Текст книги "Кубинские сновидения"

Автор книги: Кристина Гарсия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Утраченные языки
(1980)

Шесть дней в апреле

Уже далеко за полночь. Селия перебирает в картонной коробке вещи Фелисии. Под руки ей попадается черный купальник дочери. В остроконечных чашечках бюстгальтера нет ни пенопласта, ни проволочного каркаса, а трусики сзади протерлись почти до неприличия.

Селия помнит Фелисию в другом купальнике, совсем маленьком, лимонного цвета, который она носила в тот год, когда море отступило к горизонту, в тот год, когда океан обнажил свое дно и катакомбы древних кораллов оказались под палящим солнцем. Фелисия сидела на корточках, рассматривая раковины, словно они были драгоценными камнями, и выкладывала из них узоры на песке. Вокруг шныряли соседи с деревянными ведрами, обшаривая берег в поисках выброшенной на берег рыбы и крабов. Солнце запекало их следы, они становились твердыми как камень. Но затем ударяла волна прилива и начисто стирала их с берега.

За день до похорон Селия поехала на утреннем автобусе в дом на Пальмовой улице. Ей было не дождаться попутки. Оттуда она забрала ночную рубашку Фелисии с голубыми розами, потускневшую брошку тети Алисии (Селия подарила ее Фелисии на пятнадцатилетие), огрызок оранжевого губного карандаша, две пары невероятно растянутых шорт и одежду сантеры.

Селия обнаружила неиспользованные продуктовые талоны, по которым Фелисия могла купить полтора фунта курицы в месяц, две унции кофе каждые пятнадцать дней, две пачки сигарет в неделю и четыре метра ткани в год. Но в последние месяцы своей жизни дочь мало нуждалась в продуктах и товарах.

Фелисия оставила записку Эрминии с просьбой похоронить ее как сантеру, и Селия не могла не выполнить последнее желание дочери. В морге подруги Фелисии из молельного дома одели ее в платье посвященной, на голову водрузили корону, на шею повесили ожерелья. Они положили ей на грудь мешочек с раковинами вместе с кусочками копченой рыбы и несколькими зернами кукурузы. В большую тыкву поместили ее обрезанные волосы и краску для волос, охру, пепел, а также обрывки сушеных кукурузных волокон. Тыкву покрыли сложенными крест-накрест полосками ткани, а затем убили черного петуха и положили его на приношения.

После этого они накрыли Фелисию цветными платками, все время тихо причитая, чтобы очистить ее тело. К тому времени, как они закончили, ужасные наросты на голове Фелисии исчезли и кожа ее стала гладкой, как розовые стенки раковин. Глаза тоже обрели свой обычный зеленый цвет.

После того как гроб вынесли на улицу, сантеры разбили глиняную урну перед стареньким «де сото», превращенным в катафалк, и спрыснули его холодной водой, чтобы освежить Фелисию перед последним путешествием. За квартал до кладбища машина сломалась. Тогда восемь сантеро в белом понесли гроб с телом Фелисии на своих плечах.

У входа на кладбище стоял высокий оборванный человек, казалось, весь состоявший из лоскутов и заплат, лицо его было покрыто шрамами. Он стоял очень тихо и, казалось, дышал через темную открытую щель своих глаз, высасывая печаль из воздуха, словно яд.

* * *

Селия бесшумно раздевается в темноте. Затем открывает дверь стенного шкафа и разглядывает свое отражение в зеркале, испещренном пятнами. Она чувствует, как пятно проникает внутрь ее тела, словно вода сквозь оштукатуренную стену. Оно распространяется по ней, медленное и влажное, расшатывая зубы, отяжеляя веки, делая темным шрам на ее иссохшей груди. Оставшаяся грудь Селии свисает до локтя, вялый сосок смотрит вниз, хотя живот у нее остался плоским, как у нерожавшей женщины. Редкие волосы прилегают к бугорку меж ног.

Затем она осматривает руки, опухшие и искривленные, как мокрое дерево, но ей уже их не исправить. Ноги тоже неузнаваемы – колени распухли, мышцы икр усохли, ступни изранены. Разве такими они были в юности? Лицо, тем не менее, еще можно узнать, хотя темная родинка над губой теперь больше похожа на черную бородавку. И серьги с жемчугом все еще висят в мочках ушей.

