Текст книги "Судьба"

Автор книги: Ксения Некрасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

в которой рос,

всю по крупинке перебрал,

всю по травинке перемял,

он лист к листу перелистал

и полон был своих забот,

своих тревог,

своих работ.

И, чуя под когтями сухость,

еж и земле затосковал.

Стояла осень на дворе,

и не было луны.

Тоскливо кот

под креслами сидел.

Мурлыкать он уже не мог —

все тот же ритм

и тот же слог.

И был печально одинок

в дождливый вечер

серый кот.

А кто-то в ящике шуршал,

а кто-то в ящике вздыхал,

потом тихонечко сопел,

и звук нечаянный смолкал,

и пахло в ящике жильем.

И вот в коте

очнулся кот

лесных взъерошенных времен.

Обнюхал ящик он кругом

и лапу в ящик протянул…

………………………………………..

Но ощущения кота

и отношение ежа

не в силах здесь я перевесть

на человеческую речь.

А после встречи

день за днем,

из странствий ночи возвратясь,

взбирался кот

на дружеский настил

и тут лежал

или дремал.

А кто-то в ящике шуршал,

а кто-то в ящике вздыхал,

потом тихонечко сопел,

и звук нечаянный смолкал.

И понимал, наверно, кот,—

что на земле не одинок.

ОГНИ

Горностаевый вечер —

он накинул на серые плечи

снежную шкуру

с хвостами снежинок…

Все как в детстве,

но я уже не буду

от стен отцарапывать льдинок

и, калачиком ноги, сидеть на окне,

нос расплюснув в стекло.

За спиной в темноте

тени виснут в углах,

и, как Баба-Яга,

надо мною топорщится страх.

Из сугробов ползет тишина,

заползает в трубу ,

и из печки глядит в темноту на меня

слепая ее башка.

Ровно в девять с шахт гудели гудки,

из-за белых готических елей

появлялися черные тени,

и в сугробах играли вдогонки

золотые от ламп огоньки.

Да, огни…

Вот уже мне двадцать три!

И девчонка, и мысли ее

убежали назад…

А огни, как и прежде,

каждый вечер горят и горят…

РАЗГОВОР СО СТОЛОМ

Мой стол

мой нежный,

деревянный друг,

все ты молчишь,

из года в год стоишь

в таинственном углу.

О чем молчишь?

Чьих рук тепло ты бережешь?

Раскрой дарохраненье лет!

Молчание плывет в ответ.

Лишь черт резной

на выгнутой ноге стола

скрипит:

– Ах, сердце человечье

так беспечно.

Вещь не доверит

таинства ему.

Предмета суть

есть совершенство мозга.

А сердце —

сердце что ж – цветок,

само взойдет,

само цветет,

само завянет и уйдет.

А вещь без старости жива

и без младенчества ясна.

И не расспрашивай стола,

коль ты поэт…

Белые розы

увяли в стаканах,

лунные блики

лежат на столе.

И я, рукою касаясь резьбы,

говорю:

мой стол,

мой мудрый друг,

прости, пожалуйста, меня!

В МОСКОВСКИЕ СУМЕРКИ

Дымились сумерки в карнизах,

и незасвеченные луны,

чуть голубея,

колебались

на электрических столбах.

Теплом асфальт отягощенный

подошвы ног подогревал,

а по бокам

дома стояли —

сплошным хребтом

без окон и дверей, —

еще огней не зажигали.

И в получас

сближения теней

вершины улицы моей

откинули на землю

полутени,

освобождая очертанья

гигантских крыш

и труб

и купола церквей.

И проникало небо

в бойницы и бреши,

и обводило синью

башни и шпили,

вычерчивая дерзость человечью,

возвышенную в зданиях

до неба.

И каждого надежда осеняла.

1947

МОЯ КОМНАТА

Куда-то все плывут, плывут

продольные дожди

перед окном моим.

А на столе – цветы,

как млечные созвездья,

да стул один,

да рукопись в углу —

мои стихи

иль я сама —

одно и то же,

только форма разная.

И все,

и больше ничего,

да сор еще

цветочный на полу.

ПЛАТЬЕ

Мне подарили

бархатное платье,

А раньше

два только платья

было у меня:

льняного полотна

и шерстяное.

Мне подарили бархатное платье.

