Текст книги "Недоумок"

Автор книги: Ксения Кривошеина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Неприятно было Голицыну, что переводчица всегда и всюду сопровождала их, наводила на себя вид наивной девочки, задавала странные вопросы, в основном по биографиям, рылась в семейных альбомах и постоянно включала свой магнитофон.

По составленному расписанию съемок выходило, что к князю Михаилу Кирилловичу Голицыну они должны были попасть сразу по приезде в Париж. Переводчица ему позвонила, и он дал свое согласие на съемки. Но не мог себе позволить Александр Сергеевич этой встречи, не подготовившись к ней, поэтому он уже во второй раз, под разными предлогами, ее откладывал. После разговора с писателем он твердо решил, что если и встретится со своим родственником, то расскажет ему всю правду, а потому беседа эта должна произойти без свидетелей.

Оператору он доверял, тот был хорошим парнем и нос в чужие дела не совал, а вот переводчица всегда была начеку. «Все равно, будь что будет, обратной дороги у меня нет». Он так долго обдумывал свое решение, что заранее знал, как поведет разговор с князем, и был уверен, что получит не только моральную поддержку, но и практические советы.

Наконец он ему позвонил. Представился – режиссер фильма, фамилию свою не назвал, а только имя и отчество, сказал, что необходимо обсудить детали будущей съемки.

Из посольства Голицын должен был исчезнуть незаметно, но, конечно, так, чтобы его сразу не хватились, а потому он написал в записке оператору, что вернется сегодня поздно, ждать к ужину его не нужно, запихнул в спортивную сумку самые необходимые вещи, фотоаппарат, документы, деньги. Их было мало, но на первое время хватит. Что такое первое время, он себе плохо представлял.

До дома, где жил князь, он решил дойти пешком, как-то раз он уже заблудился в метро, а опаздывать к назначенному времени ему не хотелось. Голицыну предстояло пройти большое расстояние, но это его не смущало. Серый декабрьский день, напоминавший дождливую московскую осень, подходил к концу, каждая улица по-праздничному светилась и мигала тысячами разноцветных лапочек. Рождественские базары, серебристые гирлянды, елки, нарядные витрины – к этому празднику французы готовились с особой любовью. Рыбные лавки переполнены «морскими зверушками», мясные – с преобильным разнообразием пернатой, хвостатой, клыкастой и пушистой дичи, шоколадные и марципановые пирамиды, заморские фрукты, грибы и ягоды со всего мира и миллионы разных вкусностей призывали в эти дни парижан, не задумываясь о грехе чревоугодия, кинуться в объятия «рождественского Бахуса».

Суета предпраздничной толпы Александра Сергеевича не раздражала, он был соучастником ее веселой беззаботности, на душе хорошо, спокойно, назад дороги нет. Наконец-то он перережет пуповину, она и так держится на истлевшей ниточке. После смерти матери все попытки как-то наладить семейную жизнь не удались, а последние события (а может, это был знак свыше?) подтолкнули к решению. Что ждет впереди? Было бы неправдой сказать, что он не задумывался о будущем, но в парижской суете страх неизвестности пьянил, хотелось верить, что он сумеет справиться, а родственник ему поможет. Об Ольге он не думал, скорее знал, что ей в результате без него тоже лучше. Теперь другие времена, в худшем случае с ней поговорят, строгих санкций не последует, да и работа ее вряд ли пострадает, о сыне он тоже не беспокоился, у него наметился свой путь, а Ольга ему объяснит, какой он «плохой отец – предатель».

Голицын всегда носил с собой фотографии мамы и отца, сегодня он их покажет. «Интересно, похож ли князь на папу?»

* * *

В кресле за большим письменным столом сидел Светлейший князь Михаил Кириллович Г. Все стены кабинета плотно завешены: старые карты, фотографии военных, небольшое место занимала коллекция кинжалов и сабель, над камином, в массивной золотой раме, портрет Государя Николая II. Светлейший страдал одышкой, был грузен, с крупными чертами лица, лысиной и совершенно не походил на тот семейный тип, о котором Голицыну говорила мать.

