Текст книги "Я не провидица (СИ)"

Автор книги: Кристина Леола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

8. Страшная, страшная сказка

Благословенны забывающие, ибо они не помнят собственных ошибок.

(с) Фридрих Ницше

Олег Сорокин живет там же, где и пять лет назад, на пересечении Пржевальского и Озерной. Я выползаю из метро и, игнорируя холод, дождь и автобус, минут двадцать топаю по прямой до нужного дома. Могла бы и быстрее, но через каждые двести метров застываю как вкопанная и смотрю монохромные фильмы в голове. Это странная помесь прошлого, настоящего и будущего, реальности и вымысла, того, что я помню, и того, чего никак не могло быть на самом деле. Я не пытаюсь анализировать свои видения, просто впитываю каждую деталь на случай, если когда-нибудь все-таки сумею взять себя в руки и все это осмыслить.

А потом очухиваюсь перед нужной дверью. Жму на звонок.

Олег наверняка думает, что спрятался. Что я не в курсе его передвижений и даже не пыталась за ним следить. Но я следила. Долгое время после похорон Лисы. Была уверена, что он как-то замешан, что-то скрывает и чем-нибудь себя выдаст. Но Сорокин действительно выглядел безутешным. Он и прежде общительностью не отличался, но тут замкнулся в себе окончательно. Передал мне сумку с деньгами и ключи и растворился на улицах города. Я его быстро нашла, но так же быстро поняла, что жизнь зятя еще скучнее моей, и с тех пор просто приглядывала за ним вполглаза.

Похоже, не зря. Похоже, он знает гораздо больше, чем мне казалось. Во всяком случае, точно побольше моего.

Я слышу, как он подходит к двери, смотрит в глазок. Слышу, как прерывается его дыхание. И знаю, что просто так Олег не откроет.

– Ты скоро умрешь, – равнодушно говорю я, и замок тут же щелкает.

Некоторые люди не меняются, и мне кажется, Сорокин и в двадцать лет был таким же тощим, лысым и жалким. Хотя в статике черты лица у него приятные, но статичным это лицо не бывает никогда. Вот и сейчас губы его мелко дрожат, будто за ними работает аппарат по производству слов, да только наружу ничего не вылетает; ноздри раздуваются, лоб идет мелкой рябью. Мне здесь не то чтобы не рады, меня явно до одури боятся.

– Чаем угостишь? – Я закрываю дверь и, не дожидаясь приглашения, прохожу в комнату.

Думала, обстановка будет убогой, но все довольно мило. Икеевский минимализм во всей красе. Диван, кресло, какие-то полочки. И полстены увешано фотографиями Лисы. Только Лисы – ни самого Сорокина, ни меня рядом с ней нет.

Странно. Помнится, она не любила сниматься, и на всех фото походила на самого забитого представителя семейки Адамс, страдающего несварением. А тут… улыбается. Позирует. Меня почему-то разбирает смех, и я падаю в кресло, давясь хохотом и вытирая мигом набежавшие слезы.

– Господи, какой абсурд, – бормочу я, немного успокоившись, и поднимаю взгляд.

Олег стоит в дверях и в вытянутых руках держит огромную дымящуюся кружку.

– Когда? – спрашивает дрожащим голосом, опуская ее на журнальный столик.

– Что когда?

– Когда я умру? – Он садится на диван и складывает руки на коленях, точно примерный школьник.

– Понятия не имею, – отмахиваюсь я.

Действительно. При таком количестве новой информации мне не до проверки чужого будущего.

– Дура, – выдыхает Сорокин и, смахнув испарину со лба, откидывается назад. – Кто ж так пугает!

Я пожимаю плечами:

– А кто врет годами? Десятилетиями? Кто из прихоти меняет жизни?

Он молчит, шлепает губами, кривится. Затем дергается, словно от разряда тока, и бормочет:

– Никто твою жизнь не менял, только… память.

– Лиса. – Я не спрашиваю, знаю уже.

Олег кивает:

– Ваши семейные дары. Тебе видеть будущее, ей переписывать прошлое. Ну или типа того.

– И зачем? Зачем такой… огород городить?

Он не пытается собраться с духом, подобрать слова. Просто начинает говорить, как если бы готовил эту речь давным-давно и наконец услышал нужный вопрос.