Я тут же

и примерила его,

и в зеркало увидела себя.

Средь отраженного окна

гранитный высился дворец,

пушистый звук

серебряных снегов,

в замерзших окнах

люстры тлели,

росли березы у стены.

И чудно было сочетанье:

я в платье бархатном,

дворец

и белый снег

в ветвях и на земле.

Такой казалась я себе

нарядной!

И с этим чувством

шла я

по Москве.

И все идущие

навстречу мне

несли на обновленных лицах

светинку радости моей.

И что-то мне

хотелось людям дать —

добро ли совершить

иль написать стихи.

О ХУДОЖНИКЕ

Р.Ф.

Сколько рождений

дано человеку,

а сколько прожито лет!

Каждый год

рождается вновь —

из весны,

из травы,

из небес – человек.

И нет насыщения жизнью,

и, хоть сто раз

на земле живи,

утоления нет рукам,

наглядения нет глазам.

В Замоскворечье живет

живописец.

Роскошнейшие убранства

от купола

до половиц

неостывающими светилами

мерцают из тихих рам.

А в комнате нет ковра,

сосновый в комнате пол,

и стул один,

и кресло одно,

и железная печка

в своем уголке

как вздохнет,

и падает оранжевый цветок

из золотистой гортани

на пол,

на вещи темные,

роняя лепестки

и отгадки бытия,

стоят, прислонясь к стене, —

рисунком внутрь

и холстом на свет.

Люблю в пристанище я это

заходить,

под крышей этой

забываю я

и горести, и странности мои.

Сходились юноши сюда

с неуспокоенной душою,

седые женщины

с девичьими глазами

и убеленные снегами,

художники,

постигшие и страны и моря.

Но жизнь, как в молодости

тайной,

вся нераскрытием полна.

Вот Азия стоит на полотне:

день пройденный и заключенный в раму.

А поперек небес

коричневый, безлиственный

сучок

и белые цветы

на узловатых сгибах.

И всюду тишина,

и синева,

и воздуха стеклянные отливы.

И все – от неба до земли

и от людей до птиц, —

все жить и жить

для голубых глубин,

для взлета дум

в нетленные теченья.

Картину унесли.

Но веянье весны

еще касалось лиц.

В Замоскворечье живет

живописец.

Этаж на этаж,

и еще раз этаж,

и чердак,

и в крыше окно.

А в стенах нету окна,

и плывет, и плывет звезда

с небес к стеклу

чердака.

1954

«Есть третий глаз…»

Есть третий глаз —

всевидящее око, —

им скульптор награжден,

художник и поэт:

он ловит то,

что прячется за свет

и в тайниках живет

не названное словом…

УРАЛЬСКИЕ КАМНЕРЕЗЫ

Есть камни,

скалы, горы.

Они таят в себе узоры

из яркокрасочных веществ.

И, камень распилив,

ладони мастер-камнерез

снимает с камня,

открывая срез.

Волнующее море перед нами

наполнено зелеными волнами,

челнок на вздыбленных валах

и косо чайка в небесах.

Так мастер глазом угадал

средь глыбы яшмы

каменный рисунок.

Я зависти полна нетленной

к талантам русских мастеров.

РУБЛЕВ. XV ВЕК

Поэт ходил ногами по земле,

а головою прикасался к небу.

Была душа поэта словно полдень,

и все лицо заполнили глаза.

«Я знаю в доме вещь…»

Я знаю:

в доме вещь

от долгого житья

с хозяевами рядом

приобретает нрав

хозяйки милой

иль делается желтой и ребристой

в мозолистой хозяина руке.

Не ради барыша

ученики и мастера

из дерева торжественных пород

точили стулья и столы

и каждый стул,

как живопись, несли.

Ковали медные горшки.

Изображенья четкие листвы

чеканили по краешкам сосуда.

А то животных вырезали

резцом по дереву на стульях и столах.

Недаром вещи в сказках говорят

на человечьих языках.

СКАЗКА О ВОДЕ

О! Этот странный источник

между двух гор

с бараньими лбами!..

Под нависшими камнями колодца

сидят желтые тюльпаны

и косятся на меня

черными, колючими зрачками,

высматривая мои следы.