Селия надевает купальник Фелисии. Снаружи взошедшая на небе луна дразнит ее со своего насеста. Она входит в воду и плывет прочь от берега, разрезая воду короткими резкими взмахами. Небо усыпано звездами, но Селия не может распознать их молочные огоньки, не замечает их изнурительного состязания.

Пилар

Мы с мамой проезжаем мимо щитов, рекламирующих революцию, как новую марку сигарет. Мы едем по Пласа-де-ла-Революсьон, где, как объясняет таксист, Вождь проводит самые большие митинги. Он рассказывает, что у Вождя добавилось забот сегодня утром, когда целый автобус людей, просящих убежища, снес ворота перуанского посольства Мама почти не слушает. Она погружена в свой собственный мир. Водитель едет в объезд по набережной Малекон, показывая нам форт Ла-Пунта и крепость Эль-Морро на другой стороне гавани. Мама бросает только одну фразу – что здания в Гаване полностью пришли в упадок и держатся только за счет прочности деревянных конструкций. Я замечаю что большинство домов с балконами.

Водитель поворачивает на Пальмовую улицу. Дома покрашены в кричащий желтый цвет. Штукатурка на стенах отваливается, отслаивается, и кажется, будто они осыпаны конфетти. Мы останавливаемся перед домом тети Фелисии, домом, где прошло детство абуэло Хорхе. Окна наглухо закрыты, квадратный двор усеян глиняными черепками и грязными флагами. Мама говорит, что на тамариндовом дереве, когда-то усеянном гроздьями стручков, жили целые стаи воробьев.

Мама даже не удосуживается выйти из машины, чтобы спросить у соседей, что случилось с ее сестрой. Она утверждает, что ожидала этого, с тех пор как абуэло Хорхе говорил с ней на Бруклинском мосту. Что до меня, то я не знаю, чего ожидать мне. Вероятно, только встречи с абуэлой Селией – именно это открылось мне после девятой ванны.

С того дня в Морнингсайд-парке я могу слышать обрывки чужих мыслей, передо мной мелькают краткие проблески будущего. Я не в состоянии это контролировать. Восприятие возникает неожиданно и хаотично, как сверкание молнии.

– Отвезите нас в Санта-Тереса-дель-Мар, – приказывает мама шоферу и закрывает глаза. Наверное, потому, что ей слишком неприятно смотреть в окно.

Мы едем по прибрежному шоссе к дому бабушки. Я смотрю на море, которое когда-то собиралась пересечь на рыбацкой лодке. Пассат гонит воду огромными волнами. Надвигается ураган. В море живут дельфины и скаровые рыбы, черепахи с ястребиными клювами и тупоносые акулы. В Мексиканском заливе на дне лежит затонувший корабль, заполненный золотыми слитками и дублонами. Через три года его найдут люди в водолазных костюмах. Они отметят это событие шампанским и убийством.

Четыре трупа плывут во Флоридском проливе. Это семья из Карденаса. Они украли лодку у рыбака. Она перевернулась сегодня рано утром. В следующий четверг лодка с гаитянами выйдет из залива Гоневес. У них есть номера телефонов друзей из Майами и сбережения родственников. Они доплывут до Тропика Рака и утонут в море.

Я привезла с собой альбом и коробку с кистями и красками, в основном акварельными. Мне хотелось взять с собой гитару, но мама сказала, что здесь негде играть. Она набила наши чемоданы дешевыми кроссовками и синтетической одеждой из латинских магазинчиков на Четырнадцатой улице. Я хочу сделать несколько набросков с абуэлы Селии, может быть, даже напишу ее портрет на подвесной плетеной скамье. Думаю, ей это понравится.

Мама выпрыгивает из такси и бежит мимо разросшихся кустов, мимо засохшей папайи и вверх по трем ступенькам крыльца. Я следую за ней. Пол покрыт расписным кафелем с блеклыми бутонами и вьющимися виноградными лозами. Его месяцами не мыли. Там, где отвалилась плитка, виден цемент. Софа покрыта пыльной, траченной молью мантильей. У задней стены стоит белесое пианино, рядом с ним заржавевший холодильник.

