Текст книги "Ястреб халифа "

Автор книги: Ксения Медведевич

Яхья не зря провел два года в землях нерегилей у подножия гор на далеком западе – изучая и пытаясь разузнать все, что ему желали – и не желали – рассказать и показать сумеречники этого надменного племени. Книжник и философ, ибн Саид подпал под очарование суровых холмов и холодных ледниковых озер, в которых отражались башни высоких неприступных замков. Нерегили любили книги, рукописи, легенды, предания, языки, звезды, магию, шифры – и были страшно любопытны до всего, а в особенности до сведений о других народах, даже человеческих. Яхью охотно принимали в замках, слушая рассказы об аш-Шарийа и окрестных странах, о восточных сумеречниках и их королевствах, – и платили самой щедрой монетой. Его учили разбирать древнее наречие западных аль-самийа и приставляли переводчиков, читавших вместе с ним бесценные манускрипты. И конечно, отвечали на его бесконечные вопросы – или не отвечали, и тогда взбудораженный запахом тайны Яхья набрасывался с расспросами на смертную прислугу.

О, сколько жемчужин, браслетов и ожерелий он раздал, пытаясь узнать, к примеру, почему нерегили враждуют между собой. Или почему они вообще пришли из-за моря. Или почему старший из братьев-князей, в землях которых он гостил, отказался от венца верховного короля нерегилей в пользу своего дяди – хотя отец его был старшим в роду. И наконец, самое главное: почему остальные сумеречники тех краев, заслышав о его гостеприимных хозяевах, начинали плеваться и делать отвращающие знаки. Мятежники – качали головами сумеречники других племен. Проклятые. Убийцы родичей. Кое-что ему удалось выведать, и то, что он узнал, его совсем не обрадовало. Он даже начал сомневаться, не ошибся ли шейх Исмаил, верно ли расслышал слова ангела. Но тут война с Владыкой Севера, которая непрерывно тлела уже несколько веков, вдруг вспыхнула ярким пламенем. Небо над горами заполыхало невиданным пожаром, и в неспокойном сне голос свыше приказал Яхье – пора. Время идти на запад – но не в заселенный нерегилями край, а в земли по другую сторону гор. Час предназначенного тебе самийа пришел. Яхье было любопытно: наверное, в тех замках его до сих пор вспоминают – а помните, гостил у нас такой смешной смуглый человечек с отрядом мрачных воинов, они еще по четыре раза на дню шлепались на колени и начинали кланяться куда-то на восток? Может, он даже попал в нерегильские хроники или летописи – эдаким курьезом из восточных земель.

Еще ему было совестно: хотя Тарег Полдореа принадлежал к другому княжескому дому, причем враждовавшему с домом принимавших его князей, он все-таки был нерегилем. Получалось, что Яхья злоупотребил гостеприимством: гостил в домах – а потом увез пленником родича хозяев. Старого астронома утешало то, что, во-первых, Тарега при упоминании соседей начинало трясти от ненависти, а во-вторых, Яхья все-таки, как ни крути, спас самийа от страшных пыток и не менее страшной смерти. Когда слуги Владыки Севера выволокли сумеречника из подвалов, Яхью предупредили: с пленником только начали… забавляться. На самийа было страшно смотреть. Правда, ибн Саид не думал, что Тарег ему за это благодарен. Подавляя одну из многочисленных попыток бунта – а за время пути нерегиль предпринял их достаточно, – Яхья, прихватив отросшую черную гриву, повозил самийа лицом по земле и прочел проповедь о пользе благодарности и вреде злопамятства. Так вот, нерегиль в ответ плюнул ему в лицо и сказал, что, будь у него выбор, он бы предпочел пыточный застенок его, Яхьи, обществу. Самое печальное было в том, что Тарег не врал.

Так или иначе, но за те два года, пока Яхья гостил у нерегилей, он сумел узнать об этой породе сумеречников немало такого, чего никогда бы не выведал, расспрашивая кого-то другого. Более того, если бы ему рассказали малую толику того, что он собственными глазами увидел и собственными ушами услышал, он бы рассмеялся тому человеку или самийа в лицо – свидетелем настолько невероятных вещей ему приходилось бывать.

