Текст книги "Собственность мажора (СИ)"

Автор книги: Кристина Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Глава 41

Никита

Врезавшись боксерской перчаткой в грушу, с хрипом выдыхаю воздух. Тупая боль простреливает бок и ребро, из глаз сыплются звездочки…

– Ммм…

Выпрямившись, с бешенством бью опять и опять, до тех пор, пока тело само не складывается пополам. Упираюсь перчатками в колени, пытаясь вдохнуть через сковывающую тело боль.

Эта парализация выбивает из головы все мысли.

Все до единой. И на эти тридцать секунд голова перестает пухнуть и взрываться, а ядовитое вязкое дерьмо, засевшее в груди, перестает давить.

Не знаю что должен сделать со своей башкой, чтобы она заработала и помогла мне решить гребаное уравнение, в котором слишком много неизвестных!

– Пф-ф-ф… – закрываю глаза, снова и снова прокручивая в голове события вчерашнего дня, но в определенный момент я как в бетонную стену влетаю.

Что мне сделать, мать вашу?!

Что я должен сделать, чтобы объяснить девушке, что без нее просто подохну?!

У меня нет ответа на ее вопрос.

Нет.

Как она вообще узнала? Откуда она узнала?

Что я должен был сказать?! Что ни черта не помню?

Сглотнув, чувствую позорный холодящий страх от того, что она может меня не простить.

Я знаю, она может.

От этого в моих трусах все сжимается до нулевого размера.

Предатель.

Да. Я гребаный предатель!

Эгоистичный говнюк.

Я вообще ее не достоин, но мне все равно. Она нужна мне. Еще месяц назад я мог без нее обходиться, а теперь не могу.

Я должен найти решение. Для нас с ней… Должен…

Выпрямившись, принимаюсь дубасить грушу без перерыва, пока ноги не подкашиваются, и я не падаю на задницу.

Лицо заливает пот, обжигая разбитую губу и бровь. Расстегнув зубами перчатку, бросаю ее на пол и тянусь за полотенцем. Согнув колени, опускаю между ними голову.

Я могу только приползти к ней и просить прощения. Но перед этим я должен выяснить каждую гребаную неизвестную в нашем уравнении.

Хочу забить на звонок в дверь, но мой телефон раздирает параллельный звонок, и я не сомневаюсь в том, что за дверью отец.

Я не брал от него трубку весь день и понимаю, что это скотство. Не помню когда такое вообще у нас было, но именно сегодня мне даже на хоккей насрать. Если Аленушка попросит, я вообще больше на коньки не встану.

Опираясь о стену рукой и прихрамывая, двигаюсь по коридору своей квартиры, а когда открываю дверь, жалею о том, что не надел футболку.

– Не понял, – изумленно выгибает брови отец, с просто карикатурным ступором рассматривая мое мятое и синее лицо.

На нем зимняя куртка и джинсы. Волосы мокрые после тренировки и душа.

– Как откатали? – привалившись спиной к стене, пропускаю его в квартиру.

Войдя, ударяет кулаком по выключателю.

Щурюсь от яркого света, придерживая рукой ребра.

Отбросив мою руку, рассматривает багровый синяк на моих ребрах и чертыхается, с рычанием веля:

– Одевайся! Живо!

– Нормально все… – хриплю. – Кофе хочешь?

Врубая свет кругом, ломится по квартире, как лось, оставляя на полу комья снега от своих ботинок.

– Блин… – через открытую дверь спальни, слышу как гремят ящики моего шкафа.

– Сам справишься? – выносится из комнаты, вручая мне толстовку, спортивные штаны и носки.

Присев на корточки, берет с обувной полки мои кроссы.

– Я мокрый весь, – пытаюсь обратить внимание на то, что с меня, блин, ручьями течет пот.

– Одевайся, – цедит с таким наездом, что решаю не спорить.

Морщась и кряхтя, снимаю шорты и натягиваю штаны. Сев на банкетку, бросаю ему толстовку и прошу:

– Дай другую. На молнии.

Десять минут спустя, меня десантируют в машину, куда забираюсь не без помощи. Тело адски болит, с утра стало только хуже. Мое свидание с боксерской грушей тоже дало о себе знать, и я не могу не признать, что это было самым тупым моим поступком в этом году.

Сглотнув и закрыв глаза, мычу от боли, пропуская ее сквозь зубы.