Мама оглядывает спальню, где она жила вместе с тетей Фелисией, теперь пустую. Только в стенном шкафу висит вечернее платье с оборками. Она проходит через холл в комнату абуэлы. На кровати постелена вязаная кружевная скатерть. На ночном столике – фотография Вождя. Мама отворачивается от нее с отвращением.

Я нахожу абуэлу, она неподвижно сидит на своих качелях. На ней поношенный купальник, распущенные волосы прилипли к голове, ноги чем-то изрезаны. Я опускаюсь перед ней на колени и прижимаюсь щекой к ее щеке, соленой от морской воды. Мы крепко обнимаем друг друга.

– Dios mio, что с тобой? – увидев нас, вскрикивает мама и убегает, чтобы вскипятить на плите воду и приготовить горячую ванну.

У абуэлы нет одной груди. Остался шрам, похожий на пурпурную застежку-молнию. Мама прикладывает палец к губам и бросает на меня взгляд, который предупреждает: «Притворись, что ничего не замечаешь».

Мы моем абуэле голову и прополаскиваем волосы кондиционером, затем вытираем насухо полотенцами, как будто это может как-то ей помочь. Абуэла ничего не говорит. Она подчиняется маме, как на торжественной церемонии. Мама расчесывает ей волосы частым гребнем. «Ты могла умереть от воспаления легких!» – причитает она и включает фен, который вырубает свет в гостиной.

Я замечаю бабушкины жемчужные сережки; тонкие золотые дужки искусной работы продеты через мочки ушей. В жемчужинах прячутся голубоватые тени, их гладкая поверхность таит прохладу. Когда я была маленькой, я гладила эти жемчужинки кончиками пальцев и прислушивалась к ритму бабушкиных мыслей.

– Я плавала ночью, – шепчет мне абуэла Селия, когда мы остаемся одни. Она смотрит в сводчатое окно над пианино на волны, как будто желая показать мне точное место. Затем сжимает мне руку. – Я рада, что ты помнишь, Пилар. Я всегда знала, что ты вспомнишь.

Мама застилает кровать абуэлы новыми простынями и покрывалом из овечьей шерсти, которые мы привезли из дома. Я помогаю абуэле переодеться в новую фланелевую ночную рубашку, а мама тем временем готовит бульон и пудинг из растворимой тапиоки. Абуэла Селия пробует по ложке того и другого, проглатывает таблетку витамина С и проваливается в глубокий сон.

Я укрываю абуэлу покрывалом и ищу в ее лице сходство с собой. С тех пор как я видела ее последний раз, волосы у нее поседели. Родинка, когда-то черная, посветлела. Руки покрылись светло-коричневыми пятнышками из-за больной печени.

Я знаю, что снится бабушке. Ей снятся убийства в далеких странах, беременные женщины, растерзанные на площадях. Абуэла Селия ходит между ними, немая и невидимая. Соломенные крыши дымятся в утреннем воздухе.

– Как ты можешь верить в это дерьмо? – Мама хватает фотографию Вождя с бабушкиного ночного столика Она вставлена в рамку из старого серебра прямо поверх абуэло Хорхе, чьи голубые глаза выглядывают из-за армейского кепи Вождя. Мама идет к берегу океана в шелковом платье и чулках, ее плиссированная юбка раздувается, как парус. Она кидает фотографию в море. Две чайки ныряют за ней, но поверхность воды уже пуста. Горизонт постоянно меняется, словно яркая линия буев.

Я думаю о путешествии к старым колониям. Океанские лайнеры плывут в Африку и в Индию. Женщины на борту в черных перчатках до локтей пьют чай из фарфоровых чашек. Желая побыстрей увидеть землю, они наклоняются через палубное ограждение.

Может быть, маме стоило бы приплыть в Гавану морем. Сесть на корабль в Шанхае и постепенно, волна за волной, пересечь Тихий океан. Обойти мыс Горн, затем плыть вдоль бразильского побережья и остановиться в Порт-оф-Спейн, чтобы посмотреть там карнавал.

Куба – своеобразный изгнанник, думаю я, остров-колония. Мы можем прилететь туда получасовым чартерным рейсом из Майами, но все равно никогда ее не достичь.

