Текст книги "Я буду помнить"
Автор книги: Ксения Нихельман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Бывшие подружки спросили ее о Роме – ее муже, с которым она и сбежала из родного Михайловска в Приморье.
– Мой муж? – повторила она за ними.
– Да-да, мы хотим знать все-все подробности вашей супружеской жизни!
– У меня больше нет мужа.
Девушки переглянулись, и на их лицах отразилось фальшивое расстройство; принялись охать да вздыхать, как им жаль, как они сожалеют. Милена и глазом не успела моргнуть, как превратилась в безутешную вдову и, слушая женское щебетание, подлила масла в огонь, изобразив все предсмертные муки бывшего супруга. Хоть Рома та еще сволочь, не заслуживающая смерти, но она получила нескончаемое удовольствие.
Эта вымышленная история ей пришлась по душе, ей понравилось фантазировать на тему того, чего не было. Даже показалось забавным и во второй раз, когда кто-то поинтересовался ее детством и юностью. Что скажешь, тому и верят, главное после оставляют в покое. Забавно было до тех пор, пока в кофейню не приняли на работу Ульяну. Сама Ульяна у нее никогда ничего не спрашивала, а лишь стала свидетельницей разговора, в котором Милена по привычке выдавала похожую историю.
– Ну и выдумщица! – рассмеялась Ульяна. – Тебе бы книжки писать!
С этого дня они сдружились. Ульяна поведала ей историю своей жизни, а Милена держала свою в тайне, ведь в Приморье она надеялась построить новую. Но на вопрос местная она или нет, ответила, что родилась в Сибири, Михайловске.
– А когда родилась?
– 23 августа 1987, – ничего не подозревая, ответила она.
Ульяна на мгновение задумалась, пронзительно посмотрела на нее и тихо повторила дату ее рождения.
– Что-то не так?
– Я кое-что вспомнила.
И Ульяна рассказала свое воспоминание, от которого у Милены заледенели кровь и душа. Она вернулась домой и проплакала всю ночь.
Мать как вкопанная застыла перед ней, с распахнутыми от ужаса глазами она то открывала рот в немом молчании, то закрывала, в точности как маленький переливающийся на солнце карпик из речки, которого Милена выловила с отцом, когда ходила с ним на рыбалку. Сейчас, так и быть, ей попадет от матери, что без спросу стащила старый фотоальбом, что разорвала задник, что вытряхнула спрятанные фотографии. Милена съежилась, зажмурила глаза и приготовилась к удару. Нет, мать никогда не била, но влепить подзатыльник или затрещину могла. Она долго ждала, боясь разлепить ресницы, только вот ничего не происходило – тогда она, набравшись храбрости, открыла глаза и увидела сидящую на коленях и беззвучно рыдающую мать. Все ее тело содрогалось, а в глазах, самое удивительное, ни слезинки, один лишь приоткрытый и хватающий воздух рот и дрожащий подбородок.
Через много лет спустя она много размышляла, насколько бы иначе сложилась ее жизнь, не прояви она настырного любопытства. Если бы в тот злосчастный вечер не поставила табурет к шкафу, кое-как вскарабкалась на него, держась одной рукой за небольшую крючковатую ручку, не вытащила альбом, который мать держала подальше от нее и позволяла рассматривать исключительно в ее присутствии. Если бы она была довольна своим именем и не приставала как липучка ко всем взрослыми с бестолковыми вопросами. Если бы она только в раннем детстве научилась держать рот на замке и быть благодарной каждому дню, а не искать ответ на «почему?». Почему же ее не любят в семье? Почему мать никогда не приласкает, не прижмет к себе, как это делали другие родители со своими детьми – ведь она видела, видела, все видела!
Тем вечером Милена узнала правду, и не об одном имени. Единственной правдой оказался дед Алексей, которому была не нужна ни ее правда, ни еще чья-нибудь, потому что он был так стар, что мало интересовался жизнью молодых, впрочем, как и своей собственной.
