и – неслыханное дело! – чтению и письму, наставлял ее во владении оружием, разрешал надевать мужскую одежду и брал с собой на охоту. А самое главное, не спешил выдавать замуж! Айше уже исполнилось семнадцать, а к ней пока никто не посватался! Впрочем, шептались люди, кому нужна красивая до беспамятства, но строптивая и умная жена?
Так что Аммара разбирало любопытство, но он решил, что всему свое время. Если девчонка не погибнет при штурме Исбильи, он еще сможет поговорить с ней из-за занавески и узнать, действительно ли она досконально разбирается в богословских тонкостях и в мудреных книгах философов Ханатты.
Мысли об Айше были приятными – чего нельзя было сказать о других заботах.
Так или иначе, но после всех бедствий и жестоких избиений во дворце и в домах горожан укрывались еще сотни две умейядских женщин – и множество детей. Обоего пола. Ибн Худайру донесли, что около двух десятков мальчиков из мятежного рода – в возрасте от трех до двенадцати лет – выжили. Тех, кто был постарше, на третий день после въезда халифа в город казнили на базарной площади вместе с отцами. В толпе вокруг помоста ахали и проливали слезы, но тут уж ничего нельзя было поделать: отцы ели гранат, а у детей на зубах оскомина.
Теперь настало время решить судьбу харимов – и малолетних Умейя, еще живущих вместе с матерями на женской половине.
На пятый день пребывания в Куртубе Исхак ибн Худайр докладывал Аммару:
– Мы ждем твоих указаний, о мой халиф. Некоторых детей уже продали работорговцам, но они еще в городе. За небольшую награду их передадут моим людям. Я думаю, что ста динаров за голову будет достаточно, чтобы мы получили всех Умейядов мужского пола старше трех лет от роду – думаю, нам даже продадут своих мальчишек или детей невольников, так что в конце концов их наберется больше, чем нужно. С женщинами проще – в город уже прибыли казенные свахи из соседних городов. Прикажешь действовать, о мой повелитель?..
Халиф аш-Шарийа тяжело вздохнул и – тут уж ничего не поделаешь, судьба есть судьба, – кивнул:
– Поступайте с семьями мятежников согласно законам и обычаям.
Вазир сказал:
– Я думаю, уже через несколько дней мы сумеем собрать всех, о мой халиф. Их придется вывезти ближе к озеру – только там Ваданас разливается достаточно широко и становится глубоким…
По законам и обычаям аш-Шарийа несовершеннолетних детей мятежников полагалось топить в реке. Спутанных жертв увязывали в мешок и клали в лодку, привязывали камни к щиколоткам, нагружали суденышко камнями, выводили на глубокое место – а потом палач искусно дергал за веревку, так что все лодки с приговоренными переворачивались, и те сразу шли на дно. Такая же казнь полагалась женщинам-ослушницам из харимов.
Старый вазир замолчал и выжидающе посмотрел на своего халифа. Аммар вздохнул и сказал:
– Рассказывают, что Хаджадж однажды шел по улице и вдруг поскользнулся. Оказалось, это была дынная корка. Хаджадж вынул джамбию и изрубил ее в куски. Тогда люди спросили его: зачем он выставляет себя на посмешище и сражается с кожурой дыни? Но Хаджадж сказал: эта корка оскорбила меня – и она мой враг. Неужели я пощажу врага? И его спросили: если ты так суров с дыней, то что же делать с людьми, если они провинились перед тобой? И Хаджадж ответил: свободных не обижай, а если уж обидел – руби головы.
Ибн Худайр понимающе кивнул. И сказал:
– Твоя мудрость велика, о мой повелитель. Воистину невольниц всегда можно раздарить или продать. А свободные женщины не простят гибели своих детей и будут мстить. Твой отец, твой дед и твой прадед поступали таким же предусмотрительным образом. Единственно, прошу тебя, о мой повелитель, – наберись терпения. Собрать женщин будет труднее. С женщинами всегда труднее иметь дело! – Тут Исхак рассмеялся.
Аммар тоже усмехнулся. А потом посерьезнел и сурово сказал:
– Даю тебе еще пять дней. Когда все завершится, скажи мне – я совершу молитву, прося об упокоении их душ.
Дуад плохо помнил, что случилось тем утром в масджид – он сразу же закрыл лицо ладонями и уткнулся отцу в бок. Ему было уже семь лет, и такая трусость не красила Дуада ибн Умейя – но, когда под арками галерей зазвучали нечеловечески гулкие и пронзительные голоса, его сердце сжалось в комок и все члены тела оцепенели.