Хозяин был неразговорчив и настороженно наблюдал за гостем.

Александр Сергеевич растерялся, не знал с чего начать. Вся продуманность разговора улетучилась.

– Я принес вам показать кое-какие фотографии… семейные, – он протянул их через стол. Светлейший достал из ящика стола толстое увеличительное стекло и поднес фотографии к носу.

– Это кто, позвольте вас спросить?

– Мои родители. Их фамилия Голицыны.

Князь небрежным жестом отбросил фотографии и откинулся в кресле. На его толстых губах появилась ироническая улыбка.

– Так вы, значит, из Голицыных? Да, я слышал, что в Москве оставались какие-то родственники. Но раньше они не проявлялись. Почему сейчас все бросились искать своих предков? Раньше о таких, как мы, в СССР старались не вспоминать. Что, страшно было?

Александр Сергеевич реакции такой не ожидал.

– Понимаете, я впервые оказался за границей, моя мать давно скончалась, она мне рассказывала о семье, особенно об отце, он ведь был арестован, мы потом скрывались, боялись, что и нас…

Князь слушал, не перебивал.

– Мы приехали снимать кино об эмиграции, об этом вы уже знаете, вам звонили, рассказывали. Я согласился быть главным режиссером этой ленты только потому, что хотел познакомиться с вами. Мы ведь уже со многими встретились, на меня эти русские произвели огромное впечатление.

– Неужели все произвели на вас такое впечатление? Видно, большинство из них несли свои благоглупости о великой России, которая возрождается. И что теперь они смогут кататься к себе на родину и плакать под березками. Не так ли? Я тоже был на приеме в посольстве, когда приезжал Ельцин, слышал его речь. Ну, достаточно трогательно. Многие из моих друзей там даже прослезились. Вы сами-то верите, что после семидесяти лет Страна Советов начнет подниматься с колен? Ведь политической жизни у вас нет. Какие перспективы? – Такого поворота Голицын не ожидал. Эмигранты, которых они снимали, действительно, о политике не рассуждали.

– …Россия – жертва веков ига крепостничества – продолжал князь, – а потом большевистского террора. Истребляли в этой стране всех самых трудолюбивых, талантливых и честных, а щадили и продвигали бессовестных, ленивых и склонных к доносительству. Ну а потом те же большевики и чекисты истребляли своих же. Почти как у Гоголя в «Страшной мести»: мертвецы грызут мертвецов.

Голицын замер, возразить на эту тираду ему было нечем. То, что касается «бессовестных и склонных к доносительству», – таких он знал, именно об этом он и хотел рассказать родственнику. Но нужно ли это делать? Может быть, его рассказ неуместен? А как быть с главным, с тем, что его разъедало и ради чего он пришел сюда? Поймет ли этот надменный господин, о чем идет речь?

– Вы совершенно правы, когда замечаете, что при крепостничестве у простого русского мужика не было выхода. Я читал об этом, мама мне рассказывала, но даже тогда был выход, если мужик был энергичным, умелым и работящим, то мог выкупиться. Кажется, дед писателя Чехова выкупился, да и не только он, ведь тысячи русских людей, которые потом стали настоящей славой России, вышли из крепостных, а из них уже в начале XX века появились предприниматели, военные, ученые… Может, и среди наших родственников были такие?

Светлейший мельком взглянул на Голицына и усмехнулся.

– Среди наших – таких не было. Может быть, среди ваших и были, но меня Бог миловал. Мои родственники и предки, талантливейшие русские люди, всегда знали, что такое служба Царю и Отечеству, некоторые из них попали в тюрьмы и лагеря, потом были расстреляны. Никто из них не играл по правилам Компартии, а те, кто играл, это не Голицыны. Если они и соглашались вступить в партию, чтобы их детям было легче или, как у вас говорят, «дать детям нормальное будущее и образование», то они тут же попадали в такую ловушку, что от их личности ничего не оставалось.