– Потерпи… – хрипит отец, разгоняя сигналкой машины на шоссе и светофорах.

Зубы начинают отбивать чечетку, к горлу подкатывает тошнота.

Я вдруг понимаю, что мне очень хреново. Настолько, что по вискам, спине и груди стекает пот, и кости выкручивает так, что вою в голосину, сжимая кулаки.

Машину бросает из стороны в сторону, и в башке смешивается вчера, сегодня, завтра и послезавтра.

– На меня обопрись… обопрись! – слышу голос отца, и чувствую, как он кренится под моим весом, когда вываливаюсь из машины прямо на него.

– Не отключайся… – кричит он где-то на задворках моего стремительно мутнеющего сознания. – Потерпи!

Терплю, еле переставляя ноги.

Даже когда вваливаемся в приемный покой частной городской клиники, стараюсь двигаться сам, но как только падаю на каталку, бошка становится неподъемной.

И все о чем я могу думать, так это о том, чтобы обезболивающее, которое всадили мне в задницу первым делом, подействовало, и чтобы градусник, который засунули мне подмышку, не лопнул, потому что мне вдруг кажется, будто все мои внутренности кто-то облил керосином и поджег.

Глава 42

– Вот, – указывает на меня медсестра. – Полюбуйтесь.

Мой хирург, седой мужик в очках, любуется. Поправив их, подходит к кровати и спрашивает:

– Как самочувствие, молодой человек?

– Отличное, – вяло вру в ответ. – Можно мне уже домой поехать?

Голос ломкий, как солома, и башка только пять минут назад перестала раскалываться.

Хочу, чтобы все от меня отстали.

От этих запахов и постоянного вторжения в мое личное пространство посторонних людей просто корежит. Ночью спасло то, что я был в несознанке, а теперь… все неимоверно бесит. Контроль моих действий, вопросы типа «как самочувствие», перевязка вокруг ребер, долбаные капельницы, долбаная слабость в руках и ногах и эта палата с долбаным белым потолком и постельным бельем в мелкий цветочек.

Я же не подыхаю. На фиг мне тут оставаться?

– Хе-хе, – посмеивается врач, посмотрев на меня, как на слабоумного. – К сожалению нет, Никита Игоревич. Мы же не хотим, чтобы трещина в ребре стала полноценным переломом, да?

– Я должен отвечать? – спрашиваю, глядя на него с каменной рожей.

Он вздыхает и прожевывает, как маленькому:

– Переломы ребер чреваты повреждением внутренних органов, нужен максимальный покой, пока мы не удостоверимся в том, что вашим внутренним органам ничего не угрожает.

– Я это понял. Могу дома соблюдать полный покой, не проблема, – смотрю на него не моргая, но он, сука, непробиваемый!

– Домой всегда успеете. А вот поесть надо, – кивает на раскладной больничный столик, перед моим носом.

Я не знаю почему, но у меня нет аппетита. И то, что передо мной стоит тарелка овсянки и, мать его, стакан килеся не при чем. Я не хочу есть в принципе, а не потому что не хочу есть это бесцветное дерьмо.

– Уберите, – смотрю в потолок.

– У вас пониженный сахар. И капельницу все же придется поставить.

– Нет, – отрезаю. – Обойдусь.

– Вы что же, уколов боитесь? – поддевает он.

– Не боюсь, – буркаю. – Но я как-нибудь выкарабкаюсь без вашей глюкозы.

– Тут у нас более сложный комплекс препаратов. Поможем вашему организму мобилизоваться и активно регенерировать.

– Обойдусь, – повторяю, закрывая глаза.

На фиг мне эта капельница. Мне двадцать два. Я не сомневаюсь в том, что мой организм и сам справится, без двухчасового лежания под сраной капельницей.

– Уберите, – повторяю, прося убрать от меня подальше еду.

Можно попытаться заснуть, но это трудно сделать, когда тебе с самого утра выносят мозг.

– Что же с вами делать, молодой человек? – печально спрашивает доктор.

– Домой отпустите, – предлагаю свой вариант.

– Упрямый какой, – цокает он языком. – Валентина, забери еду.

Алиллуйя.

Даже не видя, знаю, что медсестра пыхтит. Она меня ненавидит. С семи утра пытается мне капельницу поставить, а уже почти одиннадцать. Что мне здесь делать целые сутки?

Отец с утра заезжал, ноутбук привез.