И вот сейчас, заглянув в посеревшее лицо с запавшими глазами и оценив заплетающуюся походку нерегиля, Яхья понял – дело плохо. У Тарега, как выражались его соплеменники, «перерасход». После битвы при Фейсале все обошлось недельным сном. Однако сейчас Яхья был больше чем уверен – никакой сон нерегилю не поможет. Видимо, безумец воистину считал, что сегодняшний день будет его последним днем, и растранжирил силы больше, чем имел.

Поэтому, когда Тарег увидел печать Дауда над дверями и уперся на пороге, как строптивый верблюд, Яхья скорее пожалел его, чем рассердился. Наплевав на почтительность и вежливость, ибн Саид с силой толкнул нерегиля в спину – и тот, коротко вскрикнув, влетел в комнаты. Выпрямился, огляделся мутными, заволоченными дымкой страдания глазами – и упал как подкошенный на ковры.

Про перерасход Яхье рассказывали, что самое страшное – это не головная боль, не ломота в теле, не слабость и не отвратительная судорожная дрожь, бегающая по позвоночнику. Самое страшное – это не телесная боль, а боль в неких, скажем так, жилах, по которым через самийа течет Сила. Если ее окажется слишком много, эти нетелесные протоки терзает боль, как от ожога. Поэтому нерегили очень боялись перерасхода – а если получали его, то окружали страждущего всевозможными заботами. Не давали когтить грудь в тщетных попытках добраться до источника боли. Не позволяли ломать и сдирать ногти, царапая в агонии мебель. Поили какими-то странными отварами – до рецептов Яхью, конечно, не допустили. Впрочем, нерегили, видимо, полагали, что человека мучает праздное любопытство. Когда день на третий-четвертый прекращали ныть жилы и связки духовного тела, тело видимое начинало страдать с удвоенной силой: подступал жестокий голод, но желудок отказывался принимать пищу, несчастных тошнило – а они как раз остро нуждались в еде. Телесная слабость могла обернуться серьезным увечьем и даже смертью – не получавшая пищи плотская оболочка начинала пожирать сама себя, и несчастный мог умереть от истощения. Так тело мстило магу за непозволительное насилие над собой и гордыню.

Поэтому Яхья запер двери в комнаты ибн Бадиса на четыре дня – все равно нерегиль не позволит к себе прикоснуться. Стража, которую он поставил у дверей и даже посадил на лестнице, клялась, что ничего такого не слышала – ни днем, ни ночью.

Утром четвертого дня ибн Саид отпер двери и обнаружил Тарега живым. Рубашка на нерегиле вымокла от пота, тело колотила крупная дрожь, костяшки пальцев были искусаны в кровь, губы тоже – но упрямец был жив.

Яхья преклонил колена и сотворил молитву, благодаря Всевышнего за явленную к неверному милость. Заслышав слова астронома, Тарег аж вскочил – точнее, попытался подняться и сесть. Яхья поставил перед ним чашку айрана – другую пищу желудок все равно бы отверг. Этим кислым напитком отпаивали тех, кто пережил длительный голод и находился на грани голодной смерти. Сил запустить чашкой в Яхью у Тарега не хватило. Зато вылить – на себя и на ковер – получилось прекрасно.

Ибн Саид вздохнул и сделал знак войти своим вольноотпущенникам. Два дюжих молодца сопровождали его в путешествии на запад, и на обратном пути им пришлось немало претерпеть от свирепого создания. Зато они знали, чего ждать от сумеречника – и как с ним управляться.

– Закройте двери, – со вздохом приказал Яхья.

А когда два здоровенных амбала исполнили, что было велено, приказал:

– Держите его.

Нерегиля следовало напоить айраном – даже если его сиятельство князь Тарег Полдореа не выказывали такого желания.

Через мгновение сидевшие за дверями стражники услышали злобные страшные вопли на странном чужеземном языке. Тарег протестовал всеми доступными ему способами, проклиная на нерегильском Яхью, обоих вольноотпущенников, их родителей, потомство и всю родню – и призывая на них мучительную смерть от холеры. Когда нерегиль исчерпал запас ругательств, дойдя до заключительного и всенепременного лелья хаканна, «иди в задницу» – надо сказать, Яхье чаще всего приходилось слышать от Тарега именно эту фразу, – ибн Саид спокойно поинтересовался у повисшего в крепких руках громил нерегиля:

– О самийа! Зачем ты бесплодно тратишь силы?