– Вы правы! Ах как я с вами согласен! Только совсем недавно я стал понимать, в какой стране живу. Вероятно, необходимо, чтобы прошло несколько лет, и только тогда будут изменения, пока все по-старому, любого человека могут стереть в порошок… в простом отделении милиции. У нас в стране сейчас большой энтузиазм, подъем, и всем кажется, что народ подымается с колен. Среди тех русских, которых мы снимали для нашего фильма, многие говорят о монархии. Как вы думаете, в России это возможно, может быть, это выход для страны?

Причем здесь монархия? Почему он решил заговорить об этом сейчас? В Москве о каких-то таинственных планах наверху намекал сценарист. Он за эти дни разного наслушался, сам спорил: о будущем России, о правительстве, здесь многие хвалили и жалели Горбачева, а Ельцину не доверяли, он для них был слишком «мужланом». Разговоры, что скоро начнется гражданская война, уже докатились до Парижа. Приходилось успокаивать эмигрантов.

Голицын как увидел князя, так хотел сразу о главном сказать. Но пока прошли через квартиру, потом хозяин предложил тарелку с бутербродами, стакан виски со льдом, обменялись незначительными фразами, и только он собрался с духом, чтобы приступить к своей истории, как его втянули в этот политический спор, а он был не готов к таким разговорам.

– Ну, это уж совсем ерунда. О какой монархии может идти речь?! Наверное, никто в России не понимает, что Государь – это помазанник Божий, он сам от престола отрекся, потом всех расстреляли, династия прервалась. Не этих же шутов ряженых сажать на трон? – Князь взял со стола газету и ткнул пальцем в страницу. Статья в «Русской мысли» была посвящена наследнику русского престола, которому недавно исполнилось шестнадцать лет, его бабушка Л. мечтала о том, чтобы внук поехал в Россию, поступил в Суворовское училище и подучил русский язык. – Думаю, что маленький франко-испанский принц не подозревает, что его ждет в Ленинградском «пажеском корпусе». О зверствах советской дедовщины он вряд ли наслышан. Кстати, я слышал, что у вас теперь создают Дворянское собрание. Вы уже в нем состоите?

– Ну что вы. Я ведь себя таковым не ощущаю, правда, я слышал, что теперь достаточно быть Шуваловым или Романовым, чтобы вписаться в это новое дворянство. У нас теперь есть все, а купечества и казачества растут, как грибы после дождя. Я ведь на телевидении работаю, теперь многое показывают и изобличают: как было до 91 года, что такое власть партии, ГБ… В последнее время я по провинции мотался, видел, как народ хотел расправиться с коммунистами и с милицией. Могу вам рассказать историю… Сам чуть не оказался жертвой народного бунта. Позвольте закурить?

– Пожалуйста, не стесняйтесь, сам этим грешу.

– В прошлом году оказался я в небольшом городишке. Мы снимали фильм об одном из местных героев Отечественной войны, пришли к главе администрации, сидим, разговариваем, и вдруг перед его окнами на площади стихийный митинг, народ требует перевешать всю гэбню и коммуняк, мой оператор, молодой парень, начал из окна сначала снимать, а потом кинулся на площадь, в толпу, я за ним, слышу, как вокруг подзадоривают: «Давай, давай, пусть в истории останется! Пусть весь мир увидит!», а тут отряд милиции, ОМОН, камеру выхватили, шмяк об асфальт, на куски разбили, началось побоище, выстрелы, я парнишку-оператора оттаскиваю, он сопротивляется, в общем, укрылись мы опять в горисполкоме и в том же кабинете, только теперь в нем оказался и начальник местного КГБ. Помню как сейчас, он у окна стоит, курит, сверху на площадь смотрит и, обращаясь к нам, говорит: «Мне наплевать, какой флаг на горисполкоме будет торчать. Пусть народ в демократию поиграет, мы на время исчезнем, а потом перевернемся, и снова наша возьмет». Так и сказал. Неужели это правда? Откуда у них силы берутся?