– Ты в детстве не могла это контролировать. Коснешься человека или предмета и начинаешь болтать. Зачем такое внимание ребенку? И Лиска поначалу просто подчищала следы, заставляла всех забыть, а потом… потом решила перевести огонь на себя. – Заметив мой скептический взгляд, Олег начинает оправдываться: – Пойми, это было выгодно. И ты в безопасности, и заработок отличный. Ее собственный дар в этом плане был бесполезен.

Разумеется. Зря он думает, что я не понимаю. Теперь я понимаю даже больше самого Сорокина.

– Чем она платила? – спрашиваю я. – Нельзя влезать в чужие головы и не заплатить.

– Здоровьем. Годами жизни. Нет, когда речь шла о нескольких минутах, все было нормально. Обычно больше и не требовалось. Стереть твои воспоминания о гостях, убедить клиентов, что предсказывала им не младшая, а старшая сестра. Ерунда же. Но несколько раз она вмешивалась… основательно. И тогда за миг старела на несколько лет. Из Сочи… из Сочи она вернулась почти старухой.

Сочи. Переломный момент. Последние дни настоящей Вари.

– В итоге Лиска так часто заставляла тебя забывать о даре, – продолжает Сорокин, – что ты забыла о нем совсем. Как отшибло. Никаких больше видений и предсказаний.

– Зачем же понадобилось меня убивать? – шиплю я, и ответ совсем не удивляет.

– Якушев.

– Якушев, – повторяю эхом.

– Он никогда тебя не видел. Не приходил на сеансы сам, просто передавал через меня личные вещи для чтения. Это было главное условие Лисы. Боялась она этого медведя жутко…

– И жуткий медведь так легко повелся на инсценировку смерти?

Олег фыркает:

– Он же не агент секретной службы, чтобы глубоко копать. Прикатил разок в Москву, посмотрел на почти сколовшуюся Лису и уехал. Вы с ней последние два года не общались, вот и…

Я хочу спросить еще о чем-то, даже подаюсь вперед, но виски пронзает болью, и я слепну. Проваливаюсь во мрак. Проваливаюсь… в прошлое.

– Это она, да? Это она? Какая милашка.

Незнакомец огромен. Не толстый, а именно большой, слишком большой для нашей узкой прихожей. Гигантский. У него жесткие черные волосы и страшные глаза. И широкие ладони, одну из которых он кладет Лисе на лоб, не давая ей приблизиться, и мне страшно, что он может походя оторвать ей голову. Такими-то ручищами…

Настоящий сибирский медведь. Когда-то давно мы ездили на шашлыки к друзьям на дачу, и на участок из леса пришел вот такой… Бурый, голодный, жуткий. Мы сутки просидели, запершись в доме, пока он топтал грядки, выкапывал картошку и громыхал тазами в бане, и сейчас мне тоже хочется спрятаться, запереться, пока медведь не уйдет.

– Так вот что за птичка из-за угла чирикала нам пророчества. – Продолжая удерживать Лису, он делает шаг ко мне, и я неосознанно пячусь. – Ну-ну, не бойся. Дядя Саша не обидит. Дяде Саше очень нужна твоя помощь…

– Она не может! – кричит Лиса, и гигант, не отрывая от меня взгляда, впечатывает ее в стену, а затем накрывает ладонью все ее лицо и сдавливает.

Сестра дергается, цепляется за его руку и что-то мычит.

– Что случилось, воробышек? – ласково спрашивает у меня Медведь.

Вот она, страшная сказка моей жизни. Лиса, Медведь и Воробей…

– Подростковые гормоны взыграли? – продолжает он. – Надоела роль суфлера за сценой, вот и отказалась помогать сестре? Так мы легко выведем тебя на первый план, только попроси.

– Я… я не понимаю, о чем вы. – Голос предательски дрожит, но я упрямо расправляю плечи и заставляю себя стоять на месте.

Бежать нельзя ни в коем случае – хищник тут же набросится.

Он хмыкает:

– Уверена? А если так? – И резким движением притягивает Лису к себе, прижимает к груди, так что ноги ее болтаются над полом, и мощными пальцами сдавливает ей горло. – Зачем противиться? Еще чуть-чуть, и не станет хитрой Лисы, а ты будешь послушным щеночком сидеть на цепи в моем доме. И знаешь что? Мне с каждой секундой все больше нравится эта идея…

Она такая крошечная в его руках, такая хрупкая…

– Нет! – кричу я и, не думая, бросаюсь вперед.