В один миг, краткий как полет звезды, ее мать обернулась родной бабушкой Зоей, женой деда Алексея; ее молодой и красивый отец превратился в соседского мальчишку Андрейку, который просто по доброте душевной помогал их семье: колол дрова, ходил за водой, прочищал зимой тропинки к дому и возился с Миленой, будучи робким и застенчивым юношей, которому с тихой Миленой нравилось проводить свободное время. А сама Милена оказалась сиротой, без мамки и папки.
Вечер растянулся на мучительные минуты, которые как колкие шипы минувших воспоминаний, будут напоминать о себе всегда. Оглядываясь назад в прошлое, единственным, что она может сказать о себе, наверное, станет: «Меня зовут Милена Казанцева. Я родилась 23 августа 1987 года».
Бабушка Зоя запомнила себя семнадцатилетней девушкой, веселой и улыбчивой. Это был первый год, когда она научилась улыбаться не только губами и глазами, но и сердцем. Ее сердце пело.
Из глухой деревеньки она с небольшим стареньким чемоданчиком, в котором одиноко лежало платьице ни разу не надетое, ждущее особого праздничного случая, теплые вещички и сборник рассказов Чехова, набитый засушенной листвой вишни, смородины и яблони, отправилась «в город» – Михайловск. «В город» уже уехали многие молодые ребята; они возвращались в отчие дома другими людьми – в их жестах и во взгляде начинала предугадываться учтивая прохладность, присущая городским жителям, или же от них приходили настоящие письма с марками и городскими адресами, которые зачитывались Зоей перед всей деревней под всеобщее изумление.
Зоя тогда работала в школьной библиотеке: следила за порядком, протирала полки, расставляла книги, переставляла их с места на место, выдвигая сочинения Пушкина, «Войну и мир» Толстого, полные советского духа стихи Горького и Маяковского на передний план и бросая горький взгляд в узкую кладовую, где пылились коробки с произведениями сомнительных, не вызывающих доверия авторов, дожидавшихся поры, когда оттепель зашагает по улицам страны. Иногда за Зоей прибегал мальчуган, и вдвоем они неслись сломя голову, потому что к кому-то пришло письмо и его необходимо прочесть. Зоя вставала в самый центр зевак, брала письмо и читала громким, но срывающимся от стеснения голосом достижения «уехавших в город». От каждого прочитанного городского словечка, написанного городским почерком, в голове зарождались мысли, которые пока еще страшно произнести вслух.
В 1954 году она решилась. И перебралась все-таки в Михайловск, совсем недалеко от знаменитого Новосибирска, в который все ездили смотреть на вокзал – на загадочную железную дорогу и черные от смоли и копоти поезда, гудящие так звонко-звонко, что с непривычки закладывало уши. В деревне остались мать и младшие братишки, уже учащиеся в младших классах и босиком рассекающие пыльные деревенские дороги.
За Алексея Казанцева, военного офицера старше ее на пятнадцать лет, бабушка Зоя вышла по большой любви. Его стройный, крепкий и высокий стан сразу же напомнил ей отца, еще не ушедшего на фронт. До того дня, когда отец вернулся с поникшей головой и посеревшим лицом из военкомата, она помнила его живым, сильным, с загорелыми руками. Он возвращался с колхозных работ поздно, под ночь, мать выливала воду из ведра ему на руки, и он смывал с себя мучительную усталость. Потом он, еле держась на ногах, но находивший в себе остаток сил, подхватывал на руки маленькую Зойку и подкидывал, подкидывал, подкидывал ее к низкому потолку. От него всегда пахло соленой пылью и свежескошенной травой. После его возвращения с войны она помнила, что папа только болел, а рождение второго сына он уже не застал.