Распустив за плечи

Сумерки кос,

к роднику за водой подошла

в красном платье киргизка

и, наполнив кувшин,

ушла…

И запахло тончайшей свежестью

цветущих миндальных деревьев,

и от гор отделились тени

с голубыми лицами из воздушных волн.

И тогда,

капли стряхнув

от струи родниковой,

у колодца женщина явилась вновь,

в белом вся,

и над бледным лбом большая чалма,

полумесяцы глаз под чалмой.

Женщина вынула

из колодца воду

и свернула ее,

как блестящий с коконов шелк;

подходящий взяла сучок

и к нему подвязала ручей, как куделю,

и, воткнув в расселину скал,

села прясть у колодца воду.

– Ты кто? —

крикнула я,

пятясь за камень.—

Разве воду прядут?!

– Я спряду и совью в жгуты

воду всю из моего колодца,

и не высохнут струи в жару,

не расплещутся капли по ветру.

Я желания в нити вплету:

я хочу, чтоб

гроздья винограда,

словно солнце, соками светились,

я хочу,

чтобы яблоки смеялись,

чтобы сны о звездах

снились людям.

Чтобы земля жила веселее

и чтоб мысли горели ярко

и дела великие вершились!..—

О! Этот тихий источник

между двух, гор

с бараньими лбами!

ИНКРУСТАЦИЯ

На японской лаковой коробке —

для восторга малых

и раздумий старших —

из перламутра мастер

создал радость,

изобразив цветок

и капли дождевые.

Была коробка черная под лаком,

как ночь под воздухом прозрачным,

только вместо луны – маргаритка

да зеленые донышки капель.

ГОТИКА

Взлетали стены,

суживаясь к солнцу,

и свод, как череп изнутри,

вздымал надбровницы и дуги,

без позолот и мишуры,

лишь щеки пышно надувая,

в серебряные дудочки играют

младенцы-ангелы в раю.

Одеты в ризы кружевные,

стоят надменные святые.

Вот, с книгою в руках,

на пьедестале каменный монах,

и руки, словно клювы

хищной птицы,

терзают вечные страницы,

высасывая ересь из листов.

Лоб затемняют складки капюшона,

и провалились щеки внутрь лица.

Но губы он

не спрячет никуда.

Они сочны,

влажны

и тайно сытость любят

больше бога…

Потомки ручки им целуют,

поклоны бьют

и свечки жгут.

«Любит мое поколение…»

Любит мое поколение

птиц острокрылых,

и поляны, и рощи,

и венцы на цветах

среди листьев зеленых.

С этих растений, наверное,

зодчие древние

брали рисунок, когда строили

Спасскую башню.

А зубцам на Кремлевской стене

форму ласточкина хвоста

дали старые мастера…

О МАСТЕРСТВЕ

В строении Блаженного собора

все повторяется горшок,

рисованный багрянцем.

А из горшка росток,

и вправо лист на черенке,

и влево лист на черенке,

а посредине на стебле

алеет луковый цветок.

ЛЮБА

У женщины русской

свое отношение к травам:

девчонкам они заменяют

игрушки,

а девушки наши

венки и короны

сплетают из листьев зеленых.

А матери

моют и лечат

травою ребенка.

А мудрые бабки

целебность корней травяных

постигают.

А моя современная Люба

рисовала цветы на фарфоре.

Пять лепестков

у незабудки голубые;

и в каждом лепестке —

из синего черта,

и солнце желтое

на донышке цветка,

и в каждом солнце

точка из багрянца.

И сердцем листья

травяного цвета

на золотистых стеблях.

И может,

взгляд тоскующий

на дальней на чужбине

посланник наш

или матрос

на травы русские на чайнике

уронит за вечерним чаем —

и вот прихлынет к сердцу странника

родины прекрасное лицо.

1957

ПЕСЕНКА

Посмотрите-ка в окошко:

лошадь с белою звездой,

с черной гривой под дугой

на базар везет картошку

по колхозной мостовой.

От веселья, словно роза,

вся от воздуха пышна,

возвышалась над конями

бригадирша из колхоза.

И, крутя над головою

конопляною вожжой,

взор бросает соколиный

вдоль по улице рябинной.

Сам колхозный председатель

бригадирше на базар

эту лошадь запрягал.

Сам ворота открывал.

И проехала телега,

восхищенье оставляя,—

переглядывались бабы,

вслед телеге улыбались.

