Текст книги "“SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства”"

Его здравомыслие туманилось от одной лишь мысли о Кармен – это следовало признать. Иначе с чего бы ему думать, будто он способен найти одну конкретную рыжеволосую прачку, о которой три года не было ни слуху ни духу, в центральном районе, где живут тысячи людей? Ему для «Красной мельницы» литографию делать, афишу Жейн Авриль, а если он настоящий верный друг, то он предпримет еще одну попытку спасти Люсьена, – однако же образ Кармен влек его в Третий аррондисман. Образ ли это, виденье ли? Она была хорошенькой, но отнюдь не красавицей, и все же некоторая грубость в ней, какая-то ее реальность трогали его, и он никогда прежде не писал лучше. Может, в этом дело? В чем же оно – в девушке или в живописи?

– Тебе больно, малыш? – спрашивала, бывало, она. Единственная, кому – кроме его матушки – позволялось его так называть. – Растереть тебе ноги?

А он даже не знает, жива ли она. А вдруг, как и сказал Красовщик, сгинула – быть может, от горя, когда он уехал? Бросил ее…

Заскакивая то в одну прачечную, то в другую, пока фиакр его дожидался, он углубился в Марэ – еврейский квартал на правом берегу Сены. Никоим образом не гетто, район этот, как и большинство парижских кварталов, претерпел обновления барона Османа, и архитектура здесь нынче была типовая – такие же шестиэтажные дома с мансардами. Единственный признак экономического или этнического отличия – обилие ювелиров, вывески в витринах булочных на иврите да вездесущие хасиды, бродящие в своих длинных пальто даже в августовскую жару. Но нынче в Марэ все двигались как-то украдкой – в городе политической силой вздымался антисемитизм, и еврея, забредшего куда-нибудь не туда, запросто мог оскорбить любой подвыпивший господин – за какую-нибудь воображаемую обиду или плетенье некоего паранойяльного заговора. К вящей досаде Анри, его приятель и тоже художник Адольф Виллетт – человек в прочих отношениях весьма остроумный – баллотировался в мэры Монмартра на антисемитской платформе. К счастью, правда, проиграл он с треском.

– Виллетт, тупица ты, – говаривал ему Анри. – Я бы с радостью тебя поддержал, но сам я благородных кровей, а посему, доведись мне проводить черту, руководствуясь случайностью рожденья, мне бы пришлось избегать общества всех вас, навозных плебеев. С кем бы я тогда бухал?

Иногда очень трудно примирить таланты человека с особенностями его личности. Даже великий Дега, бывший личным героем Анри как художник и, вероятно, лучший рисовальщик из всех импрессионистов, при личном знакомстве оказался полным мудлом. Анри даже одно время жил с ним в одном доме, но от мастера набрался никакой не мудрости. Ему доставалось только презрение. Поначалу лишь простое высокомерное бурчанье при встрече во дворе, а затем, когда Анри повстречался с мастером на коллективной выставке, где экспонировались работы их обоих, Дега сделал вид, что не замечает стоявшего поблизости Анри, и сказал:

– Эти рыжие у Тулуз-Лотрека – они все похожи на сифилитичных блядей.

– Вы так говорите, будто это плохо, – через плечо заметил Анри, но замечание ранило его. Оскорбленный своим героем, он ухромал в угол галереи, где публика была не такая надутая. Дега вдохновлял его, и в своем восхищении мастером Анри был открыт – не таил влияния Дега на свое творчество. Оттого подобное пренебрежение и ранило глубже. Анри уже собирался бросить всех друзей и пойти нажраться – возмутительно, скандально – в какой-нибудь танцзал для рабочих, но тут ощутил у себя на плече чью-то руку. Он поднял голову – перед ним стоял худой мужчина лет под шестьдесят, с седой бородкой клинышком, и смотрел на него из-под полей шляпы из грубого полотна. Пьер-Огюст Ренуар.

– Мужайтесь, месье. Дега ненавидит всех. Возможно, он и лучший скульптор из ныне живущих, раз зрение не позволяет ему больше писать, но я поделюсь с вами секретом. Его танцовщицы для него – вещи. Предметы. У него к ним нет никакой любви. А ваши танцовщицы, месье, – они живые. Они живут на холсте, потому что вы их любите, нет?

Анри не знал, что и сказать на это. Его ошарашил такой стремительный переход от зубодробительной ненависти к себе после Дега к электрической онемелости после необычайной доброты Ренуара. Он вдруг ослаб – пришлось даже опереться на трость.