* * *

Потом, пока абуэла Селия спит, мы с мамой идем прогуляться до угла Калье-Мадрид. Мама останавливает крестьянина, торгующего стеблями сахарного тростника. Она выбирает один, и продавец, ловко орудуя мачете, очищает его от листьев и кожуры. Мама жует стебель, пока не добирается до сладкого сахарного сока.

– Попробуй, Пилар. Правда, он не такой сладкий, как раньше.

Мама рассказывает, как она стояла на углу и рассказывала туристам, что у нее умерла мать. Иностранцы ее жалели, покупали ей мороженое и гладили по голове. Я стараюсь представить маму тоненькой, дочерна загорелой девочкой, но все, что я могу увидеть, – это миниатюрную копию теперешней тучной женщины в бежевом платье и подобранных в тон туфлях-лодочках. Она выглядит настолько устрашающе, что могла бы остановить рейсовый скоростной автобус на Лексингтон-авеню.

Внезапно у меня возникает желание узнать, как я умру. Думаю, я предпочла бы самосожжение, возможно, на сцене, со всеми моими картинами. Я определенно хочу уйти до того, как стану слишком старой, прежде чем кому-нибудь придется вытирать мне задницу или возить в инвалидном кресле. Не хочу, чтобы моявнучка вынимала мне вставную челюсть и клала ее в стакан с водой, где растворяются шипучие таблетки, как я делала это для абуэло Хорхе.

Мама что-то говорит, но я почти ее не слушаю. Я представляю абуэлу Селию под водой, она стоит на рифе, и крошечные блестящие рыбки проносятся перед ее лицом, как вспышки света. Прилив колышет ей волосы, глаза у нее широко открыты. Она зовет меня, но я не слышу. Может быть, она разговаривает со мной во сне?

– Ты только посмотри, в чем здесь ходят. Думаешь, они могут подобрать одежду со вкусом? – Мама выражает свое недовольство громко, так, чтобы все слышали.

Я оглядываюсь по сторонам. Женщины на Калье-Мадрид одеты в обтягивающие блузки без рукавов. Они носят брюки-стрейч и pacuelos, [59]59
  Платки, косынки (исп.).


[Закрыть]сочетая горошек и полоски, клетку и цветочный рисунок. Мужчина в темных очках накачивает сдувшуюся шину. Пара ног в потертых брюках высовывается из-под «плимута» 55 года. Шикарные автомобили величественно, словно лайнеры, проплывают по улице. У меня такое чувство, будто я вернулась назад во времени и вижу своего рода кубинскую версию молодой Америки.

Я думаю о «Гранме», американской яхте, которую Вождь нанял в 1956 году в Мексике, когда пытался вторично свергнуть Батисту. Какой-то судовладелец из Флориды ошибся в слове «Grandma», [60]60
  Grandma – сокращение от англ.grandmother (бабушка).


[Закрыть]и вот что получилось: родился миф, переименована провинция, издается коммунистическая газета.

А что, если бы лодка называлась «Барбара Энн», или «Сластена», или «Дэзи»? Изменилась бы история? Мы все каким-то образом связаны с прошлым. Взять хотя бы меня. Мое имя – это название лодки Хемингуэя.

Мама говорит все громче и громче. Во рту у меня пересохло, как в детстве, когда мы вместе с ней ходили в универмаг, чтобы вернуть какой-нибудь товар. Четыре или пять человек собрались на почтительном расстоянии. Ей просто нужна аудитория.

– Посмотрите на эти старые американские машины. Они держатся на скрепках и резинках и все равноработают лучше, чем новые русские. Нет, вы послушайте! – взывает она к слушателям. – Вы могли бы иметь кадиллаки с кожаными салонами! Кондиционеры! Автоматические окна! Вам не нужно было бы чинить их в жару! – Она возмущенно поворачивается ко мне: – Посмотри, они еще и смеются, Пилар! Идиоты! Они не понимают ни слова из того, что я им говорю! Только и знают, что талдычат: компаньеро да компаньера. У них мозги промыты, вот что!

Я увожу маму от растущей толпы. Язык, на котором она говорит, давно устарел, как и идиомы, которые она употребляет.