Так он и лежал – скорчившись на полу, залепив лицо руками и прижав колени к груди. Когда все стихло, мальчик открыл глаза – в них стояла темнота. В ужасе вскрикнув – неужели умер и не заметил? – Дуад заколотил руками и сбросил с лица легкую черную ткань. Оказывается, отец накрыл его своим биштом.
Отец лежал рядом – навзничь, раскинув руки. На груди, затянутой в охряную ткань-зинданчи, расплылось еще более яркое пятно. Но лицо казалось странно спокойным. Рядом лежали дядя и двоюродный брат. В глазах у Дуада все затуманилось от слез. Коленям стало мокро – утерев лицо рукавом, мальчик обнаружил, что сидит в луже крови. Справа кто-то пошевелился и отвалил тело старого повара. Показалась смуглая бритая голова, сверкнула золотая сережка в ухе – это был Афли, дядин невольник. И тут же раб охнул и упал ниц, прямо лицом в огромный окровавленный живот покойного кухаря. Дуад поднял глаза и в ужасе застыл: прямо перед ними, на крохотном пятачке между распростертыми телами, стояло высокое существо в алой одежде. В окровавленной руке существо держало длинный изогнутый меч. Черные глаза на бледном лице против воли притягивали взгляд Дуада: мальчик не мог ни пошевелиться, ни даже вскрикнуть – горло перехватила судорога.
Ангел смерти заговорил:
– Я не должен был делать этого на твоих глазах – но у меня не было другого выхода. Если ты вырастешь и поймешь, что между мной и тобой есть дело мести, – приходи, я буду ждать. Мое имя – Ньярве но-Аймейа из Ауранна. А сейчас – иди. Теперь вы можете покинуть эти стены.
С этими словами ангел вложил меч в ножны и улетучился. Дуад сглотнул и попытался упасть в обморок, но в его плечо вцепились чьи-то крепкие пальцы:
– О мой юный господин, они открыли двери! Нам нужно бежать, пока нечисть не передумала!
И Афли подхватил мальчика за локоть и, спотыкаясь и оскальзываясь подошвами кожаных туфель, поволок его к сияющему солнечным светом дверному проему.
– …Вах, да это сокровище, а не отрок! Белокожий, стройный, свежий как персик! Смышленый! Из него выйдет прекрасный гулям!
– Двести!
– Да помилует тебя Всевышний! Триста, и ни дирхема меньше!
Афли торговался отчаянно, хотя его разбирал страх: он выволок мальчишку из масджид и потащил не по Медной улице, а сразу свернул в переулки квартала Хаттайбы, но мало ли, их все равно могли выследить. Петляя и сворачивая, спускаясь по лесенкам и перебежками пересекая площади с колодцами и старыми вязами, он добрался до дома торговца, через руки которого сам попал на сытное место в семью мальчишки. На счастье Афли, купец оказался дома – а рядом с ним сидело еще четверо мужчин. Они носили самые простые суконные халаты и белые чалмы, но внимательный взгляд отмечал и тауширную работу на ножнах кинжалов, и золотую инкрустацию на рукоятях хорасанских сабель. А когда гости торговца заговорили, оказалось, что выговор у них басрийский, – и тут Афли серьезно задумался над своей судьбой. Если он сейчас не будет осторожен, его приберут в колодки на ту же повозку, что и лежащего рядом на ковре мальчишку.
Меж тем щенок очнулся и поднял головенку, пытаясь осмотреться. Это положило конец колебаниям Афли:
– Двести пятьдесят, и ни дирхемом меньше! Это же чистокровный Умейя, в нем течет кровь Благословенного!
Однако один из басрийцев сказал:
– Чтобы носить за господином скамеечку и… – тут все захихикали, – …вставать скамеечкой по его приказу, родовитость не нужна.
– Я найду покупателя и на потомка Али, – усмехнулся его товарищ. – По рукам!
…Дуад так устал за день, что не сразу понял, что Афли уже нет рядом. Над ним возникло чье-то чужое лицо – широкое, с окладистой курчавой бородой. Потом его отвели в комнату, где на вытертом до ниток дешевом ковре сидело еще несколько мальчишек. Некоторые были совсем голыми, на ком-то из всей одежды оставалась только рубашка.
Дуад решил, что эти люди не знают, что он потерялся. Нужно попросить их отвести его во дворец, мама с сестренками уже наверняка там:
– О господин! Мое имя – Дуад ибн…
Сильная оплеуха припечатала его зубы к губам. Из носа и горящего рта потекло. Дуад застонал и залепил лицо рукавом. Человек с бородой оглядел его еще раз и вышел из комнаты, закрыв за собой рассохшуюся деревянную дверь.