– Нет. То есть да. То есть – merci beaucoup, месье Ренуар, по-моему, вам известно…

Ренуар похлопал его по руке, прерывая:

– Смотрите. Через минуту я подразню его за то, что он не любит евреев, и он выскочит отсюда опрометью, как избалованное дитя. Будет весело. Дега всегда отделен от своих сюжетов. Отделяется он от них по собственному выбору. Всегда так поступал. Он не умеет смеяться с какой-нибудь толстухой – а мы так умеем, правда? – Ухмылка сатира из-под шляпы, искорка радости в глазах. – Пусть вас не огорчает уродство Дега. Камилль Писсарро, мой друг – он еврей. Вы его знаете?

– Встречались, – ответил Анри. – Мы оба выставляемся у Тео Ван Гога. А мастерскую делим с Люсьеном Лессаром, они тесно дружат.

– Да, Люсьен. Мой ученик. Вечно рисует собачек в случке. Мне кажется, с этим мальчиком что-то не так. Может, из-за того, что он столько времени в пекарне проводит, у него дрожжевая инфекция. В общем, Писсарро – он и похож на раввина с этой своей огромной бородой и крючковатым носом. Только на пиратского раввина – сапожищи-то у него вон какие. Ха, пиратский раввин! – И Ренуар хохотнул собственной шуточке. – Теперь, когда он приезжает в Париж, ему приходится скрываться в гостиничном номере – он до того по-еврейски выглядит, что прохожие на улице плюют в него. Какая низость! Писсарро! Величайший из всех нас. Но они-то не знают, а я знаю – из окна гостиницы он пишет лучшую картину в своей жизни. И вы так поступите, месье Тулуз-Лотрек. Возьмите низость Дега и сделайте из нее великие картины.

Анри понял, что если он тут еще немного постоит, то наверняка расплачется. Он еще раз поблагодарил Ренуара, низко ему поклонился и попросил прощения: у него встреча, которую он только что себе придумал. Но Ренуар схватил его за руку.

– Любите их всех, – произнес он. – Вот в чем секрет, молодой человек. Любите их всех. – Художник разжал хватку и повел плечами. – И тогда, если даже картины ваши окажутся говном, вы же их все равно любили.

– Любить их всех, – повторил за ним Анри и улыбнулся. – Да, месье. Так и буду.

И он так пытался – все еще пытался показывать это в своих работах. Но все равно граница между ним и его сюжетами часто пролегала – не от презрения, как у Дега, а от его собственных в себе сомнений. Он их любил за человечность, за их совершенное несовершенство, ибо оно у них всех было общее – и между собой, и с ним. Но по-настоящему любил он только одну – вероятно, она одна была так же несовершенна, как он. И он нашел ее в третьей по счету прачечной Марэ.

Хозяином там был грязный трепаный мужичина – его будто бы уже один раз повесили, а потом зачем-то оживили. Когда Анри вошел, он колотил мальчишку-посыльного.

– Pardon, Monsieur, я художник Тулуз-Лотрек. Я ищу женщину, которая несколько лет назад сидела у меня на сеансах, а теперь я ее потерял. У вас случайно не работает мадмуазель Кармен Годен?

– А кто спрашивает?

– Прошу меня простить, я не осознавал, что вы не только хам, но и глухой. Как и десять секунд назад, я по-прежнему граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа, и я ищу Кармен Годен.

Анри на собственной шкуре убедился, что детективная работа не согласуется с его конституцией – приходилось разговаривать с людьми либо странными, либо глупыми, а успокоить нервы алкоголем возможности не представлялось.

– Да плевать мне, что у тебя титул с именем в три этажа, никакой Кармен тут нету, – ответил этот трепаный грязнуля. – Пшел теперь на хуй, карлик.

– Очень хорошо, – произнес Анри. Обычно титул несколько смягчал такого рода сопротивление. – В таком случае, мне придется вести свои дела в иных местах, где я буду вынужден нанимать убийцу владельцев прачечных.

В такие моменты Анри очень жалел, что не располагает отцовой статью – тот хоть и был полоумный, но всегда держался с огромной помпой. Он, не раздумывая, принимался колотить по стойке тростью, и девятьсот лет власти аристократов обрушивались на голову неразумного прислужника, опрометчиво вызвавшего его неудовольствие. Анри же просто отпустил ничем не подкрепленную угрозу и похромал прочь.

Но в дверях его остановил женский голос. Он обернулся – из-за полога в глубине прачечной выходила женщина.

– Кармен Годен – это я, – сказала она.

– Кармен! – От первого же взгляда на ее неестественно рыжие волосы, подобранные наверх в косматый chignon, на два ятагана локонов, что обрамляли с обеих сторон ее лицо, сердце его скакнуло в груди, и он, буквально паря от возбуждения, кинулся обратно к стойке. – Кармен, ma chère, как ты?

Женщина смешалась.

– Простите, месье, но мы с вами знакомы?

Анри видел – смятение у нее не показное и, очевидно, заразное, ибо теперь смутился и он.

– Конечно, знакомы. Все те картины? Наши вечера вместе? Я же Анри, chère. Три года назад?