* * *

Я лежу на детской кровати тети Фелисии. Мое дыхание совпадает с дыханием мамы, с ритмом волн снаружи. Когда я была маленькой, мама спала чутко и нервно, как магнитное поле, реагирующее на малейшие раздражители. Она всю ночь металась и ворочалась на постели, как будто ей снились борющиеся привидения. Иногда она с плачем просыпалась, держась за живот и выкрикивая название какого-то места, которое я не могла понять. Тогда папа гладил ее по голове, и она снова засыпала.

Мама как-то сказала мне, что я сплю, как ее сестра, широко открыв рот, так что впору мух ловить. Мне кажется, мама завидовала моему покою. Но в эту ночь все наоборот. Теперь я не могу заснуть.

Абуэла Селия сидит на своих плетеных качелях и смотрит в океан. Я сижу рядом с ней. Руки абуэ-лы, в застарелых мозолях, с потрескавшейся кожей на большом пальце, покойно сложены на коленях.

– Когда я была совсем маленькой, одно время я сушила листья табака, – начинает она тихим голосом. – Они пачкали мне руки, лицо, одежду. Однажды мама искупала меня в жестяном тазу за домом и растерла соломой чуть не до крови. Я надела платье в оборку, которое она мне сшила, шляпу с ленточками, лакированные туфли – я впервые такие надела. Ноги в них казались драгоценностями, упакованными в сверкающие пакеты. Затем она посадила меня на поезд и ушла.

Я слушаю и чувствую, как бабушкина жизнь проникает в меня. Она как электрический ток – напряженная и подлинная.

– А до твоего дедушки у меня был мужчина. Я его очень любила. Но я дала обещание, еще до того как родилась твоя мать, не отпускать ее в эту жизнь, воспитывать ее как для войны. Твой дед отправил меня в лечебницу, когда родилась твоя мама. Я рассказала ему о тебе. Он сказал, что нельзя видеть будущее. Мне было так горько, когда мама тебя увезла. Я просила, чтобы она тебя оставила.

В окне за дверью видна морщинистая рука. Занавеска падает, тень исчезает. Ночь наполняется запахом гардении. Женщины, которые переживают своих дочерей, – сироты, говорит абуэла. Только внучки могут их спасти, храня их знание, словно первый огонь.

Лурдес

Каждый раз, когда Лурдес сюда возвращается, здесь еще больше разрушений, еще больше запустения. Sodalismo о muerte. [61]61
  Социализм или смерть (исп.).


[Закрыть]Эти слова ранят ее, как будто они вышиты на ее коже толстыми нитками. Она хочет поменять «о» на «es» красной краской на каждом плакате. Socialismo es muerte, [62]62
  Социализм – это смерть (исп.)


[Закрыть]писала бы она снова и снова до тех пор, пока люди не поверят ей, пока не восстанут и не освободят страну от этого тирана.

Вчера вечером ее поразило, как племянник набросился на еду в отеле для туристов на Бока-Сьега. Иванито шесть раз накладывал себе в тарелку бифштексов, жареных креветок, маниоки в чесночном соусе и пальмового салата. Иванито сказал, _что в интернате их так вкусно не кормят, там всегда только курица с рисом или картошкой. Этого даже не скрывают. Лурдес знает, что лучшие продукты на Кубе идут туристам или на экспорт в Россию. Упадок, думает она, всегда идет рука об руку с лишениями.

За соседним столом несколько обгоревших на солнце канадских французов наслаждались запеченными омарами и напивались на кубинские деньги. Лурдес слышала краем уха, как одна из женщин рассказывала о кубинском юноше, который флиртовал с ней на пляже. И это заграничные сторонники Вождя? Гнусные кабинетные социалисты! Им-то карточки не нужны! Им не надо ждать по три часа, чтобы получить жалкую банку крабов! Лурдес потребовалось немало усилий, чтобы спокойно усидеть на месте.

Селия сосредоточилась на еде и почти ничего не говорила за столом. Она заказала две тарелки кокосового мороженого и медленно съела его суповой ложкой.

Неужели это правда, изумляется Лурдес, что чем ты старше, тем меньше чувствуешь вкус, и последнее, что ты еще можешь ощущать, – это сладкое? Неужели ее мать действительно так стара? Сколько же времени прошло?