Хочу вцепиться в его запястье, царапаться, кусаться, любым способом разжать хватку, но успеваю лишь коснуться рукава и… замираю.

– В вас будут стрелять завтра. Из машины. – Губы мои шевелятся, и голос вроде как мой, разве что чуть ниже, глуше, но я не знаю, почему это говорю. – На Желябова, прямо напротив дома культуры. Смените маршрут или… подготовьтесь.

А в следующий миг я уже сижу на полу, прижимая к себе сестру, та надрывно кашляет и трет горло, а Медведь возвышается над нами, будто собирается поднять ногу и раздавить…

– Видишь, как приятно договариваться полюбовно, – улыбается он и, развернувшись, шагает к двери. – Стрелять на улице из машины… – слышу я его сетования, – пф… что за звери, мы же не в девяностых…

А потом щелкает замок, и мы остаемся одни.

– Что это значит? – шепчу я, слепо пялясь в одну точку. – Что это значит?

– Ничего, ничего…

Лиса все еще хрипит, но теперь хотя бы дышит нормально.

– Ничего, – повторяет она, и я чувствую, как от ее горячих пальцев на моих висках в голову словно просачивается огненная лава. – Ничего…

Я прихожу в себя, вжимаясь в спинку кресла и закрывая лицо руками. До боли вдавливая глазные яблоки в череп, словно это поможет развидеть прошлое, стереть его, как сестра стирала неугодные ей воспоминания всех вокруг…

– Якушев понял, – бормочу в пустоту, опуская руки, – понял, что Лиса не провидица…

– Все поняли, – откуда-то издалека доносится голос Олега. – Когда твой дар… уснул, она стала прибегать к стандартным приемам шарлатанов, чтобы не потерять клиентов. Какое-то время продержалась благодаря картам и воображению, а потом начались вопросы. Многим она изменила память, но Якушев оказался… невосприимчив. Такое бывает, словно природный блок. Лиска с самого начала это почувствовала и не хотела иметь с ним дел, но… пришлось.

«Из-за тебя пришлось», – вспоминаю я сон, но вслух говорю другое:

– И через месяц после того, как он обо всем прознал, я «утонула».

Туман перед глазами постепенно рассеивается, и я вижу, как Олег пожимает плечами:

– Случай подвернулся удачный. Из Сочи ты уже летела под другим именем и не в Иркутск, а сразу в Москву. Лиса готовила пути отступления, так что довольно быстро все провернула.

Она не дала мне забрать вещи и переодеться. Утащила прямо с пляжа. Сказала, что мой паспорт у нее, а где-то в полете снова покопалась в моих мозгах. Там и завершилась жизнь сибирячки Вари Мироновой и появилась на свет москвичка Варя Иванова.

Которой не существует.

Меня не существует, не ошибся Велесов.

– Я знал, что так будет. Что дар прорвется, и ты вспомнишь. – Голос Олега дрожит от возбуждения. – Ты же вспомнила? Вспомнила?

– Что вспомнила? – вскидываюсь я. – Что вспомнила, придурок? Что моя жизнь ненастоящая? Что любой кусок моего прошлого может оказаться ложью? Что родная сестра пятнадцать лет подряд кипятила мне мозги? А знаешь, что… – Я встаю и хватаю со стола треклятый блокнот. – Кое-что я точно вспомнила. Твой почерк. Ты же вечно оставлял записочки на холодильнике. Купите хлеба. Я выпил последнее молоко. Люблю вас, девчата. М?

Я остервенело перелистываю страницы, а потом понимаю, что подойдет любая, и сую раскрытый блокнот Олегу под нос.

– Ты все переписал. Я записывала эти имена как попало, в тонкой тетрадке в клетку. Разными ручками. Вырывала и мяла листы, а потом вставляла обратно. А ты сел и аккуратно переписал каждый из этих долбаных некрологов в пафосную красную книгу. На отдельных страницах, чуть ли не в рамочку обвел, чтоб тебя.

Он не шевелится, только глупо хлопает ресницами. Сорок лет мужику, а они все такие же пышные, девчачьи. Рука дрожит, и я бросаю блокнот Олегу на колени.

– Лиса ведь не просила передавать их мне, да? Какой смысл сначала прятать меня, а потом отправлять спасать смертников с книгой предсказаний наперевес. Это ты… ты подсунул ее к деньгам.