Тарег рванулся – но амбалы, зарабатывающие на жизнь ремеслом молотобойца, крепко держали его за локти.

Яхья твердо сказал:

– Вот перед тобой чашка. Вот перед тобой кувшин. До заката тебе нужно выпить два таких кувшина. И, если Всевышний захочет, съесть чего-нибудь еще. У тебя есть выбор: либо ты сделаешь это сам, либо нам придется напоить тебя против воли. Мне будет очень неприятно применять насилие, но я это сделаю. Мы ведь уже через все это проходили, правда? И ты знаешь, что к закату айран так или иначе окажется у тебя в брюхе.

Тарег поднял голову и сказал:

– Я хочу видеть смотрителя архивов здешнего дворца.

Опешивший Яхья решил, что ослышался:

– Что?..

– Мне нужен старший катиб, старый филин! Ты что, оглох?!

– Сначала айран, потом катиб, – быстро взял себя в руки ибн Саид. – И посмотри на себя, на кого ты похож. В таком виде людям не показываются.

– А еще я должен осмотреть замурованную дверь напротив, – не обращая внимания на разумные увещания Яхьи, сказал Тарег.

– Сначала расскажешь мне о заморских краях – подробно, а не в пяти словах, какими от меня отделались твои соплеменники, – потом сможешь выйти из этих комнат.

Ашшариты по праву гордились своим умением торговаться. Тут даже ханаттани не могли с ними сравниться. Тарег это знал. И ответил:

– Два условия. Первое – подотри отсюда своих громил, а то я за себя не ручаюсь. Второе: если ты еще раз, хоть когда-нибудь, упомянешь Имя – как вы все любите это делать, без дела и необходимости, словно вам больше не обо что почесать свой поганый язык, – я замолчу, и ты больше ничего от меня не услышишь. И всю еду я тоже покидаю в окно к шайтановой матери. Мы же через все это уже проходили, правда? Ты же знаешь, что так или иначе я все равно все выкину в окно – и твоих громил, кстати, я выкину в окно тоже.

Самое печальное было в том, что Тарег не врал. Поэтому Яхья решил с ним согласиться.

Следующие четыре дня старый астроном не знал, плакать ему или смеяться. Ему было известно, что накормить страдающего перерасходом нерегиля – задача не из легких, но он никогда не делал этого сам. Тарег вел себя в точности как отравившаяся кошка или женщина в начале беременности: он либо сразу воротил от блюда нос, либо съедал чуть-чуть – и его тут же начинало тошнить.

Тут Яхья пожалел о своей суровости. В ином случае Тарега можно было бы отвести на кухню или в кладовую – пусть бы порыскал в свое удовольствие, принюхиваясь и примериваясь к лепешкам, молоку и мясу, и выбрал бы наконец что-нибудь не вызывающее отвращения. Но уставшего от самого себя нерегиля приходилось держать взаперти и знакомить с произведениями дворцовых поваров наобум.

В кукурузную кашу с кислым молоком он плюнул. Плов с отвращением отодвинул, даже не понюхав («он желтый!» – конечно, плов желтый! Там ведь шафран!). Прекрасное яхни из баранины с баклажанами нам тоже не подошло. И даже варенец и шарики-кубба из рыбы не удостоились одобрения его сиятельства.

Их обоюдным мучениям положил конец счастливый случай: невольник прошел по двору башни с корзиной, полной свежих ароматных лепешек, и Тарег чуть не выпал из окна, пытаясь унюхать, чем так вкусно пахнет. И умудрился съесть все содержимое корзины безо всяких последствий для желудка.

Через неделю нерегиль оклемался окончательно, даже поел немного жареного мяса – и привел себя в порядок.

Так что, когда дверь комнаты открылась, и в нее вошел Аммар, глазам халифа аш-Шарийа предстало вполне пристойное зрелище: опальный командующий сидел на подушке за низеньким столиком для письма и занимался каллиграфией.

Увидев на пороге своего повелителя, Тарик отложил в сторону калам, развернулся к дверям и поклонился, коснувшись лбом ковра.

– Поднимись, – мрачно разрешил Аммар.