Своего первенца – дочку – бабушка Зоя и дед Алексей назвали Светланой, от слова «свет». И взаправду девочка с каждым прожитым днем становилась все светлей и светлей. Маленькое тонкое личико со светлыми изогнутыми бровками, ресничками и пушистыми, цвета пшеничных колосьев, волосами. Девочка-Светочка, с такими пронзительными прозрачно-серыми глазами, что Зоя побаивалась долго глядеть в глаза родного ребенка. Было в них что-то пугающее, что-то заставляющее немедленно отвернуться в сторону или смущенно опускать взгляд вниз. Зое глаза дочери напоминали реку, в которую однажды заглянула, свесившись с бортика лодки; она долгое время неотрывно смотрела в водное зеркало, пока не очнулась от холодного дыхания воды – еще секунда и она бы нырнула, затянутая пучиной. Едва Светочке исполнилось пять годиков, как родился Ванечка, мальчик улыбчивый с ямочками на щечках. Алексей безумно любил сынишку, он брал его на руки, еще совсем крошечного, и ставил «солдатиком», с гордостью приговаривая: «А, Зой, какой! Какой у нас сын! А! Солдатом будет!» А Зоя, заплетая косы дочери, смеялась, в душе пряча тайные материнские слезы, – лишь бы не было войны, лишь бы не был он солдатом…
О войне Зоя знала немного, только то, что слышала от ребят, потерявших отцов, братьев, сестер, друзей. О войне она много читала в книгах, в пропитанных скорбью и болью страницах. Все, что она узнала о ней, горячим шепотом поведали ей книги – она тихо оплакивала смерть отца, а строчки все бежали и бежали, не давая вздохнуть и стереть соленые капли отчаяния. О настоящей войне вернувшиеся с фронта мужчины и женщины молчали: их война была безмолвной и безликой, у нее не было голоса и не было памяти, однако она оставила им нечто иное, с чем практически невозможно жить. Они молчали о тех, кто был убит, о тех, кто был убит ими; клятву молчания не нарушали обрубки ног и рук, молчали пустые безжизненные глаза. И иногда слезы, сочившиеся из истерзанного сердца, кричали, вопили, стонали так неописуемо горько, стекая одной-единственной капелькой с уголка глаза, когда где-то на краю деревеньки звучал женский голос, исполняющий песню о любви. Вот тогда-то Зоя и догадалась, что книги – ох, уж эти книги! – лгуны, жалкие лгуны, скрывающие правду и шепчущие, прикрываясь ладошкой, тонкие намеки на нее.
Как и отец, муж Алексей тоже никогда не рассказывал ей о своей войне. «Ну воевал, и что с того?», «всякое бывало», «все закончилось, и нечего тут говорить». Несколько раз она пыталась выведать скромную историю, хотя бы иметь представление, где он был и что делал, и все безуспешно. Алексей молчал, отворачиваясь от нее к стенке и моментально засыпая. Она лежала тихо, прислушиваясь к его неровному дыханию, и размышляла, повезло ли ей, что она ничего не ведает о его внутренних шрамах, или же, наоборот, это должно волновать? Может быть, Зоя так бы и продолжила в душе гадать, что должна чувствовать рядом с мужем, если бы однажды ночью, когда Ванечка расплакался, она не поднялась к самодельной колыбельной сына. Горячее и потное тельце ребенка говорило, что у мальчика зубки режутся, и он капризничал, со всей младенческой злостью кусая мать за пальцы. Она взяла сына на руки, принявшись бесшумно ходить по освещенной лунным светом комнатке, шепча ласковые слова, целуя сына, поглаживая его ручки и спинку; она шептала ему материнские заклинания, что любит его больше жизни, что никогда никому не отдаст, что мир бывает без войны, где есть одна любовь. Любовь, любовь, любовь! Она часто-часто повторяла это слово, которое никогда и ни при каких условиях не потеряет своего смысла, даже если его произносить много-много раз. Когда она остановилась, то услышала плач, тихий и беззащитный. То плакал в подушку Алексей, бормоча: «Зоя, Зоя, ох, Зоя!» И она впервые испытала чувство стыда перед мужем, что никогда не сможет разделить с ним его горе, не сможет смахнуть тяжелую пыль воспоминаний с его груди, не залечит глубокие раны. Расплакавшись, она упала рядом с ним и прошептала слова, которые слышал один он.