– Они важны! – вопит Олег и, прижав блокнот к груди, вскакивает. – Важны прежде всего для тебя! Не задумывалась, почему тут только москвичи? А ведь когда ты это писала, Лиса еще даже не помышляла о переезде. Ты должна была… должна была оказаться здесь и сейчас. Должна была спасти их всех. Не знаю, почему именно эти люди, но это важно… твой дар важен… она не имела права лишать тебя всего этого… она…

– Мертва, – перебиваю я. – И все эти люди мертвы, не сейчас так в будущем. От судьбы не уйдешь.

Затем разворачиваюсь и иду прочь. Ноги сгибаются с трудом, перед глазами все плывет, и приходится цепляться за мебель и стены, но я умудряюсь добраться до двери.

– Стой! – кричит в спину Олег. – А как же они? Их же… надо спасти…

– Вот и займись этим, – бросаю через плечо. – Для этого не нужен пророческий дар, все уже сделано. Просто иди по списку.

И захлопываю за собой дверь, обрывая его невнятные причитания.

9. Я тебя предвижу

Каждой сказке нужен старый добрый злодей.

(с) Джим Мориарти, «Шерлок»

Сложно ненавидеть единственного родного человека, и нет, я не ненавижу сестру. Даже не злюсь на нее, если честно. Мне просто… горько. Воспоминания, уж не знаю, насколько реальные, пеплом оседают на языке, и я даже высовываю его в надежде, что дождь смоет эту горечь.

Бесполезно.

Наверное, надо было лишь захотеть, чтобы все вернулось, и тогда бы я вспомнила раньше, но случилось так, как случилось. Теперь я знаю, что Лиса убедила меня, будто долго жила за счет наследства какой-то дальней родственницы, оставленного лично мне. В каком-то смысле она и впрямь на мне наживалась и таким вот нехитрым способом помогала мне не чувствовать себя нахлебницей. Также она избавляла меня от лишних людей. От юношеских разочарований. От глупых тревог. Действительно оберегала. Как умела. Эгоистично и жестоко.

Хорошо еще совсем все подчистую не стерла, не завернула в вату и позволила набить хоть несколько шишек. Бунтовать. Проигрывать. Ошибаться. Иначе кем бы я была? Чистым листом? Бездушной куклой-провидицей? Машиной для предсказаний?

Я вспоминаю лица людей, приходивших в наш дом. Вспоминаю тех, кого приговорила к счастью, потерям, любви, смерти. Вспоминаю, как впервые увидела Велесова… Мне было семь, а он, прекрасный и незнакомый, садился в блестящую машину и сгорал в пламени.

Я брожу по ночному городу несколько часов, не чувствуя холода снаружи, но медленно замерзая изнутри, и пытаюсь отделить зерна от плевел, истинное от внушенного. И не удивляюсь, когда рядом останавливается огромный серый автомобиль, и задняя его дверца распахивается.

– Нагулялась? – доносится из салона. – Садись.

И я сажусь, потому что бежать от медведя бесполезно. Догонит, разорвет.

– Как погодка?

Я закрываю дверь, машина тут же трогается.

– Бодрит, – пожимаю плечами, глядя в окно, но Якушев сгребает своей лапищей мои волосы, дергает, поворачивает лицом к себе.

И глядя в его потемневшие глаза, я понимаю, что не вижу собственного будущего, потому что мое будущее зависит от настроения зверя.

– Что ж, надеюсь, ты достаточно взбодрилась. А то клевать носом в гостях неприлично.

Я смеживаю веки. Чувствую, как по щеке скатывается слеза, а Якушев смеется. Ему нравится. Все его огромное тело сотрясается от веселья, и странно, что и машину не трясет как на колдобинах.

Я знаю, что мы возвращаемся к дому Олега. И едем-то всего минут десять, значит не так далеко я ушла. Бродила небось кругами, как идиотка, ничего не замечая вокруг. На улицу Якушев вытаскивает меня за шкирку и тут же толкает в руки водителя, а сам первым шагает к подъезду. Веселость его давно унесло осенним ветром, теперь Медведь опасно серьезен и настроен на битву.

А может, битва уже состоялась… В лифте я замечаю кровь на белоснежном вороте его рубахи.

Дверь в квартиру приоткрыта, и когда меня заталкивают внутрь, глаза зажмуриваются сами собой. Не хочу видеть, не хочу. Слезы катятся градом.

