Текст книги "Алые подснежники Донбасса (СИ) "

Автор книги: Кристина Денисенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Теперь и тетя уже не молода и не работает на швейной фабрике – пошла за гроши мести улицы. Она дворник. Я сначала подумала, зачем оно ей надо. Ведь есть же пенсия. Хоть и маленькая, но все-таки. А здоровья уже нет. Но оказывается, тетя не хочет находиться рядом с ним. Работает на двух работах: в школе и на частника. Записалась еще и  в библиотеку, чтобы реже бывать дома. Посещает выставки картин и может часами любоваться пейзажами. Представляете, дворник в художественной галерее?! Ее коллеги – школьные технички, считают ее не от мира сего. Меня тетя тоже удивила. Цитировала Фета и Тютчева, потом Евтушенко. А главное: она сама начала писать стихи! Она гордо произнесла: «У меня их 14». И вслух с выражением читала один за другим. Душевные: о родительском доме, окнах, осени, весне и доброте. Выходит, что и в 64 не поздно что-то изменить в своей жизни, научиться чему-то новому… но грустно из-за того, что жизнь не черновик и нельзя переписать заново.

Наверно страшно осознавать, что 40 лет сознательной взрослой жизни прошли впустую, что тебя предавали и предают, не ценят и только используют. А ведь тетя не собирается его бросать. Переживает. А вдруг повесится с горя, как его отец. Вот так и живет, кусая локти, что когда любимый замуж звал, отказала, что после развода с мужем не смогла уйти навсегда. «Уходя, нужно уходить» – добавила она. И я подумала, а какие мысли будут у меня лет через тридцать. Не захочется ли мне мести улицы лишь бы только не сидеть в четырех стенах с мужем? О чем буду жалеть я? О том, что сделала, чего не сделала, о чем мечтала…

Знаю только одно:  хотелось бы встретить старость с человеком, за которым побежала бы на край света, а не с тем, от которого хотелось бы убежать. Ведь если в 64 гнуть спину только чтобы не находиться дома и не видеть мужа, может лучше пока еще не поздно «сделать остановку»: забить на все нормы и правила и рвануть из дому на поиски счастья? А если не получится, то и меня метла найдет: буду мести листья и утешать себя: «Ну, я, по крайней мере, пыталась».

Плачевный опыт (юмор)

– Здорово, что у тебя попа как гигантский грейпфрут, – сказала Машка, разглядывая меня на перроне. – Вдвоем худеть веселее.

Я приехала в Сочи загорать, купаться и наслаждаться жизнью, но сестра-тиранка приложила максимум усилий, чтобы обломать кайф. Если бы тогда у меня возникли идеи написать завещание, то все домашнее имущество до чайной ложечки пошло бы в фонд поддержки голодных детей Эфиопии.

Кошелек и два несчастных кольца я сдуру вручила Машке на хранение. Несчастных, потому что их постигла бы участь быть проданными за бесценок. Обменяла бы на порцию супа с фрикадельками! Если бы они не лежали в сейфе под замком.

Раньше я не заморачивалась по поводу осиной талии и задницы в виде упругого мячика. Хотя центнер для обаятельного карлика многовато, знаю, вот и согласилась. Не знала ведь, какое чудовище вселилось в Машку. Ее болтовня о живой еде и упражнениях поначалу не внушала должных опасений. Как выяснилось по приезду, она стала злостной поедательницей пшеницы. Прямо большая злаковая тля с пропеллером вместо крыльев. Я как-то три дня подряд питалась одними яблоками… а по ночам таскала голубцы, пила сырые яйца и съедала весь хлеб до последней крошки. До целеустремленности сестры мне как до Киева раком. Но порхать как бабочка все-таки хотелось.

На кухне у нее зеленели плантации. Неописуемый рай вегетарианца сыроеда! Я выдернула пару ростков и пожевала как коза. Фу, чуть не выплюнула! Машка достала соковыжималку, срезала траву, и давай делать «божественный напиток», нахваливая его как эликсир вечной молодости. Да разве зеленой гадостью меня запугать! Тем более, сестрица отмерила нам по 2 унции (полрюмки). Я выпила залпом, чтобы не растягивать моменты наслаждения сим чрезвычайно обалденным средством. Не смертельно!

Вообще первый день я перенесла достаточно легко. Даже не опухла с голодухи, хотя ела только проращенную чечевицу. Со вкусом молодого горошка! Сходили на пляж, вечером на дискотеку. Никакого алкоголя – только вода. Наплясались до упаду! Я себя такой активной сто лет не чувствовала! Даже подумала, как я сама не догадалась перейти на злаки.

Наутро, страсть как, захотелось жареной картошки, но на завтрак лишь чудо-сок. Затем беспощадная зарядка. Начал донимать страх: при таком раскладе я долго не проживу. Сестра прыгала по залу как кенгуру в припадке бешенства, крутила обручи на руках, животе и шее. Циркачи отдыхают! Я поскакала как раненый кузнечик, опасаясь провалиться к соседям. Пот с меня лился градом, а лоб Машки едва блестел. Видимо, недостаток влаги в пустыне ничто по сравнению с тем же недостатком в усыхающем теле моей сестры! Выдержки мне хватило на пятнадцать минут, и когда Машка тоном дрессировщика собак потребовала принять упор лежа, я рухнула на ковер как метеорит Гоба в Намибию и не шевелилась.

Я и плавать не могла от бессилия. Полдня пролежала под зонтом, глотая слюни от призывов: «пахлава медовая, креветки, рапаны, кукуруза», а сестре хоть бы хны. На обед проростки, на ужин опять они любимые, затем диско-бар, и я как моль прилипла к стенке в полуобморочном состоянии. На черта мне эта диета и тренировки!