Будто нарыв прорвало у Голицына, полезло из него все, что накипело, все, что носил в себе, о чем думал. Он уже расхаживал по кабинету, не особенно стесняясь, налил виски и стал говорить, что Ельцин обещал расправиться со сталинцами и партийцами, уже Бакатина назначили во главе КГБ, а он демократ, переговоры с прежними высланными диссидентами идут, Дзержинского с Лубянской площади снесли, народ только и ждет, когда, наконец, окончательно падет власть ГБ, но что страх глубоко сидит в каждом русском человеке, он въелся в сознание, и что конца этому не видно.

– Я устал, я себе уже не принадлежу, всю жизнь так, но больше не могу, мне, перед тем как сюда ехать, предлагали за вами наблюдать, войти в доверие; поверьте, я ничего не обещал, но решил – уеду и останусь. Понимаете, я себе стал противен, всю жизнь со страхом, унижением… А как решил здесь остаться, так перестал бояться.

Воцарилась гробовая тишина.

Где-то в глубине квартиры громко тикали настенные часы. Время шло… Разговор принял неожиданный оборот. Князь с величайшим любопытством смотрел на Голицына, он с трудом встал из-за стола, опираясь на массивную трость, немного прихрамывая, вплотную подошел к Александру Сергеевичу. Его тучное тело колыхалось, казалось, что он вот-вот потеряет равновесие и упадет на собеседника Неловким движением одной рукой он притянул Голицына за шею и обнял.

– Очень надеюсь, что вы не совершите этой глупости. Для вас это было бы роковой ошибкой. Вы не сможете здесь жить, вы другой. Простите за нескромный вопрос – сколько вам лет?

– Шестьдесят миновало, – он не узнал своего голоса. Все пропало. Помощи здесь не будет. Этот человек ему не верит. Нужно его убедить, что назад у него дороги нет, мосты и корабли сожжены, все передумано, может быть, плохо придумано, но каждый прожитый здесь день его убеждал, что если не получится, то остается один выход, и придется к нему прибегнуть, потому что записку уже нашли и консулу доложили.

– Жестоко говорить, но поверьте мне, пройдет несколько месяцев, и вы окунетесь в нищету, неустроенность, безъязычие, вы будете обречены на одиночество. Это сейчас вам кажется, что Париж прекрасен, а когда каждый день нужно будет добывать хлеб насущный и унижаться в поисках социальной помощи… поверьте, вы возненавидите всех. Было бы вам сейчас двадцать, ну даже тридцать лет, были бы вы холостым, я не остановил бы вас. Приветствовал и готов был бы вам помочь!

– Что же мне делать? Как жить дальше? В Москве я одинок, ведь таких людей, как вы, там нет. Сами-то вы верите, что прежняя, старая Россия народится заново? Никто из тех, кого мы снимали, возвращаться не собирается, да и кому они там нужны, так, съездить в гости, пожалуйста. Для большинства наших русских здешние эмигранты смотрятся выжившими из ума идиотами, чем-то вроде музейных редкостей. Мне иногда кажется, что их у нас хотят использовать в каких-то таинственных целях. Может, это престиж страны подымает? Мне на это один человек намекал.

– Кому мы там нужны, на что могут влиять жалкие эмигрантские недобитки! Да уже такие заманивания после 45-го года были, некоторые здорово пострадали. Откровенно скажу, меня никакими калачами туда не заманишь. Скажите, Александр Сергеевич, вы верующий человек?

– Мне трудно ответить на этот вопрос, иногда кажется, что да, но всю свою жизнь я вырос без веры, мама была церковной, меня в детстве в храм вoдила, а я сплоховал… Предал я собственную веру, она во мне еще в юности тлела, а потом совсем погасла, покрылась панцирем. Только недавно опять в церковь потянуло.