Самийа выпрямился. Его лицо оставалось совершенно непроницаемым. Видимо, это-то и разозлило Аммара больше всего. И хотя, поднимаясь в башню, он давал себе слово считать бывшее небывшим и не поминать то страшное событие в масджид, при виде невозмутимого лица сумеречника Аммара снова разобрало, причем не на шутку:

– Мне вот что интересно: ты это когда задумал? Когда тебя встречали в Фейсале? Да-да, тогда все прыгали от радости и бежали тебя встречать к воротам… Или когда приходили и клали к порогу твоего дома стихи с благодарностями и цветы?.. Знаешь, о чем я больше всего жалею? Что я бежал и прыгал вместе со всеми. Я поверил, что аш-Шарийа стала твоей страной, что наша земля тебе дорога!

– Я не нарушал Договор. Тебе не в чем меня упрекнуть, – бесцветным голосом откликнулся сумеречник.

– Ты действительно чудовище, – с горечью проговорил Аммар. – Воистину чудовище бесполезно упрекать в чем бы то ни было – оно же чудовище. Что с него взять…

Тарик молчал с тем же отрешенно-невозмутимым видом.

Это отрезвило Аммара. Халифу не пристало осыпать упреками слугу, подумал он и взял себя в руки. Упреки – для равных. С нерегилем нужно разговаривать языком приказов – и он, Аммар, сам виноват в том, что предположил нечто иное.

Халиф аш-Шарийа сел на услужливо поданную невольником подушку.

– Зачем тебе хранилище рукописей и замурованная комната? – резко спросил он сумеречника.

Тот лишь пожал плечами.

– Пока не дашь мне ответа, никуда не попадешь, – отрезал Аммар.

И добавил:

– А твоих дружков – и бабу, и ее отступника-мужа, и всю их мерзкую кодлу я поймаю и доделаю то, что не доделал Абд-аль-Вахид.

Лицо Тарика потемнело от гнева:

– Только попробуй.

– Ты забываешься, самийа, – в голосе халифа зазвучала угроза. – Тебе хорошо бы помнить, что ты полностью в моей власти. Я могу запереть тебя не в башне, а в каком-нибудь более неприятном месте. Там, где тебя научат вежливо разговаривать с господином.

– Ты можешь запереть меня где угодно, – процедил нерегиль, – но и ты не забывай: аураннцы исполняли мой приказ, и я за них в ответе. Джунайд тоже находится под моим покровительством. Угрожая их жизням, ты бесчестишь меня и данное мной слово. Ты нарушаешь Договор, Аммар!

Нерегиль выдохнул это с такой угрозой, что халиф отшатнулся. Однако отступать было не в его правилах:

– Они осквернили дом Всевышнего и должны понести наказание!

– Ничего они не оскверняли, – неожиданно устало проговорил сумеречник. – Во всяком случае, намеренно. Они не считают масджид священным местом – для них это было всего лишь здание, где укрылись враги и куда нужно было проникнуть.

– Как вы попали в город?

– Через ворота, – с явной издевкой ответил Тарик.

– Как вы прошли под печатью Али? – Аммар решил больше не попадаться на этот крючок – пусть себе язвит, раз душа просит.

– Так же, как мы прошли в масджид, – пожал плечами нерегиль. – Волей судьбы.

Аммару рассказали, что выкрикивал самийа, прежде чем разрушить печати. Ну что ж, ответ как ответ. В конце концов, жители Куртубы действительно взбунтовались против повелителя верующих – с чего их должна защищать печать Благословенного?

– Зачем тебе хранилище рукописей и замурованная комната?

– Обещай мне, что не прикажешь предать их смерти, – твердо сказал Тарик.

Аммар помедлил, но кивнул:

– Обещаю.

– Обещай, что твои слуги не поднимут руки на Тамийа-химэ, ни на ее мужа, ни на кого-либо из ее свиты или воинов, – прищурился Тарик. – Обещай, что они не пострадают.

Аммар плюнул с досады – хитрая зараза, все понимает. Впрочем, кого он желал обхитрить? Существо, которое старше, чем человеческий род? И с одобрительной улыбкой халиф махнул рукой:

– Ладно, обещаю.

– Мне нужно узнать, что случилось в этой комнате до того, как ее замуровали.

– А что в ней могло случиться? – У Аммара как-то нехорошо засосало под ложечкой.