Я бы удушился, если бы ко мне поток визитеров выстроился. Мое нахождение здесь я попросил не афишировать, хотя отец меня пытался прогнуть и узнать, кому я этим обязан. Нет. С тем, кому обязан, я разберусь сам. Решу как, когда мозги перестанут быть, как этот кисель в стакане.

Открыв глаза, угрюмо смотрю в окно.

Я здесь пятнадцать часов, и предпочел бы дома лечиться.

Медсестра тащит поднос с едой к двери, а когда открывает, слышу тихое;

– Ой… извините…

Тело встряхивает.

Если для его мобилизации нужна капельница, то вот сейчас оно моментально мобилизовалось само.

Дернувшись, хочу сесть, но все что выходит – жалкая попытка принять вертикальное положение.

– Ммм, задница… – хриплю от боли, падая назад на подушку.

Врач удивленно смотрит на дверь, чтобы понять, от чего меня так подкинуло.

Щеки горят, как у девки. От стыда за то, что так позорно спалился, но там в дверях, теребя в руках бумажный пакет и осматриваясь огромными голубыми глазищами, стоит Алёна.

Воздух галлонами вырывается из моего носа, пока осматриваю ее всю. Белый свитер, красные джинсы, взволнованное бледное лицо.

Я никогда не чувствовал себя побитой собакой. И физика здесь не при чем. Я чувствую себя загнанным под скамейку псом, так боюсь, что она меня… не простит.

Смотрю на неё, не моргая, и в своей ватной башке прошу только об одном – чтобы не уходила.

Ее распахнутые глаза мечутся по палате и оседают на мне. Осматривают мой перевязанный торс, мое истоптанное лицо. Сброшенное на пол одеяло, мои ноги в спортивных штанах.

«Только не уходи», – обращаюсь к ней в своей голове, но даже мысленно мой голос звучит жалко. – «Не уходи от меня».

Я все исправлю… Сделаю все, что угодно.

Переведя глаза на врача, она еле слышно лепечет:

– Здрасте…

– Добрый день, – отвечает тот. – Родственница?

– Я… – теряется она, посмотрев на меня. – Нет… нельзя?

– Ну почему же, – миролюбиво тянет тот. – Проходите.

Она топчется в пороге, а у меня гребаный ком в горле.

Боюсь даже рот раскрыть, чтобы не спугнуть, поэтому просто смотрю. Мечтая, чтобы оказалась рядом. Чтобы дала к себе прикоснуться. Чтобы трогала меня в ответ. Чтобы осталась здесь со мной хоть до ночи.

Она нужна мне.

А я нужен ей.

Иначе не пришла бы.

Как нам выбраться из этого дерьма, Оленёнок?

Я придумаю…

Делает шаг вперёд, глядя на поднос с едой в руках этой приставучей медсестры.

– Не хочет есть, – зачем-то говорит она Алене, кивая на поднос.

– Да? – тонко спрашивает та, покосясь на меня. – Почему?

– Не с той ноги барин встал, – сообщает медсестра.

– А… ясно… – переминается Алёна с ноги на ногу, а потом протягивает руки и забирает у нее поднос. – Можно?

Кошусь на врача, ерзая по матрасу.

Улыбается.

Опустив глаза, Морозова подплывает ко мне и возвращает поднос на раскладной столик, переброшенный через мой живот.

– Что ты тут устроил? – спрашивает, понизив голос.

Поднимает глаза, и я в них тону.

Сжимаю в кулак руку, чтобы убить бешеное желание дотронуться. До ее белых как снег волос. До бархатной кожи на бледной щеке. Я знаю, как ее кожа пахнет. Знаю, какая она на вкус и ощупь. Хочу ее мягкие губы на своих и везде, где она захочет. Я сделаю все, что она захочет.

– Привет… – говорю тихо, глядя на нее исподлобья.

Закусив губу, она скользит глазами по моему лицу.

Я выгляжу максимально хреново. И вижу, как дергается ее рука, будто она хочет до меня дотронуться, но решает этого не делать.

От тоски хочется выть.

– Привет… – отводит от меня взгляд.

Взяв ложку, протягивает мне со словами:

– Ешь.

Подняв глаза, ловлю горящий злорадным ожиданием взгляд медицинской сестры.

Офигенный концерт.

Жую долбаную овсянку, запивая киселем.

Присев, Алёна поднимает с пола одеяло и кладёт его на кровать. Ставит на стол рядом с тарелкой бумажный пакет, от которого пахнет нереально вкусно.