– Простите, – сказала она.

– А теперь пошел вон, – высказался трепаный. – Ей работать надо.

Взгляд Кармен из скромного и смущенного стал яростным, и она обернулась к хозяину:

– Ты погоди! – И снова Анри: – Месье, не могли бы мы выйти на минутку?

Ему хотелось поцеловать ее. Обнять. Отвести домой и приготовить ей ужин. Вот это ее свойство – сила и в то же время хрупкость – в ней по-прежнему чувствовались, и то в нем, что он обычно держал вдали от посторонних глаз, немедленно повлеклось к ней. Забрать ее домой, есть с ней, потягивать вино, тихонько посмеиваться над чем-нибудь грустным, потом любить ее и засыпать в ее объятьях – вот чего ему хотелось. А потом проснуться и перенести эту сладкую меланхолию на холст.

– Прошу вас, мадемуазель, – промолвил он, распахивая перед нею дверь. – После вас.

На тротуаре она быстро отошла в парадное соседнего жилого дома, чтобы не видели из прачечной, и повернулась к нему.

– Месье, три года назад я очень болела. Я жила на Монмартре, работала на пляс Пигаль, но ничего этого я не помню. Я все забыла. Врач говорил, что лихорадка повредила мне голову. Сестра привезла меня к себе и выходила. Но я не помню почти ничего, что было прежде. Может быть, мы встречались тогда, но извините меня – я вас не знаю. Вы говорите, я вам позировала? Вы художник?

Лицо Анри онемело, будто его отхлестали по щекам. Но жжение не утихало. Она и впрямь его не знала.

– Мы были очень близки, мадемуазель.

– Друзья? – уточнила она. – Мы были друзьями, месье?

– Более чем, Кармен. Мы проводили вместе много вечеров, много ночей.

Рука ее метнулась ко рту, словно бы в ужасе.

– Любовники? Мы же не были любовниками?

Анри вгляделся в нее, но ни следа обмана, ни проблеска узнавания, ни стыда, ни радости – ничего в ее лице не нашел.

– Нет, мадмуазель, – произнес он, и слова эти дались ему так же трудно, как неуступчивый больной зуб, не желающий покидать рот. – Мы вместе работали. Мы были не просто друзьями. Натурщица для художника – это больше, чем друг.

Похоже, ей стало легче.

– А я была вам натурщицей?

– Лучшей, что мне попадались. Картины я могу вам показать. – Но еще не договорив, он понял, что не сможет. Он бы мог показать ей лишь несколько из множества. Да и тех у него осталось лишь три. Однако он помнил – или считал, будто помнит, – что писал их десяток. В уме он видел ню, которую писал с нее, – но не припоминал, чтобы продал ее, а теперь ее у него точно нет. – Быть может, вы могли бы зайти ко мне в мастерскую. Я бы показал кое-какие наброски с вами, и память, возможно, вернулась бы к вам при виде этих картин.

Она покачала головой, не отрывая взгляда от мостовой.

– Нет, месье. Я б никогда не смогла позировать. Невероятно, что я это делала. Я же такая дурнушка.

– Вы прекрасны, – сказал он. И не преувеличил. Он видел. Он перенес эту красоту на холст.

Тут на улицу вышел хозяин.

– Кармен! Тебе работа нужна, или ты хочешь сбежать с карликом? Мне-то навалить, но если тебе работу, так иди и работай.

Она отвернулась от художника.

– Мне нужно идти, месье. Спасибо за предложение, но то время забыто. Возможно, к лучшему.

– Но…

Она юркнула в прачечную мимо хозяина. Тот рыкнул на Анри и захлопнул дверь.

Тулуз-Лотрек забрался в ожидавший фиакр.

– Еще в прачечную, месье? – спросил извозчик.

– Нет, в бордель на рю д’Амбуаз в Девятом. И полегче на поворотах. Чтобы пойло не плескалось.

Тринадцать. Женщина в кладовой

Мамаша Лессар никогда раньше не применяла насилие к посторонним людям. Разумеется, живя на Монмартре, где в дансингах и кафе мешалась разная публика – и богема, и рабочий люд, и буржуазия, – она видела немало драк, а также лечила порезы и синяки у своих мужчин. В Прусскую же войну она не только пережила обстрелы города и помогала ухаживать за ранеными, но видела и послевоенные бунты, когда коммунары выкатили пушки из церкви Святого Петра, скинули правительство, а потом легли под пулями расстрельных команд у стены кладбища Пер-Лашез. Чего греха таить, она не раз сама давала понять – даже грозила, – что перед насилием не остановится. И более-менее убедила всю свою семью и большинство художников, живших на горе, что способна слететь с катушек в любую минуту и всех изничтожить, как сбесившаяся медведица. Такой репутацией она гордилась – достичь ее было нелегко. Но дерябнуть Жюльетт по лбу стальной сковородой – это у нее был первый настоящий акт насилия. И его она сочла до невероятия неудовлетворительным.