– Ничего хорошего, если в нее решили больше не заходить, – усмехнулся Тарик.

– Что ты об этом знаешь?

– Мне нужно попасть в хранилище рукописей и расспросить старшего катиба.

– Не зли меня, нерегиль.

– Я ищу одну могилу.

Аммар понял: зря он стал расспрашивать про это дело.

Лучше было бы промолчать. Тогда не пришлось бы узнавать то, что собирался сказать нерегиль. А в том, что он собирался сказать нечто очень неприятное, Аммар уже не сомневался.

– Чью… могилу?

– Женщины. Женщины-сумеречницы, которую захватил в аураннском походе сын Умейяда. Ее звали Амайя-химэ. Княгиня Тамийа-химэ – ее сестра.

– Так она на самом деле существовала? Волшебная супруга Сахля ибн Умейя? – тихо спросил Аммар, уже догадываясь, что не все сказки говорят правду. Некоторые лгут, особенно в конце.

– О да, – жутковато улыбнувшись, ответил Тарик. – Она существовала. Иначе как бы у этого славного мужа получилось держать ее в заточении, насиловать и в конце концов замучить до смерти?

Смерив взглядом оцепеневшего Аммара, Тарик заметил:

– Очень странно, что ашшаритам об этом ничего не известно. Вам стоило бы поинтересоваться, почему аураннцы – только одного, заметь, клана – вот уже триста лет так упорно с вами враждуют. И почему они, атакуя, кричат: «Амайа жива и ждет вас!»

– Так она что, жива?! – Оцепенение слетело с Аммара.

– Это значит, что она не отомщена, – поправил его Тарик. – И ее могила заброшена – а духи аль-самийа очень не любят, когда так происходит. Пообещай мне, кстати, что, когда все-таки соберешься и отрубишь мне голову, придешь к моему надгробию с хлебушком и винишком. Айран не носи, я его терпеть не могу.

– Хватит ерничать, – с сердцем сказал Аммар. – Мне не до шуток. Так эта аураннская княгиня, жена Джунайда, – мстит? Мстит Умейядам?

– О, по законам Сумерек это никакое не мщение, – Тарик снова улыбнулся, еще страшнее прежнего. – Если бы Тамийа-химэ мстила как положено, она должна была бы вытащить из-за дверей Прощения всех умейядских баб, посадить их в клетку, отдавать на потеху мужчинам… Да, кстати, забыл – забрать у них детей, но время от времени приводить к клетке повидаться с мамой. Ну и еще время от времени колотить их и, в конце концов наскучив забавой, позабыть про них на несколько месяцев. А потом где-нибудь зарыть – подальше, чтоб могилка глаз не мозолила. Вот это, Аммар, было бы мщение – настоящее мщение, которым по законам Сумерек положено рассчитываться с врагом. По меркам Ауранна, Тамийа-химэ – просто посвященная в храме богини милосердия.

Помолчав некоторое время, халиф обернулся и крикнул:

– Позовите смотрителя дворца! И пусть он приведет каменщиков с кирками и лопатами!

А потом очень серьезно посмотрел Тарику в глаза и сказал:

– Ты рассказал мне страшные вещи. Мне стыдно за моих соотечественников. И я, как повелитель аш-Шарийа, сделаю все, чтобы между нами и родом княгини Тамийа-химэ не осталось обид и дел кровной мести. Я благодарен тебе, Тарик, за то, что ты раскрыл мои глаза свету правды.

И низко, коснувшись лбом ковра, поклонился сидевшему перед ним нерегилю.

Кирпичи обваливались с глухим стуком, в отверстии клубилась пыль от раствора – серовато-желтая дымка не давала увидеть внутренность комнаты.

Полуголые каменщики, то и дело утирая лица, молотили в стену кирками. Кирпичи, видно, клали не на совесть, а наспех, и они вылетали, как плохие зубы.

Вскоре от стены остались лишь два неровных нижних ряда кладки. Пыль стояла в проеме долго, и ее не подсвечивал изнутри дневной свет – окна в комнате оказались тоже заложены камнем. Смотритель дворца приказал принести и зажечь лампы и факелы.

Вскоре за развороченной кладкой вырисовались перекрестья кованой узорной решетки – она перегораживала комнату от стены до стены. Узкая дверца, покосившись, повисла на петлях. За ней стояла непроницаемая пыльная тьма. Пахнуло поистине вековой затхлостью и плесенью.