– …Смотрите, смотрите, почтеннейшие, вот подлинный цветок для внутренних покоев!
Его вертели сильные цепкие пальцы, другие руки тянулись к лицу и одежде. В комнате сидело много народу – в дорогих шелковых и парчовых халатах, с драгоценными камнями на чалмах. Один старик с тонкой седой бородкой взял с блюда кусок халвы, поманил Дуада и сунул ему халву в рот. Мальчик послушно принял лакомство, а старик зачем-то задержал свои пальцы у него во рту – Дуаду пришлось облизнуть их губами, чтобы отодвинуться. Старик почему-то застонал, как от боли, а к Дуаду потянулись еще руки с кусками сладостей.
– Разденьте его, – и те же жесткие сильные пальцы принялись быстро снимать с него рубашку.
И тут где-то снаружи раздался грохот – видно, колотили в двери. Забряцало оружие, раздался топот кованых сапог. Люди в комнате вскочили с мест и закричали на других людей, в том числе на того мужчину с курчавой бородой, который бил Дуада.
Ковер, занавешивавший вход в комнату, отлетел в сторону, и на пороге показались воины в снежно-белых кафтанах и серых накидках поверх кольчуг. Их было много, и те, кто был в комнате, вложили в ножны свои кинжалы. Из-за спин воинов вышел человек в шелковом кафтане цвета голубиного крыла. На нем не было кольчуги, а у пояса висела прекрасная джамбия с рукоятью из рога носорога. Посмотрев на Дуада, этот человек сказал:
– Именем повелителя верующих, я забираю этого мальчика.
И бросил к ногам курчавобородого звякнувший кошелек:
– Здесь сто динаров.
– Это грабеж! Мальчишка стоит больше!
Человек в голубином кафтане холодно улыбнулся:
– Возможно, это и так. Но скажи мне, почтеннейший, как ты сможешь распорядиться деньгами, если тебя повесят на площади за укрывательство сына мятежника?
В комнате повисла тишина, и курчавобородый лишь молча поклонился. Тогда человек с красивой джамбией сказал:
– Я знаю – здесь еще двое из Бени Умейя.
Из задней комнаты вывели голенького мальчика – ему было всего четыре года. Дуад утешал его, как мог, когда тот плакал и звал маму. Еще вывели высоченного Салиха. Салиху было аж одиннадцать, и на нем, как и на Дуаде, оставили одежду.
Человек с джамбией кивнул, и Салиха тут же начали связывать. Впрочем, к Дуаду и Ахфашу – так звали малыша – тоже подошли два воина с веревками. Ахфаш заревел.
– Я Дуад ибн Умейя! Куда вы нас ведете? – закричал Дуад, пытаясь вывернуться из рук воинов, скручивающих ему локти.
Он бестолково дрыгался в чужих сильных руках и все оглядывался на Салиха – тот-то почему молчит и позволяет вязать себя, словно барана?
Человек в голубином кафтане наклонился к нему, посмотрел в лицо и сказал:
– Туда, где тебе будет лучше, чем в рабстве, о сын рода Умейя.
Тут на голову Дуада надели плотный джутовый мешок, и больше он ничего не видел.
…Повозку трясло на камнях. Дуад попытался пошевелить занемевшими пальцами – стянутые веревкой грудь, локти и запястья сводило болью при каждом вздохе, а дышать было тяжело. Рот ему забили тряпкой, да еще и стянули его же поясным платком, а сверху надели все тот же джутовый мешок. Щиколотки тоже спутали. На дне фургона рядом с ним кто-то лежал – тоже на боку, потому что Дуад явно упирался носом в чью-то спину, а при толчках заваливался на кого-то постанывающего и тихо плачущего. Со всех сторон слышались шмыганья и тяжелое дыхание.
Дуад слышал мерный перестук копыт и фырканье лошадей – фургон раскачивало и трясло на ухабах. Ехали быстро.
Откуда-то справа доносился звук текущей воды. Слышались чьи-то голоса:
– Быстрее!.. Быстрее!.. Не успеете до рассвета к устью – придется караулить эту ораву еще целый день!
Дуад похолодел: он все надеялся, что сторожившие и приносившие им в подвал еду воины молчат и отводят глаза из-за чего-то другого. Теперь он понял – их везут к плавням Ваданаса, туда, где река впадает в озеро Джейхан. У мальчика больше не оставалось никаких сомнений, зачем они туда едут. Дуад в отчаянии начал рваться в путах – совершенно бесплодно, впрочем.