– Смотри, – приказывает Якушев и впивается толстыми, отекшими пальцами мне в щеки. – Смотри.

Олег еще жив, но выглядит паршиво. Учитывая комплекцию мордоворота, стоящего за его спиной, неудивительно. Сорокина и к стулу-то, наверное, привязали, просто чтобы не падал без конца на пол, пока его бьют. И теперь он окровавленным куском мяса висит на веревках и хрипит.

Точно как в моих фильмах из девяностых. Глупо. Нереально. Страшно.

– Олежек говорит, ты ни при чем, – воркует Якушев, одной рукой обнимая меня за плечи со спины. – Но я все равно должен спросить. Убедиться.

Хватка его усиливается, сжимается. Я беспомощно цепляюсь за огромную руку, но это все равно что пытаться сдвинуть каменную глыбу.

– Я как тебя увидел, о многом задумался. Многое переосмыслил. Поспрашивал старых знакомых, и вот странность, сестру твою если кто и помнит, то очень смутно. Как же так? Девка судьбы вершила. Все мы по ее указке вкладывали деньги и разрывали сделки, предавали друзей и мирились с врагами, и вдруг – бац! – и будто не было ее. Вот я и сделал вывод…

Якушев приподнимает меня над полом и делает шаг вперед, ближе к Сорокину.

– Так что ответь, ты тоже жертва коварной Лисы или добровольно нас всех покинула? Олежек, например, признал свою вину. И согласен с наказанием. Правда, Олежек?

В ответ раздается надсадный хрип, а моей реплики, похоже, даже не ждут. Но я все равно пытаюсь сказать, открываю рот и только каркаю, потому что Якушев сдавливает мне горло.

– Ты не бойся, я тебя все равно прощу. Как не простить такую талантливую девочку? Только доверять больше не буду. Придется тебе доказать свою преданность. Я же думал, мы договорились. Ты мне жизнь спасла, предупредила об опасности. А потом вдруг решила умерять без спросу, а-я-яй.

Он резко разжимает пальцы и разворачивает меня к себе. В глазах его плещется любовь, смешанная с жаждой крови; улыбка его добра как острый клинок, обещающий скорую и безболезненную смерть. Если я прежде считала безумной себя, то просто не помнила истинного безумия в лице Якушева.

– Я помню, что тебе нужен хороший стимул, – продолжает он, нежно поглаживая меня по щеке и пробуя на вкус мои слезы. – Но сначала урок.

Рывок – и вместо лица безумца я снова вижу Олега. Секунда – и стоящий позади гигант запрокидывает ему голову и проводит рукой по обнаженной шее. Что в руке было лезвие, я понимаю, только когда из вскрытой вены брызжет кровь.

Я кричу, мысленно, потому что Якушев зажимает мне рот ладонью. Дергаюсь, пытаюсь его укусить, оцарапать, но через минуту затихаю и тряпичной куклой висну в его объятиях.

Убийца и водитель оттаскивают тело Сорокина в угол и теперь уже оба встают за опустевшим стулом.

– Займешь вакантное место? – смеется Якушев, а когда я не реагирую, легонько меня встряхивает. – Ладно, не бойся. Это не для тебя. Это… для твоих друзей. Для какой-нибудь круглозадой актрисульки из твоего театра. Или, зная тебя, для любого случайного прохожего. Тебе ведь всех жалко, правда? – Он прижимает меня к своей груди, обхватывает ладонью шею и жарко шепчет на ухо. – А если не жалко их, тогда мы посадим на стульчик Велесова.

Теперь мой вскрик никто не сдерживает – я сама его обрываю и испугано замираю.

– Я наблюдал за вами. Такая красивая пара. Даже приревновал, не удержался, щелкнул щенка по носу, чтоб не зарывался. Он сильно расстроился из-за той сделки?

– Совсем не расстроился, – выдавливаю я, всхлипнув.

– Ну ничего. Сам по себе он мне не интересен. Только как гарант твоей исполнительности и верности.

Якушев наконец меня отпускает, и я тут же отшатываюсь в сторону, прижимаюсь спиной к стене. Ноги дрожат, подгибаются. Губы от чужих прикосновений пропитались табаком, и я вытираю их, грубо, яростно.

– Ты умрешь, – бормочу, зажмурившись. – Умрешь. Скоро. Страшно.

– В твоих интересах, – звучит спокойный голос безумца, – чтобы это «скоро» не наступало как можно дольше. Моя насильственная смерть повлечет за собой смерть всех, кто тебе дорог. Обещаю.