Люди, переминаясь с ноги на ногу, опасливо тянули шеи и прищуривались, пытаясь хоть что-то разглядеть в чернильном мраке. Зайти не решался никто.

– Тарик, – позвал Аммар, обернувшись к раскрытым дверям в покои напротив. – Разрешаю выйти.

Самийа по-кошачьи выглянул из комнаты – и тут же оказался у кучи битого кирпича.

– Ты хотел осмотреть это место? Осматривай.

Аммар сделал приглашающий жест.

Тарик взял лампу из рук невольника и потянул перекошенную дверь решетки на себя. С царапающим слух скрипом она подалась. Высоко подняв ярко горящий светильник, нерегиль шагнул в чернильную тьму.

И тут же остановился как вкопанный. Лампа притухла во мраке, освещая лишь руку, свисающий рукав и голову самийа.

– Тарик? Тарик?..

Не получив ответа, Аммар шагнул вперед. Рука нерегиля задрожала, лампа плеснула маслом – и ушко ее ручки выскользнуло из пальцев самийа. С глухим звяком шлепнувшись наземь, светильник зашипел и потух в густой пыли.

Нерегиль стоял, склонив голову и не трогаясь с места. Потом пошатнулся, закрыл лицо руками и упал на колени – прямо в скопившиеся на полу грязь и мышиный помет.

– Тарик?..

Нерегиль молчал и не двигался.

– Тарик, что там?

Самийа медленно опустил руки, повернул к людям бледное, искаженное горем лицо и тихо-тихо сказал:

– Как же вас земля носит-то, а?..

Порог зловещей комнаты Аммар переступил не без опасения. Он ожидал увидеть там все что угодно: скелеты, сгнившие трупы, орудия пыток, отсеченные руки и ноги, черепа, оковы с шипами…

Но в комнате не было ничего – вернее, почти ничего. На полу – истлевший до дыр ковер и грязные подушки. Какие-то посеревшие от времени и пыли скомканные ткани. Деревянный ларь с распахнутой крышкой – пустой, с мышиными костями внутри. Почерневшая медная тарелка и поваленный на бок кувшинчик с вытянутым носом. Все.

Впрочем, когда Аммар уже собрался развернуться и выйти, ему показалось, что на ковре лежит девственно-белое пушистое перо. Сморгнув и помотав головой, он снова посмотрел в ту сторону, но ничего не увидел.

А Тарик ушел к себе, не оборачиваясь и не проронив больше ни слова. Когда Аммар заглянул к нему и попытался спросить, что такого он там увидел, нерегиль посмотрел на него широко раскрытыми, как у покойника, глазами и с трудом выговорил:

– Уйди отсюда…

Аммар ушел.

Уже потом Яхья объяснил ему, что Тарик вторым зрением видит многое, не доступное смертным. Возможно, перед ним витали, как взбаламученная пыль во вскрытой гробнице, самые страшные мгновения жизни несчастной аураннки. Всякое событие, учил Аммара старый астроном, оставляет после себя видения и звуки, как испеченный хлеб – запах. Нерегиля, видать, обдало нешуточным смрадом преступления трехсотлетней давности – не зря он отказывался говорить с людьми еще три дня.

А потом вдруг поднялся и побежал вниз по ступеням, обгоняя шарахающуюся прислугу и оборачивающихся царедворцев.

Старший катиб обретался в большой круглой комнате с восемью нишами-арками по стенам. Он оказался довольно представительным мужчиной во цвете лет, полным, благообразным и румяным. Поглаживая роскошную, пышную, крашенную хной бороду, почтеннейший ибн Хазим сидел за низким столиком для письма из красного дерева и выводил изящную букву за изящной буквой – знаменитым древним уставным письмом Умейядов. Завидев Тарика на пороге своей вотчины – чисто выметенного, хорошо проветренного хранилища рукописей, – он встал из-за стола и отдал низкий поклон. Тарик сел напротив и поклонился в ответ.

– Я нашел то, о чем ты спрашивал, сейид, – широко улыбнулся ибн Хазим. – Это оказалось нелегко – но и несложно. Нужно знать, где искать, – вот мудрость хадисов.