…Топот идущих галопом коней слышался совсем ясно. Не одна лошадь – несколько, копыта дробно молотили в камни дороги. Топот поравнялся с их фургоном, и Дуад про себя взмолился: «О Всевышний! Пошли нам помощь! Пусть эти всадники спасут нас! Пожалуйста, вы, те, кто едет мимо! Пожалуйста, спасите меня! Спасите нас! Спа-сии-и-те!!» По лицу у него давно текли слезы, мешок под щекой весь промок. Конечно, никто их не спасет. Глупость какая…
Топот прекратился.
Лошадь, которую явно осаживали удилами, заржала и замолотила копытами.
Фургон остановился следом, заржали кони, повозку тряхнуло. Кругом заорали и забегали:
– Эй! Эй! Что такое? Чего встали? Эй, а вы что тут делаете?!
Лошадь топталась совсем рядом с фургоном, звенело оружие:
– А ну проезжай! Пошел прочь, я сказал, грязный деревенщина! Проезжай, я ска…
Человек снаружи не успел договорить – что-то коротко свистнуло. И человек захрипел. Дуаду уже приходилось слышать такой хрип. Так выходит воздух из рассеченного горла.
– Бросай оружие! Шайтан!..
И тут Дуад похолодел. Потому что снаружи раздался голос, который он слышал раньше. В масджид. Нечеловеческий, звенящий бронзой голос:
– Кто вы такие? Куда вы направляетесь и что в этих фургонах?
– Сейид… – кто-то потрясенно выдавил из себя.
– Я что, тихо спрашиваю?
Еще перестук копыт и звон металла. Голос, подгонявший возниц к устью, теперь звучал почтительно и испуганно:
– Мы выполняем приказ повелителя верующих, о сейид…
– Открывайте.
– Но, сейид…
Этот звук Дуад тоже знал. Такой издавал длинный гибкий клинок, когда отец встряхивал его после чистки.
– Открывай полог.
Полотнище в головах хлопнуло. Даже сквозь плотное джутовое плетение мешка Дуад почувствовал свет факела.
Мальчик успел только ахнуть про себя, когда над ним что-то несколько раз свистнуло, невесомо толкаясь в тело там, где его стягивали веревки. Мешок сдернули с головы. Ослепленный огнем факела, Дуад перевернулся на живот и, щурясь слезящимися глазами, попытался разглядеть стоявшее над ним существо.
– Это то, что я думаю?
Голос прозвучал, как шипение кобры, и Дуад упал лицом вниз.
– Сейид, это приказ хали…
Свистнуло. Когда по затылку потекло что-то горячее, Дуад всхлипнул сквозь стягивавшую ему рот повязку и потерял сознание.
Аммара весь этот вечер мутило так, что он отказался от ужина. Сердце оттягивалось куда-то в низ живота, а в образовавшейся на его законном месте муторной пустоте шевелилось что-то скользкое и склизкое. Халиф аш-Шарийа мог утешаться лишь тем, что к утру все, что так его тяготило, станет прошлым, – а о прошлом не стоит жалеть, все равно ничего не изменишь.
С балкона на втором этаже башни он смотрел на дворики разоренного харима. В течение двух последних дней там стоял такой крик и плач, что во дворце никто не мог толком ни есть, ни спать. Сейчас в темноте вечера слышался лишь плеск фонтанов и шебуршание голубей и воробьев в кипарисах и пальмах. В воде прудов отражался свет факелов и ламп – впрочем, пять окруженных галереями двориков женской половины оставались погруженными во тьму. Разве что изредка можно было заметить плывущий по воде огонек свечи. Теперь там было тихо.
…Сначала в харим наведались смотрители в сопровождении солдат. Переполох и крик поднялись такие, что казалось, рухнет купол дворцовой масджид. Рассказывали, что, когда два века тому назад дворец Куртубы заняли войска мятежника ибн Аби Сульма, даже они не посмели взломать двери на женскую половину. Когда женщины поняли, зачем пришли солдаты, крик сменился горестными стонами, мольбами о пощаде и плачем. Аммар про себя вознес благодарность Всевышнему за то, что Умейяды, судя по всему, предпочитали не жениться на родовитых ашшаритках, а брать себе на ложе невольниц. Воины увели в подвалы городской тюрьмы лишь двенадцать женщин – трех вдов Абд-аль-Вахида да еще овдовевших после недавних казней супруг двоих его младших братьев, троих сыновей и четверых племянников. Впрочем, их так или иначе пришлось бы схватить: молодые матери с джамбиями бросались на воинов халифа, пытаясь защитить сыновей. Мальчиков – а их набралось много, гораздо больше, чем насчитал ибн Худайр, целых пятнадцать душ, – повели в тюрьму вслед за женщинами.