За Ванечку Зоя беспокоилась больше всего, и к тому моменту пока беспокойство росло, произошло страшное…
– Нет ничего хуже на белом свете, чем хоронить своего ребенка, – произнесла бабушка Зоя, перебирая старые фотографии в руках. Маленькой Милене трудно было представить, что бесцветный голос ее бабушки когда-то, много-много лет назад, мог иметь мощь. Но труднее всего было заставить себя называть Зою бабушкой, а не мамой – как она привыкла – пусть пока только в мыслях. Ведь у матери… бабушки Зои оказалось есть дети, родные, а Милена… откуда же она?
Дочка Света случайно заболела и случайно умерла. Как блеснувший сквозь толщу серого неба солнечный луч.
Зима в тот год разбушевалась не на шутку и злилась на Михайловск, засыпая его снегом и наказывая жгучими морозами. Будто проверяя, сколько еще могут выдержать люди, выжившие и уцелевшие после войны! Мороз скрипел ставнями и ветер со свистом гулял в пылающих печках и трубах, а бедная Светочка все металась и металась по влажным простыням и подушке. Ее пшеничные волосы растрепались, светлая кожа стала бледной, как молоко. Она без остановки, и не открывая глаз, вздрагивала, разлепляла жадный до воды ротик и облизывала сухие растрескавшиеся губы точно таким же сухим языком. Зоя все плакала и плакала, поглаживая дочь по горячему лбу, убирая с него слипшиеся прядки, а Алексей сидел у изголовья дочери, боясь поднять взор на супругу. Они прислушивались к каждому ее вздоху, тяжелому и хрипящему, девочка уже больше не кашляла и не надрывала грудь в судорогах. Они прислушивались к шагам на улице, к каждому скрипу их калитки, к каждому треску. Если бы они только знали, что женщина-врач, бегущая к ним на помощь, в этот момент молилась Богу, дать ей сил и помочь найти дорогу в завьюженных улицах поселочного района Михайловска, где пурга и темнота скрыли из виду небольшой домик, где тоже молились Богу родители и где умирала их маленькая, такая светлая, почти прозрачная, дочь.
Вдруг Света трепыхнулась как рыбка, вскрикнула и застыла с блаженным спокойствием на лице, будто наконец после горячечного бреда уснула мирным сном. Зоя долго держала в своих объятиях еще пока своего ребенка, не желая его отдавать, уткнувшись мокрым от слез лицом в ее пахнущие колосьями, жарким летом и солнечным светом волосы. А Ванечка играл на полу и изредка теребил мать за подол платья, требуя от нее внимания. Впервые Зоя забыла про постоянное беспокойство за сына – оказалось, что детей забирает не только война.
Алексей взял на руки мальчика и ушел с ним в соседнюю комнату, спрятав туда, куда не просачивалось холодное дыхание смерти…
Горечь никуда не исчезает, перед самой своей смертью скажет бабушка Зоя совсем уже взрослой Милене, которая будет сидеть на ее больной постели и разглядывать собственные руки с таким любопытством, будто видит их в первый раз. Ей безумно, безумно будет хотеться броситься к ней на шею, разрыдаться, обнажить слезы и свою боль, просить не умирать, просить подождать лишнюю минуту, но она этого не сделает. Лишь перестав разглядывать руки, она скрестит их плотнее у себя на груди. Закрылась, спряталась, не позволила себе стать слабее, чем положено. До нее будут доноситься обрывки воспоминаний из затуманенного болезнью рассудка бабушки Зои, редкие всхлипы. В этот раз она вспомнит больше обыкновенного и не станет скупиться в выражениях, перебирая в душе и проклиная тех, кого любила и ненавидела. «Горечь никуда не исчезает, – без запинки повторит она снова. – Когда умирает друг, любовник или муж со временем забывается многое; их черты лица, звук голоса и запах тела стремительно уносятся за ними в могилу, как бы ты не взывала к ним не торопиться. Когда умирает родное дитя – единственное желание опередить его дух и оказаться на том свете первой, дабы встретить его и заключить в вечные объятия!» Милене всегда хотелось задать ей вопрос: что бабушка чувствовала, когда умирали дети? Однако к минуте таинственной сокровенности между внучкой и бабушкой, к минуте откровенной исповеди умирающей Милена будет, словно скала, угрюмая и неприступная, об которую билась косматая пена бабушкиных воспоминаний, неся в себе крохотные обломки памяти ее жизни, – им останется только барахтаться в ледяной воде и разбиваться о камни на более мелкие крупицы.