Тарик улыбнулся в ответ – он был бледен как смерть, и оттого улыбка казалась вымученной. Впрочем, катиба трудно было обескуражить. Он продолжил:

– Я сразу решил заглянуть в ларец с завещанием достойного Сахля. И обнаружил в нем двойное дно…

Тарик кивнул. Если его и разбирало нетерпение, он никак его не выказывал.

– …и вот что нашел!

Катиб выудил из-под столика скатанный в тонкую трубочку обрезок пергамента. И подал его нерегилю.

Тот долго изучал пять строчек ашшаритской вязи и грубый чертеж под ними. В самом низу, там, где обрывок телячьей кожи завершался острым неровным кончиком, писавший потрудился нарисовать сигилу Дауда.

Нерегиль медленно свернул обрывок и поднял глаза на смотрителя. Тот с достоинством осведомился:

– У сейида будут еще поручения к недостойному рабу?

Самийа вынул из рукава клочок бумаги с нацарапанными восемью стихотворными бейтами.

– Я хочу, чтобы ты переписал это – красиво, на хорошей бумаге, – запечатал моей печатью и отослал в Исбилью. Абд-аль-Азизу ибн Умейя лично в руки.

К эмиру Исбильи перешло старшинство в роде Умейядов. Голуби барида исправно доносили вести из отстоявшей на восемь фарсахов «младшей столицы».

Узнав о судьбе брата и десятков других своих родичей, разъяренный эмир приказал привести из тюрьмы всех, кого схватили за сочувствие делу халифа Аммара, и собрать в большой трапезной зале дворца. Там несчастных накормили и напоили до отвала – а потом забили до смерти булавами. Поверх окровавленных тел эмир велел настелить доски, а на доски положить лучшие ковры. На этот помост Абд-аль-Азиз сел пировать со своими приближенными, и веселье не смолкало в трапезной всю ночь. Вино лилось рекой, рабыни играли на лютнях. И если сначала сквозь звон посуды и веселый гомон еще можно было нет-нет да и различить стон или слабый вскрик, то под утро живой ковер под досками перестал шевелиться окончательно. Говорили, что в тот день в зале дворца погибли более ста двадцати человек – юношей, мужчин, стариков и детей. Женщин из харимов мятежников распродавали на рабском рынке. Еще говорили, что за красивой невольницей теперь нужно ехать в Исбилью: молоденькую девственницу там отдают чуть ли не за десять динаров – стольким девушкам открыли лица и отвели на продажу.

Старший катиб пробежал глазами адресованные эмиру Исбильи стихи:

 
Ты глыбой ненависти стал,
Стоишь – не сдвинуть: крепче скал.
С тобой общаться – как на гору
Карабкаться в плохую пору.
Твой бог, когда тебя лепил,
Не подсластил, не посолил.
Я разгадать тебя пытался,
Но, что ты, так и не дознался.
Смех тратить на тебя – грешно,
Воздать хвалу тебе – смешно.
Посмотришь на тебя – о, боже!
Лицо с пометом птичьим схоже.
И если ночь ты пережил,
Пусть утром хлынет кровь из жил.
А если очутился в море,
Дай бог, чтоб утонул ты вскоре. [37]37
  Эти стихи написал придворный поэт халифов Харуна ар-Рашида и аль-Амина Абу Нувас. Цит. по «Арабская поэзия Средних веков». Москва, 1975.


[Закрыть]
 

– У нас про такое говорят: начал за здравие, а кончил за упокой, – рассмеялся ибн Хазим. – От злости эмир Исбильи готов будет выскочить из кожи, не говоря уж об одежде.

Тарик пожал плечами и отстегнул от золотого широкого браслета, скрывавшего запястье, свою личную печать. Крупный коралл вполпальца длиной обточили, придав ему форму фигурки сидящего ястреба. Распластанные когтистые лапы оранжево-красной птицы оставляли на бумаге оттиск в виде все того же ястребиного силуэта – буквы ашшаритской вязи сплетались на печати Тарика так же, как и на его знамени. Ястреб халифа.

Положив коралловую птичку на столик, самийа встал. Ибн Хазим с достоинством отдал земной поклон. Тарик продолжал молча смотреть на склоненную голову катиба в простой белой чалме. Тот молчал. Наконец, нерегиль одобрительно усмехнулся и спросил:

– Где твоя семья?