Всех, кто мне дорог? А кто мне дорог?

Я смеюсь. Бедный Велесов. Может умереть из-за случайной девицы, с которой поигрался и распрощался. Наверное, через неделю и имени моего не вспомнит, а его из-за моей любви грохнут.

– У меня никого нет, – говорю я с улыбкой. – Единственную мою связь с миром ты только что вспорол, идиот. Что тебе Велесов? Тогда уж начинай с самого первого, с кем я трахнулась. И далее по списку.

Я нарочно его злю. Может, прирежет меня и успокоится. Жил же как-то эти годы без провидицы, и ничего. Раздобрел даже, откормился.

Якушев не ведется. Пожимает плечом:

– По списку так по списку. Начнем с конца. С, так сказать, самых свежих впечатлений. Или ты успела после него еще с кем-нибудь развлечься? Не стесняйся, здесь все свои. Глядишь, подаришь щенку Максимочке отсрочку.

– Зачем же, когда я уже здесь?

Я не кричу только потому, что сердце застревает в горле. А этот… кретин действительно стоит в дверях гостиной весь такой героический, разве что пальто не белое, бежевое. Как новенькое – отчистили все же после того, как мы повалялись в луже.

Якушев хохочет и бьет себя по коленке:

– Явился, надо же! Один хоть? – И тут же кивает своему прихвостню: – Проверь. И дверь запри, хватит на сегодня гостей. Не будем тревожить вечный покой хозяина.

Я сильнее вдавливаюсь в стену, зажимаю рот рукой и смотрю во все глаза… Как? Зачем? Его позвали для очередного мне урока, или все же… сам?

Водитель протискивается мимо Велесова в коридор, громыхает замком и возвращается.

– Никого.

Мы все это время молчим. Я пялюсь на Велесова, тот сверлит тяжелым взглядом Якушева, а Якушев поочередно зыркает то на него, то на меня и улыбается так довольно.

– Эх, говорю же, красивая пара. Но являться незваным нехорошо.

А дальше…

Я вижу, что рана будет не смертельной, но пуля заденет позвоночник. Вижу, как Велесов оседает на пол, а Якушев переступает через него и исчезает во мраке. Вижу себя на коленях в луже крови. Слышу, как выламывают дверь. И пусть я не знаю, чем закончится эта ночь для всех участников, увиденного мне достаточно.

Так что когда Якушев говорит:

– Это для профилактики, – и вскидывает руку, я отталкиваюсь от стены.

Чтобы встать между ними, всего-то и нужен один шаг.

Не знала, что выстрелы даже через глушитель такие громкие. Врут все в фильмах. И как он не постеснялся так буянить посреди многоквартирного дома? На что рассчитывал?

Якушев успевает испугаться, но вернуть пулю в ствол, увы, не в силах. Он рычит по-звериному и тут же бросается вперед, а дальше только боль, грохот, вопли и обрывки событий. Будто кто-то вновь копается в моей голове, стирая воспоминания на ходу.

Успокаиваю себя тем, что Велесов точно явился не в одиночку. Он умный, очень умный – когда дело не касается женских чувств. Дверь выломают, я видела. И из кухни кто-то выйдет – наверное, спрятались там прежде, чем идиот-водитель проверил коридор. Вот только громила с ножом еще… Надеюсь, никто не пострадает. Надеюсь…

– Варя… Варька…

Голос тихий совсем. Страшный.

– Варька, не смей…

Меня куда-то несут, и лицо мокрое. Дождь?

– Глеб, б…, где скорая?!

Я фыркаю. Ругающийся интеллигент Велесов – это забавно. На меня за «пофиг» наезжал, а самому бы рот с мылом вымыть.

– Она смеется, что ли?

И Никита здесь, вечно всем недоволен. Ну смеюсь. Почему бы не посмеяться перед…

– Варька, пожалуйста… – шепчет Велесов мне в волосы. – Ты мне еще по морде дать должна. Посмотри на меня. Посмотри…

«Зачем? – думаю рассеянно, проваливаясь в туман блаженного забытья. – Я и так тебя вижу».

Вижу. Полностью седого. Морщинистого. Но все такого же красивого. Улыбчивого. С ямочками. И ухоженная женская рука на крепком плече. Значит, все не зря. Хоть кого-то я действительно спасла.