Она мне совсем чужая, думает Лурдес. Папа был неправ. Некоторые вещи нельзя изменить.

Ее племянницы оказались совсем не похожи ни на Фелисию, ни на своего отца, которого Лурдес знала по фотографиям. Лус и Милагро некрасивые и приземистые, с приплюснутыми носами. Такие черты бывают у метисов – помесь негров с индианками. Может быть, Фелисия спала еще с кем-то, кроме Уго? Лурдес бы этому не удивилась. Она не удивлялась ничему из того, что делала Фелисия. С детства ее сестра стремилась быть в центре внимания, даже однажды сняла кофту перед соседскими мальчишками и назначила цену в пять сентаво с каждого за прикосновение к ее груди. Фелисия часто вмешивалась в разговоры Лурдес с отцом, хныча и топая ногами, пока они не принимали ее к себе. Естественно, в ее присутствии ни о чем важном они не говорили.

Пилар выглядела такой неуклюжей вчера вечером, когда танцевала с Иванито. Оркестр играл ча-ча-ча, и Пилар двигалась резко, не попадая в такт, небрежно и рассеянно. Она танцует, как американка. Но Иванито прекрасный танцор. Его бедра неторопливо покачиваются, а ноги двигаются точно в такт музыке. Он скользит в танце, как будто катится на коньках.

Когда Лурдес под конец пошла потанцевать с племянником, она почувствовала, что полностью подчинилась конге – могущественной силе, которая влечет людей к танцу. Ее тело вспомнило то, о чем забыл разум. Внезапно ей захотелось показать дочери, что значит танцевать по-настоящему.Лурдес безупречно подчеркивала каждое па, соблазнительно поддразнивая ритм. Привлекала внимание к своим бокам и бедрам, к грациозному изгибу спины. Иванито угадывал ее движения, он вел ее так плавно и томно, что музыка страстно стонала и расцветала вокруг них. Постепенно собралась толпа, чтобы посмотреть на их прекрасный танец. Потом кто-то захлопал, и через мгновение зал задрожал от аплодисментов, а Лурдес все кружилась, кружилась, кружилась по полированному полу.

Утром Иванито сказал Лурдес, что танец с ней напомнил ему мать. Он думал, что это комплимент, но его слова разрушили для нее магию танца, разрушили воспоминание о нем. Однако Лурдес ничего не сказала. Вчера у Иванито был день рождения. Ему тринадцать. Что, спрашивает себя Лурдес, что ждет мальчика в этой стране?

Лурдес едет по северному шоссе в Варадеро на черном «олдсмобиле», который взяла напрокат у соседа. Ей нравится море, спокойное, яркое, бирюзовое, раскинувшееся по левую руку от нее, и знакомый узор королевских пальм, отмечающих ландшафт пунктиром. Она вспоминает летние каникулы, во время которых разъезжала с отцом по всему острову. Они останавливались на площадях и главных улицах каждого города и деревни от северного побережья до Гуантанамо. Прежде чем вытащить вентиляторы и электрощетки из багажника, отец смотрелся в зеркальце над ветровым стеклом, поправляя галстук и чуть сдвигая набекрень шляпу. Лурдес терпеливо ждала его на переднем сиденье, и каждый раз, когда он возвращался с заказом, она обнимала его и целовала в щеку. Отец светился от удовольствия.

Лурдес едет через городок Матансас, протянувшийся вдоль знаменитого залива. Ей больше всего нравилось останавливаться здесь, потому что рядом находились пещеры Бельямар. Они казались ей самым замечательным, таинственным местом на острове. Силой воображения она превращала сталагмиты и сталактиты в скульптуры висящих аллигаторов, руки ведьм или в лицо ненавистного учителя истории.

Доехав до узкого полуострова Икакос, Лурдес ищет взглядом очертания отеля «Интернасьональ» на дальнем конце пляжа Варадеро. В этом отеле они с мужем провели медовый месяц. Она вспоминает мужчин в белых смокингах, женщин, затянутых в платья без бретелек, с рубиновыми серьгами в ушах. Из игорного зала не видно было ни луны, ни полуострова, покрытого мелким песком, только огни свеч, соблазняющие остаться в казино. Однажды ночью Лурдес выиграла в рулетку шестьсот долларов.