Смерть дочери тяжким отпечатком легла на Алексея. На голове появились седые волосы, лицо худое осунулось, а его тонкий стан сгорбился, с каждым днем он все больше походил на пустой сосуд, наполняющийся радостью при виде прелестной улыбки сына. Впрочем, сын Ванечка держал и Зою на земле.
Теперь разница в пятнадцать лет между Зоей и Алексеем чувствовалась острее. Когда они втроем садились в автобус и ехали в городской центр Михайловска, чтобы прогуляться по его холодным улицам, никто не видел в них полноценной семьи. Как-то в автобусе одна милая женщина встала с сидения и вежливо предложила:
– Пусть ваш папа присядет!
– Кто? – изумилась Зоя, переглядываясь с Алексеем.
– Папа ваш.
Их с Алексеем все чаще воспринимали за отца и дочь, а Ванечку считали внуком Алексея. Зою это вовсе не расстраивало, пусть думают, что хотят. Она только и делала, что крепче к себе прижимала сына. А вот Алексей начал сдавать: отмалчивался и отсиживался дома или все работал. В такой немой договоренности пролетали их годы; иногда вспыхивала короткая искорка счастья, когда сын смеялся чистым и непорочным смехом, когда его глаза, живые и незатуманенные пеленой болезни, блестели и сверкали как звезды на небе, когда его лик затмил красотой все мальчишеские лица Михайловска. И в тот год, когда была сделана фотография, которую в руках вертела маленькая Милена, где Ваня на берегу реки держит ладонь козырьком и смотрит так проникновенно, таким взрослым и мужественным взглядом, в их дом ворвалось нежданное событие – родилась Женька.
«Женька» – зазвучало в голове Милены. И снова в бабушкином голосе слышны мелодичные нотки любви, несмотря на грубоватое, почти пацанячье произношение имени. Светочка, Ванечка, а тут Женька, и вопреки уличному зову, в нем было столько невысказанной нежности и ласки. Господи, кто же она, заколотилось в груди у Милены, кто? Кто эта загадочная Женька, чью смерть схватила вспышка черно-белого фотоаппарата, чей конец жизни провожали с оркестром и целой толпой людей, чьи большие и темные глаза взирали с необыкновенной красоты фотографии? Ей хотелось поскорее это узнать, ей хотелось, чтобы голос бабушки Зои не останавливался, чтобы она говорила бесконечно и только о Женьке, потому что, будучи маленькой девчонкой, Милена чувствовала, Женька знает правду…
4
Егор вошел в кабинет деканата. В глаза сразу же бросились два стола, стоящие в центре кабинета, как два прыща на лбу, броско и громоздко. Он замешкался у входа, пока голос из угла кабинета не вывел его из ступора. Женский голос, противный такой.
– Берите бюллетень скорее! Вы последний остались!
Егор кивнул и прошел к первому столу. У него нет большого выбора – на листочке красуются две фамилии: Матвеев и Гордиевский, нынешний декан.
Две предыдущих ночи Егору не спалось. Тревожно было на душе. Первую ночь он безуспешно проворочался в постели и в самую рань примчался в университет. Долго мерил беспокойными шагами свой кабинет, иногда застывая посередине и смотря куда-то промеж стен. На занятиях он был рассеян, а между ними кое-как составлял новую методичку для студентов второго и третьего курса и проверял написанные студентами контрольные. Если честно, то ему в тот день хотелось выть с кафедры, от бессилья и какой-то прямо-таки детской беспомощности. На миг ему почудилось его детство, когда они с мамой жили на самой окраине Щегловска, в старом и замызганном районе; как рано утром она тащила его по грязной улице к родной бабке, которую он терпеть не мог всей своей детской душой. Пустым взглядом он уставился в монитор компьютера, пока в голове кружились воспоминания…
– Не пойду, не пойду, не пойду, – твердил он как заезженная пластинка, упираясь ногами в грязь и пачкая одни единственные башмаки. – Не пойду, не пойду, не пойду.