– Валя, – слышу над своей головой. – Готовь капельницу.

Не реагирую, ухватившись глазами за тонкую руку, лежащую рядом с моим бедром.

Отойдя к окну, обнимает себя руками и отворачивается, когда в мою вену загоняют иголку.

– Почувствуете дискомфорт, нажмите кнопку, – брезгливо бросает медсестра, выходя из палаты вслед за хирургом.

Тишина давит на мозги, а кольцо, сжимающее грудь превращается в тиски. И даже не особо внятно соображая, я понимаю, что меня ждет самый сложный разговор во всей моей чертовой жизни.

Глава 43

Никита

– Там бульон и… хлеб, – глядя в окно, говорит Алена.

Смотрю на пакет перед собой, чувствуя, как желудок заходится от голода.

Что за, мать его, магия?

Теперь хочу есть. Хочу скорейшей регенерации всего. Хочу встать с этой койки, и поскорее. Хочу засунуть голову Колесова ему в задницу и провернуть пару раз. Но больше всего хочу, чтобы последних двух дней в моей жизни никогда не случалось.

– Я сама пекла… – продолжает Алена, водя пальцем по стеклу.

– Что? – хриплю, впившись глазами в тонкий силуэт.

– Хлеб. В общем, не важно…

– Спасибо, – говорю быстро. – Я… такого никогда не пробовал…

– Ничего особенного…

Нихрена подобного.

– Ладно… – соглашаюсь, потому что боюсь ее спугнуть.

Приподняв голову, наблюдаю за тем, как трёт свои плечи ладонями.

Желание согреть ее собой заставляет дернуться, но боль в груди напоминает о том, что я смогу это сделать, только если она сама захочет.

– Ммм… – издаю позорный стон, на секунду зажмуриваясь, а когда открываю глаза, встречаю испуганный взгляд голубых глаз.

Они осматривают мое тело и обеспокоенно смотрят мне в лицо. В этот момент на сто тысяч процентов мне становится легче. Я вдруг понимаю, что она никуда от меня не денется. Она будет там, где я. А я буду там, где она. Она пришла, потому что я здесь. Я бы пришёл туда, где она, если бы мог. И я больше… никогда не оставлю ее одну. Рука сжимается в кулак от решимости, с которой я обещаю это нам обоим.

Вцепившись в ее глаза своими, не отпускаю.

Закусив губу, Алена прячется от меня, снова демонстрируя свою спину.

– Эмм… – вдыхает. – Твой отец… он…

– Что?

– Он спрашивал что с тобой случилось.

– А ты?

– Я сказала, что ничего не знаю. Я… в общем я подумала, что если ты сам ему не рассказал, то… наверное не хочешь…

Умница.

– Ты все правильно сделала… – сиплю, чувствуя как у меня в груди происходит какой-то неадекватный взрыв.

То, что мое мнение она поставила на первое место, делает меня слегка диким. Как и то, что она пришла сюда ко мне, потому что, мать его, не могла по-другому.

Напряжение давит на виски, когда зову, не спуская с нее глаз:

– Алена…

В моем голосе столько гребаной нежности, что ее даже из космоса слышно.

– Я уже пойду… – вдруг срывается она с места.

– Морозова! – рычу, оттолкнув пластиковый стол и вскочив с кровати. – Ты помнишь, что я сказал?!

Уронив на пол ноги, задерживаю дыхание.

Подлетев к двери, она прижимается к ней лбом и с убивающим меня отчаянием бросает:

– Ты много чего говорил.

Схватившись за штатив капельницы, пытаюсь встать.

Чертыхаясь, сажусь обратно.

– Что ты делаешь?! – выкрикивает, обернувшись. – Совсем дурак?!

Выдохнув, настойчиво повторяю:

– Ты помнишь, что я сказал тебе вчера?

Глядя на меня через плечо, сверкает глазами и поджимает губу.

– Вернись в постель, – выпаливает.

– Ты можешь бегать от меня хоть до пенсии, – игнорирую, глядя в ее глаза. – Но мы все равно поговорим. Потому что я сказал, что люблю тебя. И это не долбаная шутка.

Сжимаю зубы, когда отвернувшись, она утирает рукавом свитера щеку.

В этот момент я ненавижу себя. Я не хочу, чтобы она плакала.

Твою мать!