Сегодня город почти разрушен. Только от особняка Дюпона что-то еще сохранилось. Лурдес жалеет, что с ней нет Иванито, она бы показала ему это богатство – поле для гольфа на девять лунок, взлетную полосу для гидроплана, мраморные полы. Невозможно, думает Лурдес, нищете соперничать с успехом.

Она поднимается наверх, в бальную залу с видом на залив. В глубине сумрачных вод скрываются коралловые рифы. Лурдес вспоминает, как они с Руфино мягко покачивались на волнах над рифами на следующий день после брачной ночи. Когда первая боль утихла, возникло ощущение, будто шторм ворвался меж ее ног, заполняя все ее тело. Она охотно бы утонула.

До усадьбы семьи Пуэнте час пути на юг. Красная глина напоминает Лурдес заляпанную грязью рабочую одежду Руфино. Он часто опаздывал на бухгалтерские курсы, приводя странные доводы в свое оправдание – у коровы нет аппетита, трудные роды у кобылы, принесшей сразу двух жеребят. Их преподаватель, деликатный иезуит с всепрощающим взглядом, просто указывал на сиденье в заднем ряду.

Лурдес научилась ценить застенчивость Руфино. Он не был похож на своих буйных братьев, которые водили кадиллаки с откидным верхом и якшались с аппетитными официантками и курящими девицами, работающими в казино их отца. Мать Руфино, донья Сейда, одобряла беспутство своих сыновей. Ведь пока ее дети не начинали относиться серьезно к какой-нибудь девушке, они всецело принадлежали ей.

Когда донья Сейда поняла, что ей не удастся отговорить Руфино от женитьбы на Лурдес, она взяла подготовку к свадьбе в свои руки. Лурдес помнит тот день, когда донья Сейда появилась в их маленьком кирпичном домике, приехав на лимузине с собственным шофером.

– Моя дорогая Селия, я не могу позволить, чтобы свадьба моего сына была похожа на пикник на пляже, – терпеливо объясняла донья Сейда, как будто мать Лурдес была слабоумной. – В конце концов мы должны поддерживать свою репутацию.

После того как Лурдес и Руфино поженились, его братья быстро последовали его примеру и женились на хорошеньких девушках с тусклыми глазами, из семей, которые донья Сейда самолично одобрила. Донья Сейда решила, что не может позволить себе иметь в семье еще одну Лурдес.

Лурдес сворачивает с шоссе на старое ранчо. Она узнает цезальпинию у ворот. Месяца через два дерево запылает багряно-розовыми цветами. Лурдес проходит в патио. Бассейн наполнен бетоном, фонтан пересох. Рыжеволосая женщина толкает кресло на колесах, в котором сидит другая женщина. На обеих нейлоновые халаты. Они описывают прямоугольник, затем меняются местами и повторяют все сначала.

На парапете фонтана сидит одинокий слепец. Его кровоточащие пальцы отрешенно сжимают перила. Он смотрит невидящими глазами на женщин, на их непогрешимую хореографию.

Мысли Лурдес мечутся, как голодные собаки. Она вспоминает ту ночь, когда молния ударила в королевскую пальму, – как растерянно кружились птицы в разрушительном северном ветре.

Здесь она потеряла своего второго ребенка. Мальчика. Сына, которого хотела назвать Хорхе, в честь отца. Мальчика, вспоминает Лурдес, мальчика в мягком сгустке крови у своих ног.

Ей вспоминается рассказ о Гуаме, который она читала однажды, о том, как американцы завезли на остров коричневых змей. Змеи уничтожали птиц одну за другой. Они похищали яйца из гнезд, а джунгли оставались безучастны.

Вот чего она боится больше всего: что изнасилование и смерть ее сына были спокойно приняты землей, что все это значит для нее не больше, чем падение осенних листьев. Она жаждет неистовства природы, ужасного и постоянного, чтобы зафиксировать зло. Больше ничто ее не удовлетворит.