Он все твердил и твердил, тянул маму за руку и упирался молодым и борзым бычком. Егор до сих пор удивлялся, сколько терпения имела его мама, чтобы не взорваться и не раскричаться, однако в тот день терпение у нее действительно закончилось – она резко остановилась и тряхнула Егора, отчего он чуть не прикусил язык, повторяя «не пойду».
– Пойдешь и никуда не денешься, понял?
– Я ненавижу ее!
– Егор!
– Ненавижу, ненавижу, ненавижу!
Он так яростно выкрикивал слова, а из уст ребенка они казались зловещими, что мама испугалась – вдруг, кто услышит? Вдруг кто-то из прохожих обратит на них внимание, подойдет и начнет расспросы, а ей ведь совершенно нечего ответить; она привыкла прятать свою жизнь и учила тому же самому Егора, быть молчаливым, тихим, не высовываться и не проявлять интереса. А тут он разорался на всю округу – не остановить, что она закрутила головой и в испуге наотмашь внутренней стороной ладони ударила его по губам, хлестко и звучно. Егор, даже сегодня, прекрасно помнил свое ощущение, как затряслись губы, как они загорелись огнем от боли, как глаза защипало от обиды. Он вырвал руку и побежал прочь от матери. Прочь, только прочь он мог бежать по ненавистному дворику, разбрызгивая лужи, растирая рукавом старенькой курточки слезы и чувствуя, как холодный ветер осени хлещет ему в лицо. Тогда он ненавидел осень, ее грязь, сырость и тоску, и подумать не мог, что когда-нибудь осень станет его лучшим другом. А пока он бежал и бежал без оглядки: домой возвращаться нельзя, и к бабке он не хочет. Разумеется, мама его догнала, схватила за воротник и развернула к себе, прижалась к нему своим пахучим телом, сладким, конфетным, как самая вкусная булочка, которую Егор только ел. Он вцепился в ее изношенное пальто пальцами, не отпускал от себя и украдкой гладил ее по волосам. Мама шептала его имя, Егорушка, и целовала его прямо в ухо, ей дозволено плакать, когда они вдвоем, когда их никто не видит. Жаль, что Егору плакать нельзя ни при каких условиях, – он мужчина, он не должен показывать себя глупым сопливым мальчишкой, особенно при маме, иначе ей совсем тяжко будет. До красноты он растирал воспаленные глаза и сопел через нос, но слез не показал, молча шагая за мамой в дом бабки.
Егор оторвался от монитора компьютера и откинулся на спинку кресла. Потер пальцами переносицу и как в детстве потер кулаками глаза, опять это неуместное беспомощное состояние, когда от него ничего не зависит. Точно так же, как он покорно брел за мамой, также завтра в списке появится его фамилия, и ничего не поделать с этим.
После работы он не поехал сразу домой, немного покатался по городу, проезжая по любимым местам, и сам не заметил, как оказался у подъезда маминого дома. Его тянуло к ней, к Захару, но он ненавидел эту квартиру на втором этаже, с окнами, выходящими прямо на автомобильную стоянку, где он остановился. Мама его уверяла, что с той поры все давно изменилось, и пятиэтажку-хрущевку перекрасили в другой, более спокойный цвет, и палисадник разбили под балконами, да и саму квартиру сам Егор же собственноручно переделал. Он с ярым рвением обдирал клеенки со стен, рушил и громил все в ней, будто физически пытался искоренить дух предыдущих жильцов – родной бабки. Но полюбить свое творение не сумел, не простил прошлого и каждый раз переступал порог этой квартиры с комом тошноты в горле. Он еще с минуту посидел в машине, стучал пальцами по рулю и настраивал себя подняться.