Да я весь ее. Со всеми потрохами. С тех пор, как увидел впервые, таскаюсь за ней, как бездомный кобель, она этого даже не поняла. Я был везде, где была она. Как придурошный сталкер. Смотрел и не знал, что мне с ней делать.

– Ее ты тоже любил? – спрашивает, запрокинув к потолку голову.

– Мне ни разу за два года не пришло в голову сказать ей таких слов. Это по-твоему любовь?

Алена всхлипывает. Всхлипывает и упрямо молчит.

– Мне… – откашливаюсь. – Нужно, чтобы ты помогла.

Опять молчит, и я понимаю, что сейчас пожалею о том, что на свет родился, но я бы никогда… твою мать… никогда не пошёл с этим вопросом к своей бывшей.

– Что там произошло? – спрашиваю, готовясь к тому, что мне на башку оденут унитаз.

– Пф-ф-ф… – складывает Алена на груди руки, наконец-то отлипнув от двери.

Глядя на свои ботинки, бормочет:

– М… Где?

Тело сковывает напряжение.

Пройдясь языком по потрескавшейся губе, говорю:

– Ты…

Твою мать…

– Была у меня? Позавчера?

Подняв глаза, она смотрит с таким подозрением, что чувствую запах серы.

Говно.

Это значит была?

– Ты… серьезно? – говорит холодно, вскинув свой маленький упрямый подбородок.

– Кхм… – откашливаюсь. – Да?

Округлив рот, она превращается в ошпаренную кипятком кошку.

– Ты что… ты не помнишь?! – округляет глаза.

– Успокойся… – давлю я. – Я с ней не спал, – говорю уверенно.

Я думал об этом, кажется, часов пять.

И пусть я ни единой минуты не помню, но точно знаю – даже в аффекте все мои рецепторы реагируют только на одну девушку. В последние две недели это превратилось в наброшенный на мою шею поводок. Я хочу только ее, а других, как старпер, вообще не замечаю. И даже в аффекте я всегда пользуюсь презервативами, а их у меня не было. Потому что с Лерой мы не были близки с самого, задница, сентября!

– Ты ничерта не помнишь! – орет Аленушка и, осмотревшись, ищет чем бы в меня запустить. – Ты здоровенный, двухметровый, тупоголовый придурок!

Сорвав с крючка умывальника полотенце, швыряет в меня. Оно падает к моим ногам, когда повторяю:

– Я с ней не спал.

– Знаешь что? – взвивается она. – Пойду-ка я напьюсь!

– Алена… – рычу угрожающе.

Показав мне средний палец, вылетает за дверь.

Глава 44

«Очень вкусная еда. Спасибо», – освещается дисплей моего телефона входящим сообщением.

Очень вкусная еда.

Сверлю экран глазами, представляя, как одеваю на голову адресата цветочный горшок. А может, мне лучше надеть этот горшок на свою голову? Надеть и хорошенько постучать, чтобы выбить из неё слова, произнесённые с гипнотизирующим убеждением:

«Я люблю тебя».

Любить кого-то – настоящее испытание, теперь я это знаю. Не знаю как у других, но меня три этих слова подталкивают к тому, чтобы сделать огромную глупость – поверить наслово…

Всему. Каждому его слову.

Если бы… мой любимый идиот был лживым брехуном, я бы никогда не смогла его полюбить. Ведь его отличительной чертой является то, что он вечно вываливает на всех то, что думает!

Я мучалась от этого всю ночь. Я настолько безнадежна, что даже не в состоянии натворить глупостей в ответ.

Он лежит там в той палате и выглядит так, будто его переехал грузовик. Дурак! Может я не могу наделать глупостей, но я могу… его проучить. Так, чтобы Никита Игоревич понял – доверие не пустой звук! Хочу, чтобы прочувствовал это всей своей шкурой! И вот тогда мы сможем говорить на одном языке. Только тогда.

Пальцы чешутся написать ответ, но вместо этого убираю телефон в сторону, следя за тем, как Анька медленно разливает чай по пузатым желтым кружкам, и выглядит она так, будто единственный цветной элемент во всем ее облике – это ее рыжие волосы. Она бледная и подавленная, хоть и пытается это скрывать.

Видеть ее такой для меня настоящий шок…

Ее волосы растрепаны, домашние штаны выглядят так, будто она их пару недель не снимала!

Когда я увижу Дубцова, я всажу ему биту между ног.