У базара над садами

песни в воздухе играли,

и рябиновые листья

тихо под ноги слетали.

1952

«И заметила луна…»

И заметила луна:

каждый вечер у окна

молча девочка сидит,

на нее – луну – глядит.

От внимания такого

зарумянилась луна.

«Что за милый человечек

из открытого окна

в небо смотрит на меня,

вы заметили, звезда?»

В удивлении звезда…

«И цветет рябина…»

И цветет рябина

горьким белым цветом

у окна покинутой жены.

На ветвях рябины

почему-то птицы

гнезд не вьют весенних,

песен колыбельных

не свистят в листве…

И стоит рябина

вся в цветах горючих,

белыми букетами

украшая ветви,

тонкая, высокая,

грому непокорная,

пред лицом соседей

горечь одиночества

пряча у корней.

НАШ ДВОР

На небе тишь,

а под небом ночь…

Во дворе у нас тень и свет.

И окна, как пчелы на черных стенах,

блестят позолотой стеклянных крыльев.

«На сосновом табурете…»

На сосновом табурете

блюдце чайное, как море,

с голубой водой стоит.

Ходит по морю синица

с черным глазом набоку.

За окошком снег идет —

птица в комнате живет.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ МОЕМУ СЫНУ

Мальчик очень маленький,

мальчик очень слабенький —

дорогая деточка,

золотая веточка!

Трепетные рученьки

к голове закинуты,

в две широких стороны,

словно крылья, вскинуты.

Дорогая деточка,

золотая веточка!

«И ели недвижны…»

И ели недвижны,

и небо недвижно,

и снег на деревьях

лежит неподвижно.

И только змеится

заснеженный воздух

струеньем снежинок

с высот на подножье.

ПРО МОРОЗ

А ночью север в бревна дул.

Лицо скуластое надув,

в свистульку губу подтянув,

дудил в чердачных желобах,

шуршал под окнами в снегах,

колыша блики на стенах,

метелью снов

колебля мой покой.

А утром я,

открыв глаза,

вздохнула в синий полумрак

и увидала —

изо рта

птенцы пуховые летят,

и, отдалясь от уст,

они тончали в оперении

и, не откидывая тени,

тонули медленно в углах.

И, вынув руки из одежд,

я пальцем тронула рассвет

и стужей руку обожгла…

1947

«А земля наша прекрасна…»

А земля наша прекрасна.

И, может быть, одинока

среди пламенных солнц

и каменно-голых планет.

И вероятней всего,

что сами мы —

еще не выросшие боги,

живущие под воздухом целебным

на нашей зеленой

и сочной земле.

«Нет! Зеркало не льстец…»

Нет! Зеркало не льстец,

правдивее поклонников оно,

мой милый,

мой домашний друг,

я скоро подойду к тебе,

и ты, не улыбаясь, отразишь

седую голову мою.

«По внешности ты как подснежник…»

По внешности ты как подснежник

с неразвернувшимся венцом,

покрыт он колкими листьями,

чтоб мороз с секущими ветрами

не заморозил лепестков.

Ты с угловатыми плечами

и с нервно-резкими руками,

с лицом, закрытым изнутри

от дерзкой юности своей.

СЛОН И КОЗЕЛ

Козел на высоком холме

пасся и скакал, горд и самодоволен.

У подножья холма слон стоял.

Глупец увидел это и разинул рот:

«О, великий козел. При своей вышине

над этим маленьким слоном смеяться ты

должен.

Как удивительны дела судьбы.

Слона делает она малым, козла великим».

Проходит мимо умный человек,

услышал это и молвил: «О, невежда!

От места внизу слон не становится низким,

козел-то сам мал, да холм высок».

В ЛЕСНОЙ СТОРОЖКЕ

Там, где кончается небо и начинается край земли, изба из необхватных лиственниц подпирает склоненную синь.