Потревоженная его внезапным приходом мама распахнула перед ним дверь и застыла на пороге. Избегающий дома блудный сын вернулся.
– Егор! – радостно воскликнула она. – Пришел!
Он кивнул и прижался к ее лбу губами, к поседевшим волосам, но по-прежнему мягким. Она все больше носит прибранный волос в какую-нибудь затейливую завитушку, не как раньше – волнистые, спадающие до плеч круглыми и ровными локонами. Говорит, больше нечем гордиться.
– Сейчас ужин согрею. – И она убежала на кухню, загремела посудой, замурлыкала себе что-то под нос. Есть Егору, как и спать, ничуть не хотелось, но он заставит себя поесть ради нее.
Он у себя, кричит она ему с кухни, как всегда в наушниках и со своей аппаратурой.
Захар сидит спиной к двери, в той самой комнате, в которой был заточен родной бабкой Егор, и, входя в нее, его мутит от воспоминаний. Взъерошенные волосы, просящие кого-нибудь пригладить их, ссутуленные плечи двадцатилетнего паренька вызывают у Егора улыбку, и он крадется тихо, чтобы взглянуть ему через плечо. Ну конечно, фотоаппарат. Кадры быстро мелькают на небольшом экране, но он не успевает уловить, что на них изображено, да к тому же чертовски устал, глаза слезятся. Десять лет назад он бы запросто погладил Захара по голове, запустил пальцы в его волосы и по-мужски потрепал бы их, ну может быть, десятилетний Захар разрешил бы ему поцеловать себя в макушку, только очень-очень быстро и почти не касаясь губами. «Как же я так смогу?» – смеялся Егор десять лет назад и назло Захару крепко хватал его голову руками и смачно расцеловывал ему щеки, а тот визжал и брыкался.
Он осторожно положил руку на плечо Захара. Захар вздрогнул.
– Господи боже, Егор!
Захар окинул взглядом его с ног до головы:
– Ну и видок у тебя, братец!
– Какой?
– Трусливый.
Егор усмехнулся, кому бы говорить о трусости.
– Если тебя завтра выберут деканом, я документы точно заберу из универа.
Из кухни раздался мамин голос, она звала к столу.
– Пойдем? – кивнул Егор. – Посидишь со мной. Маме приятно будет.
Захар отложил фотоаппарат и наушники на стол и вызывающе посмотрел на Егора, что тому пришлось виновато отступить назад. Опять попался. Просто скажи, мне приятно будет, а не маме; я боюсь за тебя, а не мама.
– Не возмущайся, мал еще! – повысил он тон. – Вставай, ужин не будет долго ждать.
И уже в коридоре, ведущим на кухню, он все-таки взъерошил ему волосы на затылке.
Уснуть так и не удалось. Егор все раздумывал над словами Захара, которому и впрямь взбредет в голову забрать документы. Год назад, когда Захар перешел на второй курс, он показал свой характер. Как обычно, Егор задерживался на восемнадцать минут, и третья группа тайно питала надежду, что он не придет, даже Захар отправил ему сообщение на телефон: «Что случилось? Ты где?». Егор впустил в аудиторию разочарованных студентов и попросил старосту составить пофамильный список присутствующих:
– К сожалению, в деканате еще не напечатали ваш список. Нет, нет, не бойтесь, – заулыбался он, – я просто хочу с вами со всеми познакомиться. Пропуски сегодня ставить не стану и отрабатывать никого не заставлю.
Из-за второй парты поднялась девушка со вздернутым, очень симпатичным носиком и в красивом платьице. Егор быстрым взглядом преподавателя оценил ее. Она поднесла ему листок с уже готовым списком фамилий, вероятнее всего, на других занятиях преподаватели тоже просили это сделать. Он протянул к ней руку и в упор поглядел на нее. Ага, засмущалась, потупила взгляд и прикусила слегка нижнюю губу, развернувшись на каблуках, вернулась на свое место. Егор повертел в руках список и чуть приблизил лист к лицу, дабы лучше разглядеть записанные различными каракулями фамилии, имена и отчества ребят. Девчонки писали аккуратно, буква к букве, парни же, напротив, будто стараясь его одурачить, коряво.