Человек замешкался с ответом.

– Я что, тихо спрашиваю?

Катиб понял, что сейчас удача может обернуться бедствием, и признался:

– Я отослал моих домашних в Исбилью. У нас там усадьба, родственники…

– Зря, – зловеще мурлыкнул нерегиль. – В Исбилье скоро станет очень… небезопасно, – и губы Тарика изогнулись в такой усмешке, что у ибн Хазима от страха засосало под ложечкой.

Катиб снова упал лицом на ковер.

А нерегиль все с той же обещающей бедствия улыбкой продолжил:

– Ты хорошо послужил мне. Поэтому напиши для твоих домашних охранную грамоту и запечатай ее моей печатью. И передай им, чтобы возвращались в Куртубу – и побыстрее…

Нерегиль вышел, а ибн Хазим еще долго не решался поднять голову от черно-красных коверных узоров. А когда все-таки осмелился это сделать, то обнаружил, что прямо перед его носом на ковре лежит беленькое пушистое перышко. Рядом, мягко кружась, опустилось еще одно.

– …Подходите, подходите, правоверные, покупайте дыни, лучшие дыни из долины!

– А вот кому лампы, миски, подсвечники, лучшая шамахинская медь, смотрите на узор – это настоящие бута [38]38
  Бута– миндалевидный узор с заостренным загнутым верхним концом. Очень распространен на Востоке.


[Закрыть]! Посмотри, почтеннейший, вот бута идут по краю, посмотри, вот обычные бута, а вот на этом блюде гравировка, да, Лейла и Маджнун, ай, ай, да, Лейла и Маджнун, да помилует их Всевышний, и по краю идут разлучные бута, отдам недорого, за пятьдесят дирхемов я сам купил это сокровище в самой Шамахе!..

Рынок орал тысячью голосов – площадь быстро отмыли, а люди позабыли о резне и ужасах еще быстрее. Уже через пару дней после того страшного утра на Большой базар закатили тележки феллахи и привели вереницы мулов купцы, пересидевшие все неприятности в караван-сараях.

У стены дворца, среди нищих, дервишей и других усталых путешественников притулились четверо феллахов – наглухо замотанная в серый нищенский хиджаб женщина и трое мужчин в такой же убогой тканине. Лица их закрывали повязанные от пыли и солнца грубые платки.

Вряд ли бы кто обратил внимание на сельских оборванцев, ждавших, видно, пока их удачливый родственник распродаст сельдерей и лук дворцовым поварам. Да и кому бы пришло в голову удивиться, увидев, что к ним вдруг присоединился пятый нищеброд – в такой же серой замызганной джуббе и никогда не стиранном платке.

– Твой человек – поистине кладезь премудрости, Зу-н-Нун, – усмехнулся Тарик, ибо пятым феллахом был конечно же он. – Он уже отыскал запись.

Дервиш покосился на сумеречника – платок закрывал тому пол-лица, так что непонятно было, шутит он или говорит серьезно.

– Отдай мне это, – Тамийа-химэ быстро выбросила руку в их сторону.

Тарик нагнулся и безропотно протянул женщине обрывок пергамента. Из-под его сдвинувшегося оборванного рукава показался широкий гравированный браслет и остро сверкнул на солнце.

Аураннка уткнулась в запись на клочке кожи.

– Тамийа, ашшаритская женщина, умеющая читать, – это диво, достойное базарного балагана, – фыркнул Тарик. – Нам нужно уйти отсюда.

– Нам пора, – согласилась хозяйка замка Сов и поднялась на ноги.

Вслед за ней поднялись и остальные: четверо мужчин и невысокая худенькая женщина направились к ведущим в Нижний город воротам.

Над ущельем в виду Лива ар-Рамля их уже ждали. Пятерых дервишей легко было узнать по остроконечным колпакам из верблюжьей шерсти. Шестой человек щеголял в небесно-голубой чалме и шелковом, расшитом золотыми антилопами Умейядов синем халате. Тарик фыркнул:

– О ибн Бадис! Ты как павлин среди куропаток. Тебе прислать еще одежд из твоих сундуков? Не то, смотри, мне придется их раздарить невольникам – парчовых халатов в твоих комнатах больше, чем смертный может сносить за всю свою недолгую жизнь!