Выглаженные ливнями до стекла, битые грозами дочерна, блестели сущие зеркала, голубым отсвечивая на углах и зеленые после дождя. И вот тут-то между концом и началом – уважаемый земно – проживал мой хозяин с лицом богописным. Был он в возрасте древнем – лесник, и действительно, ситцевый красный рукав до локтя, обнажая плоскобокую поручень ладоней, и кулак, как тесак, золотился в веснушчатой коже. Ученым печка русская медведем на задних лапах села у стола, Анисья Павловна у печки: есть ситцевый характер, а шелковый слывет добром, а бархатный – такой встречаешь редко, а у Анисьи старой нрав был холстяной. Вещам, деньгам старуха знала цену, недаром руки треснули в работе, как булки в перетопленной печи. Под желтым лбом из-под платка чуть опустились полукружьем седые веки на глаза. Вот Анисья открыла печку и из печки достала лист, пироги аржаные в нем испеклись. Жила капуста в пирогах, изрубленная мелко. И с конопляным маслом лук капусте дал обширный вкус. И от жары в печи возник в росных туманах огород, на грядах запахи растений, качанье луковых голов. А место родом от земли – его железная руда с наземом пашен зачала и вечным небом напоила.

«Вот женщина идет с узлами…»

Вот женщина идет с узлами,

бросая взгляд завистливый в толпу…

Таких я сразу узнаю:

ей непонятна улица Москвы

и ненавистны люди —

с легкими цветами.

На платье вышиты бутоны,

не знающие мыла и воды.

Румянец щек не первой новизны.

Спросить бы, кто она!

Зачем лицо не умывала!

Зато от переносицы к виску

шнурочками на мирном лбу

тоненько брови навела

и губы краской подвела.

Серебряные кольца на руках,

и серьги медные в ушах,

и полукружья пыли за ногтями.

Прошла, идущих задевая,

без выраженья на лице,

лишь красный огонек в зрачке

вдруг загорелся на мгновенье,

когда, нарядная, как бог,

шла дама

в пестром оперенье.

ВПЕРЕД

Я примирилась с вами,

асфальтовые улицы.

Пред бетонными этажами

смирилась я,—

а разве так надо?

Надо забыть

восшествие жизни

до половины небес,

а на другой половине —

последней —

в себе уничтожить первую.

Оставив за спиной

ручьи недель,

текущие средь трав,

где папоротник

в банановые пальмы

перерождается в очах,

когда сидишь на дне ручья

и к пальцам ног

от берега

сплываются рыбешки.

Оставить за спиной

и не глядеть назад —

там сын у меня на руках —

Тарас.

И сад…

О! Этот сад,—

чернеют ямы,

да коренья,

распластаны из ям, торчат.

И яблонь нет,

и вишен нет,

и сына нет,

и в сердце даже корня нет,

все уголь, уголь,

да зола,

да разбомбленная земля.

Я примирилась с вами,

асфальтовые улицы,

и пред бетонными этажами

смирилась я,

и город приняла в себя,

чтоб снова быть.

Я благодарна людям,

что их так много,

что вновь могу

средь них найти себе друзей.

И равнодушные потоки

переулков

вливают человечьи зыби

в массивы теплых площадей.

1945

«В толпе весною осененный…»

В толпе,

весною осененный,

прошел нарядный гражданин —

весь цвета стали,

сам блондин,

лицо с капканьими зубами,

а вместо глаз —

хорьки сидят,

и из ресниц, как из травы,—

косятся в сторону поживы.

О СЕБЕ В БУДУЩЕМ

Будет холм надо мной,

как над всеми,

хорошо бы

на краю села…

Крестик небольшой

в ногах поставить

в честь того,

что русская была.

ЛИСТЬЯ СМОРОДИНЫ

«Листья смородины!

Смородины листья!

В наших листьях ягоды,

красные смородины,

и ягодка поменьше,

и еще – побольше,

и еще раз больше,

и еще раз больше,

алые, прозрачные,

как дождины в радуге,

на стеблях сидят.

Листья смородины!

Кому смородины листья?»

И женщины, прекрасней пчел

с оранжевыми талиями, проходят,

и очарованно подходят

к корзинам ягод —

с сердцем птиц,

и птичьим оком

ряд обводят.

А я – солдат

и еще – поэт,

а может, студент я —

и тоже поэт,

а может, еще кто-нибудь

из всех,

населяющих звездный мир,

мимо красных ягод иду

и несу на ладони хлеб.

А над городом – высоко,

а над зданьями – широко.

Холмы сиятельных цветов

бросают вызов

бледному закату,

на площади

перчатку лилий уронив.

«Листья смородины!

Кому смородины листья?»

«Дом, в котором я живу…»

Дом, в котором я живу,—

полутерем,

полудом.