Что он, черт его дери, с ней сделал?!

Он же ее просто сломал!

Во мне клокочет злость.

Если я его увижу, он пожалеет о том, что родился на свет. Моя подруга была настоящим лучиком света, пока он не коснулся ее своими грязными похотливыми лапами.

Что с этим придурком не так?!

– Тебе с молоком? – ее голос такой же прозрачный, как она сама.

Передвигаясь по уютной кухне своего дома, выставляет на стол сахарницу и печенье, забыв о чайных ложках.

– Ань… – зову ее взволнованно. – Что он сделал?

Опустив лицо, она трясет головой, а когда смотрит на меня опять, в ее глазах стоят слезы.

– Ничего… – заверяет она. – Он тут не… не при чем…

Ну да. Да от всего ее состояния просто несет Дубцовым!

– Расскажи мне, Анют… – не сдаюсь, потому что очень хочу ей помочь.

Утерев длинным рукавом футболки нос, она просит:

– Не надо, Ален, ладно? Я… себя не очень чувствую… заболела…

Я знаю, что поступила отвратительно, проникнув в ее дом вместе с ее дедом. Но я встретила его в универе, и, кажется, он был совсем не против, а наоборот, всю дорогу боялся что я сорвусь с крючка.

Что у них тут происходит?!

Почему никто не бьет в колокола?!

Ведь она не пришла и на второй экзамен тоже!

Она и правда выглядит нездоровой. И она явно хочет, чтобы я ушла и оставила ее в покое.

Мой телефон вибрирует, но господину Баркову придётся подождать, потому что не весь мир крутится вокруг него одного.

– Там фрукты… – киваю на пакет, который притащила с собой.

– Спасибо…

Встав из-за застреленного расшитой скатертью стола, говорю:

– Позвони мне… если что-то будет нужно. Ань… в любое время.

– Угу, – обнимает себя руками, пряча от меня лицо.

– Пока…

Пройдя через гостиную, где ее дед задумчиво смотрит в окно, бормочу:

– До свидания…

Кивает, и я вижу, как черты его лица тяжелеют на глазах. Будто каждый прожитый год на моих глазах оставляет на нем следы!

Все это выбивает меня из колеи, и я выскакиваю за калитку, не зная что мне делать.

Вдыхая морозный воздух, смотрю по сторонам, но на улице темно и тихо. Только окна соседских домов горят теплым желтым светом.

Сегодня Рождество, и моя электричка через час.

Я целый день слоняюсь по городу, не зная, куда пристроить свою злость.

А может, я просто не могу быть от него далеко?

Это глупо, потому что я знаю – он объявится, как только сможет.

Мой телефон вибрирует опять.

Медленно двигаясь по улице, заглядываю в сообщения.

«Меня выписывают через час»

Хочу наорать на него, потому что сегодня утром выписывать его явно никто не собирался, но вместо этого молчу, одиноко плетясь к остановке.

Упрямый! Какой же ты упрямый, Барков!

«Где ты? Давай поговорим»

Трясясь в автобусе, смотрю на опустевший город, а потом опять проваливаюсь в сообщения.

«Я вижу, что ты читаешь. Мы не маленькие. Давай поговорим»

Фыркаю, убирая телефон в карман.

Сойдя на городском вокзале, добираюсь до касс и беру себе билет.

«Я приду за тобой. Ты же понимаешь, да?»

Усевшись в кресло, наконец-то печатаю ответ:

«Я на свидании. Стань в очередь»

Глава 45

«Серьезно? С кем?», – получаю быстрее, чем успевает погаснуть экран.

Закрыв глаза, под мерный стук колес считаю до шестидесяти, и только после этого набираю в ответ: «Ты его не знаешь»

«Давай проверим», – всплывает тут же.

«Напиши мне завтра», – предлагаю, отсчитав еще шестьдесят секунд.

Мучать его – какое-то изощренное удовольствие, потому что я не сомневаюсь в том, что сейчас он бесится. Но я знаю наверняка – ему нельзя давать палец, иначе он оттяпает руку по самый локоть. Если его не притормозить, он будет вламываться во все мои дела когда ему заблагорассудится, и тогда моя жизнь станет полностью зависима от его, потому что он не привык идти за кем-то, он привык, чтобы безоговорочно шли за ним.

Но когда мой телефон молчит целых две минуты, это нервирует до кончиков волос.

От Баркова можно ждать чего угодно.