– Вот видите, мы, русские, проиграли самим себе по всем статьям. Мои родители, братья проиграли в гражданской войне, и не потому, что мы не умели воевать, а потому, что большая часть русских мужчин и офицеров погибла на фронтах Первой мировой. Но тогда у наших родителей сохранялись высшие благородные идеалы. Во имя великой России и Империи они клали свои жизни. Потом белые были разгромлены, их идеи были преданы, а тех, кто остался и не бежал, всех вырезали на корню. И не только физически. Коммунисты сумели густо засеять эти пустующие пастбища своей пропагандой, разложить души, разорить церкви, они сумели внедрить в них свое духовенство. В те годы, когда белые ушли в мир иной, гэбэшники начали последнюю войну: за духовность. Мы здесь знаем всю историю советской церкви… Как она выживала, кем засевалась, а народ опять оказался оболваненным. Я не случайно спросил вас, верите ли вы в Бога.

– Понимаете, у нас сейчас народ валом валит в церковь. Все крестятся, венчаются, в общем, ищут опоры, наверное, и для меня это единственный шанс выжить там, я совсем недавно к этому пришел. Случайная встреча подтолкнула, но настоящего батюшки, наставника у меня нет.

Он представил панику в посольстве, переводчица звонит по всем эмигрантам, наводит справки, выспрашивает. Будут ли обращаться в полицию и когда сообщат Ольге? Слова князя долетали издалека.

– Такому, как вы, трудно будет везде. Меня, конечно, зовут в Россию, письма получаю от странных родственников, поверьте, я не вас имею в виду, из провинции приглашают приезжать и даже править каким-то имением, все это напоминает мне театр абсурда. Вот и вы сомневаетесь в том, как пойдут дела в стране, а казалось бы, вам на месте видней, возрождение страны происходит у вас на глазах. Но я решил для себя, что поеду туда, только если будет настоящее покаяние за все преступления, которые совершены. Пусть вам покажется это наивным, но я хочу услышать не только слезные извинения Ельцина в узком кругу эмигрантов, я хочу услышать публично имена всех, кто убивал, сажал и расстреливал мой народ. Был же Нюрнбергский процесс! Так почему не может быть подобного над коммунистами?! А пока я предпочитаю подождать и не кидаться сломя голову в объятия новой власти. Наверное, вы уже заметили, сколько легковерных и наивных эмигрантов в Париже?

– Мне скорее показалось, что они очень любят Россию, хотят увидеть ее богатой, быть ей полезными, возродить традиции, культуру…

– Глупости! Какими были наивными идиотами, такими и остались. Большинство из них клюют на приманку. Вокруг них в Москве попрыгают, два-три интервью возьмут, медаль повесят, и им кажется, что от них зависит возрождение России (опять Голицын вспомнил слова сценариста), а на самом деле все смотрят им не в рот, а в карман. Вы знаете, что русским династиям каюк, их больше нет и не будет, так же как купечества и крестьянства. Мы все представляем собой конец перевернутой пирамиды, а я, ее макушка, головой в земле. Все мои родственники во втором поколении, дети, внуки уже не говорят по-русски, ходят в церковь и то не всегда в православную. Неужели вы полагаете, что можно возродить дворянство, благородство души и кодекс чести? Ведь одной фамилии для этого не достаточно.

Князь распалялся, разговор его увлек, он будто забыл, что перед ним человек, который хочет услышать совсем другое. В соседней комнате били часы, каждый удар приближал Александра Сергеевича к гильотине. Нужно было на что-то решаться.

– Знаете, – продолжал Михаил Кириллович, – мне вчера звонили друзья, рассказали ужасную историю. Одного моего знакомого, правда, я с ним не очень близок, сталкиваемся иногда на разных приемах, так его ограбили новоиспеченные родственники, какая-то молодая пара из Германии. Он их принял с распростертыми объятиями, а они его обчистили как липку. Полиция ищет, да что толку, бедного Сергея Сергеевича хватил инсульт.

«Неужели и меня он воспринимает как совкового родственника и, не дай Бог, как грабителя? А почему, собственно, он должен мне доверять? Кто я такой? Сомнительный режиссер, свалился на него с рассказами о слежке и вербовке, прошу помочь остаться в Париже. Какая наивность с моей стороны! Зачем я пришел сюда?» Стало грустно, рождественское настроение сменилось осенней слякотью и безысходностью. Голицын покосился на свою спортивную сумку. Дурак, еще и вещи притащил. Может, что-то предпринять, так, чтобы оператор не поднял паники?