И ступень одним концом

погрузилась в прах времен.

На ступени меж расселин

фиолетовый лишайник.

И растет вокруг поляна,

и колодец между трав.

Звездным небом у колодца

бочки полные стоят.

А я

приезжаю из Москвы

усталая.

Никак не привыкну

к бетонам,

асфальтам.

А здесь под ногами

и стебли и травы.

По скошенным травам

шла я недавно

и вдруг разглядела,

до этого раза

была как слепая

и мимо ходила.

А кто-то

до страшности щедрый

полотна созданий оставил:

одуванчика лист,

мысообразный и бледно-зеленый,

лежал на трехлистнике

темно-зеленого клевера.

И от дикой моркови

перисто-хрупкие листья

чуть колыхались

на фоне желто-огнистой ромашки.

УТРО

Выходят из зданий

рабочие люди,

одетые прочно:

в брезенты и сукна,

в сапогах на гвоздях,

с инструментом в руках.

И от лиц после сна

веет влажностью трав.

«Прекрасное мы чувствуем…»

Прекрасное мы чувствуем

по облику времен,—

если бы Девятую симфонию

Бетховена

вычертить в чертежах,

она бы уподобилась утру

на улице Горького,

и линии углов или колонн,

протянутые ввысь,

ты ощутишь,

как струн скользящий ряд.

Чуть прикоснись рукой —

и тихий звон

раздастся над землей…

ДОМ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ

Нет к нему

ни дорог, ни шоссе,

но ты отдал себя стихам —

и иди.

Будут душу

дожди мочить,

станут душу

молнии бить,

нет в пути

ни машин, ни крыш.

Вот и дом

посреди Москвы.

Печатают валенки

следьями пол,

и овчинный на мне кожух

груб, неуклюж.

И мне стыдно следьев моих

на зеркальном полу,

и швейцаров стыдно до слез.

Но множество мною

пройдено зал —

я, и это отринув,

иду.

И опять —

преградою на пути

не рукам,

не ногам,

а мыслям моим

и понятьям моим —

над последней ступенью в зал

мрамор стоит без одежд

в откровении белых линий —

творец ее

похитил у природы

изгибы вольные стеблей

и колыхание ветвей,

непринужденные поклоны

отягощенного цветка

на хрупкость тонкого плеча.

Я не привык так явно и открыто

смотреть на очертанья человечьи.

Но где пределы

торжествующих восхищений

пред телом моим и вашим?

И зеркало отразило

молодого поэта,

впервые идущего в Дом писателя.

Это ничего,

что лицо у поэта как степь…

Веруешь, что слова твои

высушат наговоры зла

и добро принесут стихи,

что поэмы людям, как хлеб

в голодающий день, нужны,

что ты голод насытишь их.

Если веруешь – так садись,

оставайся тут и живи!

ОСЕНЬ

Между хвойных елей

и округлых кедров

солнце прошагало на закат,

и уселось на краю земли,

и, как два

пылающих крыла,

протянуло медные березы,

в небесах себя не уронив.

РАЗДУМЬЯ

Почему это так?

На башни

на кремлевские —

гляди и гляди

и не устанешь глядеть

миг за мигом —

подряд…

Вот и цветок полевой…

Но разве цветок и башню

поставишь рядом?

И отчего это так:

ты глядишь и глядишь

и не устанешь глядеть

миг за мигом подряд

на цветок,

средь нежнейших его

лепестков,

как и в линиях башен,

обретая мысли свои,

и сердце свое,

и себя самого?

«Я сижу перед белой бумагой…»

Я сижу

перед белой бумагой

и слова из нержавеющего сплава,

словно глину,

мну в черновиках.

Свечка оплыла и поседела,

над окном звезда сгорела…

Чья-то дружба с жизнью порвалась.

1956

«Холмы лежали под снегами…»

Холмы лежали под снегами,

как будто детская рука

углем по синим небесам

цепочки изб нарисовала,

и солнце опускалось за стволы,

и лес рассеивал лучи,

ручей в снегу не замерзал

и все, как голубь, ворковал.

«Люблю тебя, моя Россия…»

Люблю тебя, моя Россия,

ты уважала пчел и мир,

мечи лишь в крайности точила,

когда незваный чужестранец

ломал подсолнухи твои.