Единственное чего хочу я – чтобы он уважал мое мнение.

Смотрю на экран, кусая губы, и выпрямляюсь, когда в окне сообщений начинают бегать точки, извещая о том, что Никита Игоревич печатает.

«Пожалуйста, только не наделай какого-нибудь дерьма», – мысленно прошу его.

Прошу его не разочаровывать меня снова. Он и так на славу постарался.

Сглотнув, читаю два простых слова, от которых сосет под ложечкой:

«Хорошего вечера»

Стукнувшись головой о спинку сиденья, смотрю на проносящиеся за окном белые поля.

Я не хочу плакать, но слеза все равно скатывается по щеке. Как тяжело быть стойкой, когда влюблена, но тот день проносится перед глазами опять и опять. И если… если мы будем вместе, я не хочу, чтобы такое хоть когда-нибудь повторилось.

Запрятав телефон в карман, зажимаю ладони между колен, потому что стук этих чертовых колес нашептывает позвонить и проорать ему, что кроме него мне никто не нужен. И даже с расквашенным лицом он выглядит предпочтительнее любого другого парня на всей этой планете!

Сойдя с электрички, беру такси.

Сегодня Рождество и вряд ли мама с дедом справятся с этой двухтонной индейкой без меня. Она запекается целый день, а я… целый день голодная, потому что со всех ног неслась в больницу, а потом слонялась по городу, не зная куда себя деть.

Из трубы дедовой бани валит белый дым. Пахнет дровами. Войдя в дом, раздеваюсь и плетусь на кухню. Прямо на зов умопомрачительных запахов еды. С удивлением замечаю, что обеденный стол вынесен в столовую, который мы почти никогда не пользуемся. Там барахлит отопление и очень большие окна, из-за этого сквозняки.

– Мам? – зову, заглядывая туда.

Стоя у старого серванта, она обшаривает ящики, доставая оттуда такие древние тарелки, которые смело можно записывать в антиквариат и передавать по наследству. Одетая в любимый дедов свитер, юбку в мелкий цветочек и огромные вязаные носки.

– Алена… – выдыхает с облегчением, прижав к груди руку. – Слава Богу! Я зарядку потеряла! Дед поехал за новой, и провалился!

Оставив тарелки, несется ко мне и сжимает мои плечи, звонко тараторя:

– А ты где была? Вы сегодня что, надо мной издеваетесь? Я тут уже хотела к соседям идти за телефоном! Где ты была?! – требует, тряхнув мои плечи и утерев со щеки слезу.

Чувствую себя ужасно виноватой, потому что сбежала из дома утром, напихав в пакет еды и никому ничего не сказав. Но я всю ночь сходила с ума, когда за ужином она осторожно обмолвилась о том, что… Барков-младший в больнице. Мне пришлось наступить себе на горло, и позвонить его отцу.

– Какой-то дурацкий день… – выпаливает мама. – Сижу тут одна, не знаю, куда бросаться… то ли к индейке… то ли к бане этой…

– Мам… ты чего? – спрашиваю взволнованно, усаживая ее на стул.

Опустив лицо в ладони, трясет головой и шепчет:

– Не знаю… переволновалась… позвони деду… где он?

– Сейчас… – бросаюсь в коридор и потрошу свои карманы, с тоской отмечая, что у меня ноль непрочитанных сообщений.

Вернувшись в столовую, расхаживаю вдоль разложенного стола, накрытого белой бабушкиной скатертью, спрашивая:

– У нас что, гости?

– Не знаю… – выдыхает, глядя в пол. – Наверное нет…

Дед не берет трубку, поэтому я и сама начинаю волноваться.

– Когда он уехал? – спрашиваю, набирая его снова.

– Еще двенадцати не было! – вскакивает со стула, прикладывая к шее руку.

Уже почти семь вечера!

– Я три часа с индейкой провозилась, потом полы мыла… звони ему еще…

Через двадцать минут наша паника достигает апофеоза. Мечемся по дому как взбесившиеся молекулы. Наверное никогда в жизни мы не чувствовали себя такими беспомощными и бесполезными, потому что все, что нам удается организовать – это еще большую панику вокруг себя и полное непонимание того, что нам вообще делать!

Разбежавшись в разные стороны, пытаемся найти его записную книжку, где хранятся номер всех наших соседей и знакомых за два десятка лет.