Номер телефона проходной посольства у него был.

– Простите, вы позволите от вас позвонить?

Долго рылся по карманам, бумажка нашлась. В трубке то длинные гудки, то короткие. Время идет, он уже с ним наперегонки. Кто быстрее – он, оператор, переводчица, консул? Какую легенду выдумать? А может, плюнуть на все и будь что будет? Попрощаться с хозяином, выйти на улицу, подойти к первому полицейскому и сказать фразу, которую он давно выучил? Отступления нет, только в прошлое, а впереди неизвестность, толчок, прыжок, пропасть… Но как знать, может быть, вырастут крылья и он не разобьется, а полетит?

Песчинка

Впервые в жизни, в свои шестьдесят лет Голицын был готов на прыжок в неизвестность. Никогда он особенно не задумывался, что такое для него «родина», всё сводилось к привычкам, уюту, мещанской обустроенности, к маме, к старым фотографиям в альбоме, природе, поездкам по стране и к работе. Вот это и была его «родина», которая в его сознании умещалась в некую плоскость бытия и сформировала его инфантильное сознание на долгие годы. Его личность была защищена от внешних стихий не только самой бессобытийной страной в мире, но и людьми, с которыми он жил и работал, а работу он любил больше всего на свете. Да и сам Александр Сергеевич, особенно глубоко не копал, скользил по накатанному, ну, а от несчастий в личной жизни он ушёл с головой в работу и стал трудоголиком.

А тут, (как знать, в один день, или постепенно?) в нём что-то поменялось… Пылинка, песчинка, зернышко, занесённое ветром неведомо откуда, дало росток, Голицын стал задумываться.

Он помнил даже погоду в ту парижскую предрождественскую ночь, лил холодный декабрьский дождь. Голицын второпях попрощался с князем, выбежал сломя голову на улицу, пытался поймать такси, но ни одна машина не остановилась, все спешили домой к праздничному столу. Он побрёл пешком, расстояние большое, и подойдя к тёмному силуэту посольства он понял, что катастрофически опоздал, видимо даже те чиновники, которые справляли по «басурманскому» календарю и этот праздник, своё выпили и улеглись спать. Голицын перешёл на противоположную сторону, к самой кромке Булонского леса, встал под намокшуюкрону гигантских дубов и взглянул на чёрный фасад «бункера». Лампочка тускло горела у входа, французский полицейский одиноко сидел в своей будке и, несмотря на ливень, изредка выходил прогуляться вдоль решетки. Вероятнее всего ему было очень грустно дежурить в такую ночь, а не сидеть в окружении семьи или друзей вокруг праздничного стола. Ведь для французов Рождество самый долгожданный и любимый праздник года; сейчас далеко за полночь, а значит, если семья была на полуночной мессе, то все давно вернулись домой, сели и приступили к вкуснейшему чревоугодию, состоявшему из устриц, сёмги, с обязательным белым вином, потом выносилась пылающая золотисто обжаренная индюшка с каштанами, разливалось бордо, а на сладкое традиционный бюшь – шоколадное палено, в спинку, которого были искусно вбиты марципановые ёлки, топорики и снеговики. Настоящая красавица ёлка, пышная, свежая, вся опутанная лёгким серебром, в мигающих лампочках была центром и загадочным местом для каждого, а особенно для детей, которых взрослые давно отправили спать, но ровно в двенадцать, тем, что постарше, разрешалось прибежать в пижамках к ёлке и обнаружить под ней разноцветные, коробки. Они раздирались сразу и очень весело! Паркет был усеян пёстрым серпантином, вперемежку с блестящим упаковочным мусором, а восторженные возгласы детей и счастливые глаза взрослых завершали эту праздничную ночь.