СКАЗКА

Вы, читатель, право, не стесняйтесь,

чувствуйте себя как дома.

С вашей стороны чудесно,

что в такой метельный вечер

навестить зашли

угрюмого поэта.

Проходите и садитесь к печке.

А чтоб вой трубы

не беспокоил сердце,

я вам сказку расскажу сейчас.

Вот на нашем белом свете

жил-был Вечер с бородою,

в вязаном жилете.

Только как погаснет свет,

так встает с земли седой

одноглазый дед.

А другого глаза – нет.

Этот глаз, как медный таз,

висит на небе один —

называется луной.

Вот такой

знакомый мой!

Раз мы с Вечером вдвоем

поздно по лесу идем.

Видим – дом.

Говорит мне Вечер тихо:

– В большеглазом этом доме

все писатели живут.

Сказки леса стерегут.

Как поймают —

так и в книжку

и в обложку на задвижку!

Сказка в клетке тут как тут,

спрячут, в город увезут,

в магазине продадут.—

И мы с Вечером в печали

головами покачали.

Не сказали мы и слова —

перед нами Сказка снова

очутилась в зипуне

на зеленом пне.

Ну, так вот:

все мы трое —

Я да Сказка,

синий Вечер с бородою —

расспросили у Ворот

тайную дорогу,

к Мишке чай пить все пошли

в теплую берлогу.

Оглянулась я назад —

все писатели сидят.

К Сказке тянутся руками

и капканами стучат.

НОЧЬ НА БАШТАНЕ

(Поэма)

I

Ночь как день,

посредине – баштан столом.

На зеленом столе

букет стоит

дубов могучих и лип.

И артельная чашка небес

опрокинута кверху дном,

и на самом крае ее

месяц ломтиком дыни прилип.

А вокруг – широко:

в обе стороны

руки раскинь,

закричи —

крик взметнется в выси

и повиснет в молчанье.

Ты рукой не возьмешь

ускользающий свод:

не достанешь рукой,

не стряхнешь с высоты

росу мигающих звезд.

И опять ты один —

жизнь да ты.

II

В этот тихий мерцающий чаc

посредине бахчи

расстилала луна холсты.

В этот час бы молчать,

да ударил кто-то

лопатой о ночь.

Зазвенела железом тишь,

и, шепчась, из-под ног

заструился песок.

Тень отбросив

до края земли,

виноградные лозы

огромный старик обрезал.

По его большой голове

скользили седые лучи,

белели в бороде и усах

и синели, как тучи,

в огромных глазницах,

вот он

быстро отбросил резак,

на колени, сгорбившись, встал

и из гущи зеленых жгутов

лиловую гроздь достал.

– Дидусь, ой, дидусь! —

я гляжу и дивлюсь,—

який же вы, дидусь, хитрый! —

Поднял голову дед,

а над ним стоит человек.

На макушке подсолнухом

шляпа сидит,

из-под шляпы на лоб

чуб овсяный навис,

белобрысая бровь коромыслом лежит,

и в глазах от луны

голубые огни.

Дед поднялся с колен,

поглядел и сказал:

– И щоб из тебя чертеня

шарманку зробила,

поешь, як музыка.

Кто таков?

– Я для счастья пишу

картину, дидусь,

ну, а просто —

художник я, дед.

И имя мое Иван Поледуб.

– Ишь ты, какой ежак,

а я думал, так,

за овощью влез,—

ну и конец:

запер бы я тебя…

И, пригладив чуб пятерней,

улыбаясь, сказал:

– Ну что ж,

будем знакомы,

коли пришлось:

сторож колхозный Хтодось.

– Дидусь! Где ты там?

Вечерять иди!

И старик просиял, как луч,

расправил пушистый ус.

– Слышь, Одарка зовет.

Идем!

III

Прозрачным дождем

висел виноград на стеблях.

В этот час бы молчать,

да посыпался яблочный град,

и, как яблоки, сыпался смех:

«Ой, ничь моя, ничь!»

И в ночь

из-за тучи ветвей

выходила луна.

Нет! Не луна, то Одарка,

откинув охапку листвы,

посреди тишины встала,

корзину с фруктами

наземь поставила,

запела:

«Ой, мамо, мамо,

за свою дытыну,

за свою дивчину

не журись».

– Ну, хлопец,

ишь!