– Грачева Мария Николаевна, – зачитал он.
– Я, – робко пролепетала та очаровательная девушка со второй парты. Староста, значит.
Дальше он зачитывал другие, еще неизвестные ему фамилии, и многие принадлежали хорошеньким девчонкам, на которых он тоже обратил внимание, однако Грачева Мария полностью завладела его вниманием. Интересно, после распределения на профильные группы после первого курса Захару уже кто-нибудь понравился из девчонок? Может быть, Мария Грачева? Почему бы и нет? Егор внимательнее рассматривал старосту – невысокого роста, ладненькая, с послушными темно-русыми волосами, заправленными с одной, правой, стороны за ухо, кажется, глаза цвета корицы и губы как спелая черешня. Чисто литературный вкус, усмехнулся про себя он. Ну мы ведь, собственно, на занятиях по литературе, не так ли? Взгляд побежал по списку вниз… Матвеев З. А. – он просто написал фамилию и инициалы имени и отчества в конце списка, сидя на самой последней парте, потирая между паузой приветствия свою первую татуировку под рукавом рубашки. Егор заметил за ним это движение еще несколько дней назад, Захаровские пальцы было не унять, то и дело, они касались цветного участка кожи на левой руке, то ли проверяя, действительно ли, она там появилась, то ли прикосновение к инородности на теле были иными по ощущению. Забывшись, Егор зачитал преподавательским тоном:
– Матвеев Захар Андреевич.
Сначала Егор увидел, как прелестная головка Марии Грачевой удивленно медленно, будто на маленьких шарнирах, откатилась назад, а за ней и все остальные головы студентов. Вторым он увидел Захара, потерявшего интерес к своей левой руке. Третьим – его злой, колючий взгляд, от которого Егору захотелось упасть под стол, потом пролететь два нижних этажа и скрыться под землей.
– Почему ты не назвал просто одну фамилию, Егор? – раздражался Захар в машине, когда они возвращались домой. – Елки-палки, теперь все знают, кто я.
– А кто ты?
– Родственник заведующего кафедрой.
«Р-р-родственник» – именно так произнес он, будто я какой-то родственник из дальней деревни, возмутился Егор.
– Все остальные преподы просто называют фамилию и все. Без отчества. Подумаешь, фамилия одинаковая, может, мы однофамильцы, так легче было отговориться. А теперь все знают.
– Лично я горжусь тобой. В частности, что являюсь тебе р-р-р-родственником, ближайшим.
Смягчившись, Захар рассмеялся.
Но Егор не мог не гордиться Захаром, своим самым лучшим и любимым творением за всю жизнь, он им гордился больше, чем самим собой. Примерно через месяц после этого разговора Захар перебрался жить на целую неделю к нему домой, и Егор упивался этим лучшим временем, когда они вдвоем, когда утро и вечер принадлежат только им двоим. После ужина Егор работал в своей комнате: проверял дипломы, между ними читал рукописи, присланные на почту скромного издательства «Огни Щегловска», где Егор состоял как главный редактор. Читая чужие рукописи, Егор загорался сперва кратчайшей вспышкой, которая разгоралась, разгоралась и уже вовсю полыхала в его груди. На секунду он закрыл глаза и приложил руку к сердцу, успокаивая, но в пальцах уже начинало покалывать, это приятное трепещущее чувство предвкушения. Он схватил свой ноутбук, открыл секретный файл. Он уже так долго, неимоверно долго пытается что-нибудь написать, и оно существует – в других секретных файлах, только его последняя неоконченная рукопись до сих пор так и остается неоконченной. Ее он переписывает бесконечное количество раз. Мысли путаются, голова трещит, пальцы ломит, еще чуть-чуть и вот мысли польются через край и заполнят чистые листы бессвязным потоком… Но тут вошел в комнату Захар, и Егор испуганно опустил крышку ноутбука вниз.
– Боже мой, когда это прекратится? – спросил Захар.