Полицейский вышел в очередной раз из своей будки, натянул на голову капюшон и медленно, прогулочным шагом стал приближаться к лесному массиву, который скрывал Голицына. Он не мог его видеть, так как дождь усилился, особенно вглядываться в темень охоты у полицейского не было, а в ночной чаще деревьев рассмотреть одинокую фигуру было практически невозможно.

Возникла, какая-то странная геометрическая, взаимосвязь, некий треугольник, между Голицыным, полицейским и «бункером». В любой момент это спокойствие и кажущееся равновесие должно быть нарушено и Александр Сергеевич знал, что осталось всего несколько минут, до этого. Он, как бы примериваясь, вымеряя расстояние и свои силы, смотрел на спящую бетонную громаду и вполне сознавал, что второго прыжка, в обратную сторону, не сможет совершить; записку его уже давно нашли, прочли, обнаружили пропажу сумки, поняли, что он сбежал. Идти с повинной к гебешникам, означало подписать себе если не смертный приговор, то муки унижений и позора на всю оставшуюся жизнь. Но даже сейчас, в последние мгновения перед броском, когда для него стало очевидным, что, то к чему он себя готовил, мучился в сомнениях, и как бы эта масса архитектурного уродства не довлела над ним фараоновой пирамидой, и, не поднимала в нём стыдливые чувства долга, чести, совести; и не гипнотизировала его, впрочем, как и всех тех, кто сейчас спал внутри, страхом прошлого и будущего, даже сейчас, он сознавал, что не уверен в себе и своих силах. Тишина, нарушавшаяся лишь шуршанием дождя, становилась невыносимой, его раздражала собственная нерешительность; жена всегда ругала его, что он тряпка и не боец, а тут он вдруг становится воином… по неволе. Голицын горько усмехнулся, посмотрел на часы, перекрестился и направился решительными шагами в сторону полицейского, который сначала не удивился, возникшей перед ним фигуре, потому как решил, что это ночной гуляка, забрёл в незнакомое место и ищет нужную улицу, он даже вежливо приветствовал его; но через пару секунд, случилось нечто непредвиденное, сутулый в промокшей куртке, немолодой господин, смущаясь и заикаясь, кинулся к нему со словами: " же не парль па франсе, же свьи русс, силь ву пле, азиль политик!!!"

Вот какой рождественский подарок в эту ночь принёс французскому флику русский Дедушка Мороз.

* * *

Полицейский затащил Голицына в своё убежище и сразу позвонил по сотовому телефону, по его взволнованному тону и многократному повторению слова «политика» Александр Сергеевич сделал вывод, что он правильно заучил слова о «политическом убежище»; а его вопли возымели действие – через пять минут как по волшебству из ночи вынырнула маленькая, юркая легковушка без особых примет, двое молодых парней, одетых в джинсы и куртки, бодро выскочили из неё. Перекинувшись несколькими фразами с полицейским, и взглянув на ошалевшее лицо виновника ситуации они сразу усекли, что русский побегушник, не может связать и двух слов по-французски, и что нужно его срочно отсюда увозить.

Александра Сергеевича как-то особенно бережно упаковали на заднее сидение машины, шофёр нажал на газ, переключил скорость и когда силуэт бункера исчез за поворотом, Голицын облегчённо вздохнул.

Сначала его привезли в районный полицейский участок, дежурный листал его паспорт, куда-то звонил, что-то заполнял, предложил чашку кофе, прошло полчаса, потом опять автомобиль, на этот раз уже в сопровождении молодых полицейских с пистолетами, которые неслись по спящему городу с мигалкой и сиреной, мелькали мокрые деревья в паутине огней, гирлянды разноцветных лампочек свисавших через улицы, хрустальные ёлки в освещённых витринах…

Странно – подумал Голицын, – что его поездка в Париж, наметилась ещё весной и он сомневался, не хотел ехать, мечтал о Байкале, а потом с ним произошла эта дурацкая история, которая его буквально раздавила и может быть именно она стала последней каплей; ведь его тогда, тоже везла милицейская машина, он помнил, как его унизили в участке, как он дрожал от страха, но жена спасла, убедила начальство, а потом и его, что для карьеры и какого-то очередного диплома, он должен поехать снимать эмиграцию. Он тогда ничего от этой командировки не ждал, тем более, что оформление документов затянулось до зимы, и казалось, что эта работа сорвётся. И уж совсем он не предполагал, что попав сюда, за очень короткое время, мысли и сознание его так до оформятся, что он неуверенный и потерявший себя человек, совершит этакий «героический» кульбит.