IV

И арбуз, как вечернее солнце,

на коленях у деда лежал.

Дед Хтодось ножом отрезал

розовые ломти

с кристаллами инея.

Пахло луком,

продымленной кашей,

и вокруг за столом

люди, бросая большие тени,

сидели на старых пнях.

Взволнованный художник встал.

– И чем благодарить

за ужин должен я?

Где я возьму такую ночь,

чтоб угостить вас всех

таким наваристым борщом

с петрушкой, салом, чесноком

и с запахом ночных цветов,

с оркестром звонких соловьев?

Я напишу, Одарка, ваш портрет…—

Одарка голову склонила

на загорелую ладонь,

от синих глаз

очей не отводила.

V

– Послушайте, диты мои,

о старом счастье.

Вон, глядите, в долине,

будто ложкой

кто землю мял!

Ну так вот, там,

говорят старики,

преогромнейшей глубины

стояла вода

и лежало озеро

«Воловье око»

тысячи лет,

чистое, как слеза.

Да лихие пришли времена:

с турками билась моя Украина.

Золотая пушка у турка была,

золотыми ядрами пушка дралась.

И лежало в поле казачьих голов,

как на нашем баштане лежит кавунов.

И решили пушку казаки взять,

и была бы пушка в казачьих руках,

да сломалась ось в колесе,

и скатилась пушка в озерную топь,

и осталась пушка на дне сиять.

Множество лет прошло,

и я родился на свет,

вырос и парубком стал.

А кругом тьма была…

И я слеп,

и слепая родня моя,

и на тысячи верст

кругом слепота.

И ходила из уст в уста

про турецкую пушку молва,

что на дне

«Воловьего ока» лежит,

золотым мерцаньем

сердце мутит.

Каждому хотелось

пушку достать.

Каждому хотелось богатым стать.

И ходили слепцы

с заступом счастья искать,

золотые клады копать…

VI

Старик вздохнул,

и облаками дум

окуталось лицо,

но щелкнул где-то соловей,

цикада тон на скрипке подала.

Одарка с места поднялась:

– Зачем печалить

ночь, дидусь,

невзгодами былых годин?

Я гостю лучше расскажу

про то, как я сейчас живу,

про то, как в поле я роблю.

Ревут машины, як волы,

и солнце всходит впереди,

и под хозяйскою рукой

земля становится живой.

А летом по полю идешь:

вокруг тебя

толпится рожь

со всех сторон,

бежит волна

пшеницы, проса, ячменя.

И ты хозяйка всем лугам,

великим селам и садам.—

Одарка очи подняла:

навстречу синие глаза —

и растеряла все слова.

VII

Художник встал.

– Еще раз вас благодарю! —

И дед Хтодось,

продымленный кострами,

задумчиво художнику сказал:

– Нашел за что благодарить.

Счастье у нас

сугробом лежит,

делами гремит.

А вот портрет —

оце добре!

Нехай в Москве побачут,

яка така людина в селе живе.

с. Балаклея

на Киевщине

ОБРАЩЕНИЕ К МУЗЕ

Что ты, Муза,

все ходишь за мной

и поешь мне в уши

стародавние ритмы.

Видишь —

Москва отвергла ямбы,

кирпичи сменила на металлы,

новые пронзительные песни,

словно нити,

вдернула в сердца.

Из тетради 1944 – 1946 гг.

РУССКИЕ

Богато прекрасны мы,—

в глазах у нас

горизонты лежат,

полуприкрытые тучами век,—

и восходит в белке небес

из-за леса ресниц

солнцевидное око наше,

идол наш —

наш собственный глаз

с вечной прорубью

в мысль.

Сердцепоклонники мы

с челом памировых

плоскостей.

«О мой талант…»

О мой талант,

дай силу мне

мой тяжкий труд

окончить до предела.

Не отнимай всепокоряющую кисть,

дай искренность в словах,

дай правду жесткую в чертах

людей и подвигов,

что выну из души.

О СЕБЕ

Я долго жить должна —

я часть Руси.

Ручьи сосновых смол —

в моей крови.

Пчелиной брагой из рожка

поили прадеды меня.

Подружки милых лет,

как оленята из тайги,

водили по лугам меня

неизъяснимой красоты.

И шелест буйных трав

мой возвышал язык.