Лурдес возвращается на нетвердых ногах к парадному входу. Резные двери красного дерева заменены нелакированной фанерой. Она следует за сиделкой через ворота в пустынный вестибюль. Лурдес вглядывается в линолеум с шашечным рисунком, страстно желая найти в нем свое прошлое, как собака – спрятанную кость, вызвать его из-под черного покрывала земли, вытребовать то царапающее лезвие.

Худенькая сиделка встает перед Лурдес, склонив голову, как попугай. На щеке у нее маленький шрам.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – спрашивает она, обеспокоенная блуждающим взглядом Лурдес.

Но Лурдес не в силах ответить.

Иванито

Все смешалось, как будто меня разделили на части, и они крутятся в разных направлениях. Я проснулся весь измученный, сам не знаю отчего, как будто во сне тяжело работал, передвигая в темноте свои мысли, словно камни.

Прошлой ночью мне приснилось, что я навестил в интернате сестер, и они взяли меня с собой покататься верхом в лесу. Начинался дождь, и лошади блестели от влаги. Я ехал, держась одной рукой за луку седла, а другой погонял лошадь прутом. Мы выехали в поле, где паслись другие лошади. Я пустил свою в галоп, как будто испугался чего-то и мне захотелось убежать, скрыться. Я несся как вихрь через поле и исчез в лесу на другой стороне. Я не знал, куда мчусь, знал только, что не должен останавливаться.

По вечерам мы с двоюродной сестрой Пилар подолгу беседуем на пляже. Я рассказываю о маминых причудах, о кокосовом лете и о том, как мы с ней разговаривали по-зеленому. Я рассказываю о русском учителе, мистере Микояне, и о том, что болтали мальчишки в школе, и о том, как я увидел отца над шлюхой в черной маске, и о его твердом члене с красными венами. Я рассказываю о том, как хоронили маму и как все цвета растаяли, будто в летний день, и о радиоприемнике на пороге у абуэлы. Я рассказываю ей о Человеке-волке. Никогда не думал, что столько могу рассказать.

У Пилар есть книжка, китайский оракул, которая предсказывает будущее. Сегодня она собирает всех в гостиной и предлагает каждому задать вопрос. Лус и Милагро обмениваются взглядами, которые говорят: «Только не это, еще одна ненормальная в семье!» – и отказываются спрашивать. Они странно подавлены присутствием тети Лурдес и Пилар и редко разговаривают с ними, да и со мной тоже. Я рад, что они завтра уезжают в свой интернат. Мне не нравится, как они укоризненно смотрят на меня, как будто общение с Пилар или с тетей меня оскверняет.

Пилар пыталась заговорить с близнецами, но они отвечают ей односложно. Их мир – тесная, наглухо запечатанная коробка. Лус и Милагро боятся впустить туда постороннего. Они боятся любознательности Пилар, как будто это какая-то бомба, которая может разнести на куски их жизнь. Я знаю, вместе они выживут. А что будет со мной? Я стараюсь придумать для «Ицзин» подходящий вопрос, но боюсь спросить о том, что мне действительно хочется узнать. Тетя Лурдес сначала не желает ничего спрашивать и говорит, что все это «китайское суеверие», но потом соглашается. – Увижу ли я когда-нибудь, как восторжествует справедливость? – сердито спрашивает тетя, как будто уже знает, что оракул ее обманет. Но потом она ласково смотрит на меня, трясет в ладонях три монетки и кидает их на стол.

Тетя Лурдес относится ко мне особенно по-доброму, с тех пор как мы танцевали с ней в отеле. Она украдкой смотрит на меня, когда думает, что я этого не замечаю, и часто крепко обнимает без всякой причины. Кажется, тете неприятно, что я столько времени провожу с Пилар, и при всяком удобном случае она меня уводит. «Покажи мне новые танцы, Иванито!» – упрашивает она. Или: «Иди-ка сюда, Иванито, у меня для тебя сюрприз!» Она покупает мне сувениры в магазинах для туристов – шоколадные плитки с орехами, немецкие плавки и много белья, гораздо больше, чем мне нужно. Я говорю ей, что мне так много не надо, что ей не стоит зря тратить деньги, но она настаивает, насильно всучает мне подарки. «Ты мой славный мальчик, Иванито. Ты этого заслуживаешь», – говорит она и целует меня снова и снова.