– Нужно позвонить Люде Самсоновой, она фельдшер в больнице… – трясущимися руками листает пожелтевшие страницы мама, грохнув на обеденный стол найденную книжку.

– Что это за цифра?..

– Дай мне… я посмотрю…

– Вот эта?

– Семерка?

– А не двойки?

– Давай попробуем семерку…

Грохот входной двери заставляет нас подпрыгнуть.

Схватившись за руки, слушаем тяжелые шаги по деревянному полу, перестав дышать. Потоптавшись на кухне, пришелец проходит через коридор и оказывается на пороге столовой.

И это совсем не дед, а одетый в десятикилограммовый пуховик Барков-старший с большой картонной коробкой подмышкой.

Мама шумно выпускает воздух, а потом всхлипывает. За этим всхлипом следует второй, и к нему присоединяется мой собственный. У меня очень много претензий к этому человеку, но сейчас я рада его видеть, как никогда! Потому что если и есть на свете человек, который способен нам помочь, так это он.

Обнявшись, начинаем реветь в голос.

Светлые брови Игоря Баркова взлетают к самому потолку.

– Какого?.. – восклицает изумленно, опуская на пол коробку и делая шаг в комнату.

Выпустив маму, утираю рукавом свитера слезы.

Обняв ее плечи своими ручищами, он требует:

– Целый день тебе бьюсь, что с телефоном?! Что случилось?!

Опустив руку, кладет ее на мамин живот, и она накрывает ее своей, утыкаясь в его грудь лбом.

– Зарядку потеряла! – зло выкрикивает оттуда. – Оставила на тумбочке, и она куда-то делась!

Кажется, я догадываюсь куда…

Отстранившись, ее муж распахивает полы своей гигантской куртки и заворачивает ее в них, прижав к себе. Прижимается губами к ее волосам, повторяя:

– Что случилось?

Отвожу глаза, застигнутая врасплох этой сценой, но круглые часы на стене подхлестывают панику с новой силой.

– Отец пропал… – поднимает мама лицо, с отчаянием информируя. – Ушел и пропал!

– Когда ушел? – проводит Барков рукой по ее волосам, заправляя их за ухо.

– В обед еще… в двенадцать… поехал за зарядкой…

– На чем?

– На Волге своей!

Сведя на переносице брови, он смотрит в окно поверх ее головы, а мы, затаив дыхание, смотрим на него, будто он волшебный Джин, который щелчком пальцев решит нашу проблему. С его появлением казавшаяся мне просторной столовая стала в пару раз меньше, и это даже не из-за роста. Просто этого мужчины очень много во всех смыслах. Его голос заставляет вибрировать воздух, когда отрывисто спрашивает:

– Кому-нибудь звонили?

– У-у… – мотает она головой, поджимая дрожащую губу.

– Документы у него с собой?

– Не знаю, Игорь…

– Проверь, – кивает он мне, указывая квадратным подбородком на дверь.

– Угу… – пячусь, вылетая из комнаты.

Обшарив ящик комода, в котором он хванит все подряд, от отвертки до документов на машину, бегу к коридорной двери, чтобы проверить карманы всех его курток и фуфаек, но как только распахиваю дверь, врезаюсь носом в еще одного пришельца, который со стоном воет:

– Твою мать…

Глава 46

Отскакиваю в сторону, как ошпаренная.

В дверном проеме, схватившись за рёбра, корчится тот, кого я бы хотела видеть больше всего и меньше всего в жизни.

Одетый в толстовку на молнии, спортивные штаны и в наброшенную на плечи кожаную куртку.

Плотно сжав губы, Никита вскидывает на меня сощуренные глаза.

– Дай пройти… – прошу, пряча от него свои.

Выпрямившись, делает шаг в сторону, и я проскальзываю мимо, стараясь на него не смотреть, чтобы не видеть его избитого лица, потому что когда я его вижу, мне хочется найти каждого из тех придурков и выстрелить каждому между ног из пейнтбольного ружья.

Встав на носочки от холода коридорного пола, подлетаю к крючкам, на которых висят дедовы куртки. Обшаривая карманы, бросаюсь от одной к другой.

– Ты что, плакала? – слышу мрачный вопрос за своей спиной.

– Не волнуйся, не из-за тебя, – бросаю не оборачиваясь.

– А из-за кого?

– А тебе не все равно? – нахожу в кармане фуфайки ключи от неизвестного чего. – Два дня назад тебе было по фигу, плачу я или нет.