На всей скорости машина подлетела к серому гранитному монолиту, окна первого этажа были зарешечены, и необычайно высоко росли от тротуара, все вышли и один из полицейских, вежливо придержав Голицына под локоть, указал на массивную дверь. Александр Сергеевич глянул машинально вверх, скользнул взглядом по фасаду и в неоновом свете ближайшего фонаря, увидел как первый снег крупными хлопьями, устилает мокрую мостовую и превращается в серую кашицу. "Как в Москве – подумал он – нужно загадать желание"

Они, пересекли пустынный холл, с одинокой фигурой в отдалении, поднялись на лифте, шли по коридорам и ему казалось, что они бесконечны. Наконец его ввели в довольно пустую казённую комнату, и оставили одного. Стол с телефоном, три стула, и окно, плотно закрытое жалюзи. Голицын не знал, то ли ему сесть, то ли стоять, он опустил свою промокшую насквозь спортивную сумку на пол и прислонился к стене. Усталости он не чувствовал, ему хотелось, наконец, поговорить с кем-нибудь, и обстоятельно объясниться на родном языке. Мысли путались, прыгали, хотя ему казалось, что он всё заранее продумал, как скажет, что ответит, а тут всё мешалось, и лезла одна ерунда. " Странно, вчера началась оттепель, а сегодня наверняка подморозит", – подумал он, и в это мгновение дверь резко распахнулась.

В комнату вошёл сухощавый средних лет господин, в изящном модном сером костюме, из нагрудного кармашка торчал розовый шёлковый платочек, галстук такого же нежного цвета в крапинку был завязан небрежным свежим узлом, в руках у вошедшего кожаный портфельчик, который он ловким жестом бросил на стол и дружески протянул руку Голицыну. Рукопожатие оказалось вполне клещевидным. Поджарая сухость спортивной фигуры, щегольски подчёркнутая изящным костюмом, с головой выдавала военную сущность господина и, скорее всего, его принадлежность к офицерскому званию. Александр Сергеевич от неожиданности, что перед ним возник некий "Джеймс Бонд", окончательно растерялся, не просёк тех нескольких слов, брошенных при знакомстве, а вероятнее всего это была фамилия «бонда», но так как мысленно Голицын представлял кого-то другого, а не такого ряженого кино-героя в крахмальной рубашке, то у него в ответ выдавилось нечто мычащее и несуразное: " Же не парль па франсе, мерси, же вё…".

Офицер улыбнулся, указал Александру Сергеевичу на стул, сел напротив, лёгким щелчком открыл замок портфельчика, из, которого на стол выплыл паспорт Голицына, множество бланков и блокнотик, после чего, «джеймс» старательно отвинтил колпачок с пера и быстрым, бисерным подчерком стал заполнять бланки, сверяя что-то с данными паспорта. Время шло, вопросы молчаливой гурьбой грудились в голове Голицына, он был взволнован, недоволен собой и напомаженным офицером, от которого несёт одеколоном и, который наверняка срочно вызван, в связи с его делом, примчался прямо от праздничного стола, а сам сидит и зря тратит время на какие-то закорючки. "Он ведь ничего не понимает – раздражённо думал Александр Сергеевич и чем делать свои дурацкие записи, мог бы сразу приступить к делу". Голицын нетерпеливо ёрзал на стуле, деликатно покашлял пару раз, чтобы обратить на себя внимание, но офицер не отрываясь, сосредоточенно продолжал писать, сверять с записями в блокноте, и Александру Сергеевичу слышалось, будто золотое перо, скользящее по бумаге издаёт неприятный звук.