– Может, другой сковородкой надо было? – спросила Режин, пытаясь утешить родительницу.

– Нет, – ответила мамаша Лессар. – Можно было взять медную с нашей кухни, а не из пекарни, с латунным покрытием – она легче и для crêpes, по-моему, лучше. Но вышибать мозги у натурщиц все равно удобнее стальной. Она тяжелая, но не настолько, чтоб не размахнуться. А скалкой не хотелось. Смысл-то был ее оглушить, а не башку проламывать. Нет, той сковородкой было идеально.

Люсьена они перенесли наверх в квартиру и теперь сидели у кровати, на которой он лежал, бледный как сама смерть.

– А если бы крови было побольше? – спросила Режин. – Знаешь, ну вот как мы пирожки прокалываем, чтобы сок начинки совсем чуть-чуть тек?

– Нет, – ответила мадам. – Мне кажется, удар тоже был идеальный. Ее задуло, как свечку, – и ни капли крови. Она очень хорошенькая, кровь бы ей платье испортила. Нет, я думаю, треснуть кого-то по голове – это как секс: занятие неблагодарное, лишь бы сохранить мир и покой. – И она с тоской вздохнула, глянув на ферротип папаши Лессара, стоявший на тумбочке. – Радость – в том, что грозишь. Угрозы – они как любовные сонеты оскорбления действием. Ты же знаешь, я особа романтичная.

– Mais oui, Maman, – ответила Режин. Она встала и прислушалась. – Кто-то на лестнице.

– Возьми сковородку, – посоветовала мамаша Лессар.

Режин вышла на верхнюю площадку как раз в тот же миг, что и мужчина с бычьими плечами и в рабочей одежде. Он поймал ее одной рукой за талию, закружил, притиснул к стене и принялся немилосердно целовать, а она елозила и уворачивалась – трехдневная щетина очень царапала ей лицо.

– Моя сладенькая, – говорил ее супруг Жиль в паузах. – Цветик мой. Хотел тебя удивить, а ты мне блинчики жарить уже собралась. Мое сокровище.

– Сковородка – это дать тебе по башке. Отпусти меня, – ответила Режин. Она опять заерзала в его хватке, а он только крепче прижал ее к стене. – Мой любовный поросеночек, я соскучилась. Это Жиль, – крикнула она матери.

– Тресни его, – сказала мамаша Лессар. – Заслужил, раз домой так рано явился.

– О, – произнес Жиль и выронил супругу, как отравленное яблоко. – И мамаша тут.

– Добрый вечер, Жиль, – сказала мамаша Лессар с пренебрежительным холодком в голосе: дородный плотник ей очень нравился, но если он об этом будет знать – никакой выгоды.

Жиль шагнул в спальню.

– Что с Люсьеном?

– Эта женщина, – ответила Режин.

– Какая женщина? – Жиль весь последний месяц пребывал в блаженном неведении касаемо того, что происходит в булочной, поскольку почти все время проводил в Руане – они там строили общественное здание.

– На пороге склада лежит девушка без сознания, – сказала мамаша Лессар. – Ты должен занести ее внутрь.

– Конечно, – сказал Жиль, словно с его стороны крайне мордоплюйски было не понимать, до чего он никчемен. – Сейчас иду. – Он повернулся к Режин: – А crêpes ты мне разогрей, моя сладенькая. – И спустился по лестнице.

– Сковородка была тебя по голове лупить, – напомнила ему супруга.

– Прости меня, – сказала мамаша Лессар. – Я подвела тебя, дитя мое. Я позволила тебе выйти замуж за полного недоумка.

– Да, но он сильный, и ему плевать на искусство, – ответила дочь.

– Что есть, то есть, – согласилась мадам.

А внизу, на складе Жиль стоял перед портретом Жюльетт. Это правда – на искусство ему было сдрочить с высокой бочки, но если дело доходило до голых женских форм, он был крупным энтузиастом.

– Sacré bleu! – воскликнул он без всякой иронии.

– Тебе помочь? – донесся из пекарни голос Режин.

Жиль попятился от картины.

– Нет. Ее тут нету. Тут вообще никого нету.

– Она же была здесь. – Режин уже стояла в дверях сарая.

Жиль обернулся к ней так споро, что чуть не потерял равновесие.

– Chère, ты меня напугала. А ты знала, что у сарая стеклянный потолок? Я никогда раньше таких сараев не видел. Зачем тут световой люк вообще? – И он пожал плечами от всеобщей загадочности.

Режин прижала ко рту ладонь, будто давила в себе всхлип, и вымолвила:

– Зайди в дом, Жиль. Мне тебе нужно кое-что сказать.

*