Ни свет ни заря подъем, и снова травяное пойло, а я бы обрадовалась и черствому бутерброду с обветренной колбаской. А тут приседания, мостики и кульбиты. Мама роди меня обратно! Я же не Мадонна, чтобы после глотка пшеничного фреша выгибаться дугой на согнутых локтях, еще и прямой ногой тянуться к люстре. Тюленем похлопала ластами в предсмертных конвульсиях, и хорош.

Позвонили в дверь.

На пороге нервно трясся миниатюрный мужичок в пыли и побелке. «Вы, совсем очумели, слонихи, – вопил он, а я накинулась на него с распростертыми объятьями как на спасителя. – У меня потолок трещинами пошел. – Возмущался он сдавленным голосом. – Вы за это заплатите! И прекратите обниматься, от вас не розами пахнет». О, я была на седьмом небе от счастья! Он не дал мне умереть краснолицым индейцем с выпученными и обезумевшими от ненависти к спорту, пшенице и чечевице, глазами.

Я бы оштукатурила соседу все стены и за холостяцкую трапезу, а за десерт еще бы и обои поклеила, но Машка рассчиталась с ним моими деньгами. С ней же они мне не понадобятся! Зачем, ведь есть годовой запас зерна!

Так я лишилась наивной надежды отвести душу в поезде.

С того дня мы занимались мучительным самоубийством на морском берегу. Нас фотографировали как экзотических животных, снимали на камеру и откровенно хихикали, но мне как выжатому лимону, как скрученному в бублик слизняку из капусты, было уже наплевать. Я считала дни до встречи с моим драгоценным холодильником. От усталости забывала и про голод, и про неимоверные пейзажи. Закатилось солнце, и слава Богу – быстрее вернусь домой и буду набираться сил, отлеживаясь на диване с миской пельменей, плавающих в сметане.

Эх, мечты! А сестра с каждым днем все больше измывалась. Пшеничный сок, чечевица, пробежки, водные процедуры, волейбол, чертов пресс, будь он неладен, так мы еще и канкан плясали как девочки из «Мулен Руж».

Я верила и не верила, что доживу до отъезда. Но как ни странно я своим ходом пришла на вокзал. Дергалась на радостях как больной после паралича. Машка на прощанье сунула мне пакетик с чечевицей и волшебным фрешем. «Ну, ничего, не все коту масленица, бывает и великий пост!» Повезло, что я пробыла в гостях всего неделю!

Первое стихотворение

Семиклассницу Любу опутали чарами июньских сумерек благоухающие шапки лип и янтарные струны утомленного солнца.  Ласточки плавно кружили высоко над головой. Их звонкие ненавязчивые песни радостно наполняли волшебную тишину поэзией. Люба внимала каждому звуку, улавливала шелест ветра, треск сухой коры, и карандашом на последней странице нотной тетради делала пометки. Она смотрела на прохожих сквозь пелену собственных фантазий, а перед глазами все ярче вырисовывались алмазы майского дождя на Приморском бульваре и пурпурные колокольчики адамового дерева, светло-фиолетовым шаром прикрывающие одесский оперный театр. Стоило картинке стать зримой настолько, что Люба, словно пылинку с рукава, стряхнула с лица мечтательность, как водопад воспоминаний стремительно смешался с реальностью, и аккорды новой мелодии сами легли на нотный стан.

Люба притоптывала в такт придуманной мелодии, одновременно посещая различные миры свой необъятной души: романтические мечты о бедном, но безумно талантливом скрипаче; впечатления от поездки в Одессу; роскошные пейзажи цветущего города; выступление на областном конкурсе юных дарований… Овации, музыка… и скромный мальчишка из параллельного класса. «Ну почему он не играет на скрипке?!» – Люба отложила карандаш и огляделась по сторонам.

В конце аллеи, где брезжил оранжевый свет заката, мелькнула тень худощавого велосипедиста. Тонкие бровки Любы живо поползли вверх. Она привстала, но не осмелилась сдвинуться с места. В висках забулькал поток светлых чувств, тяжелый и горячий, как лава вулкана Мон-Пеле. В Любе закипала кровь, а над шахматной тротуарной плиткой расстилалась васильковая мгла. Все фигуры тонули как поплавки под толщью воды, и только велосипедист быстро приближался. Люба беспомощно рухнула на лавку. Дрожащей рукой нащупала свои вещи и стыдливо опустила глаза. Она уже ничего не видела перед собой. Как слепая на краю пропасти, она сидела в одном движении от рывка в бездну.

Заблестели серебристые спицы и светоотражающие наклейки на раме. С глухим свистом шины оставили дугообразный след, и Люба поняла, что стрела из лука Купидона пронзила ее сердце задолго до этой встречи. Планета перестала вращаться. Погас закат – неоновые фонари усыпали аллею темно-свинцовыми бликами. Тревожное молчание, и Люба словно скользит пальцами по лицу растерянного мальчишки, изучая каждый сантиметр гладкой кожи, красивый контур губ, острый подбородок… Как слепая… Не чувствуя ног, не слыша ни музыки, ни собственного сердца, не владея языком, она и не догадывалась, что все ее мысли были написаны у нее на лбу невидимым маркером, и велосипедист, тот самый мальчишка из параллельного класса, смущенно их читал, не решаясь заговорить, так же, как и Люба не решалась посмотреть ему в глаза.

Шальным ветром он пронесся мимо. Дико взвыл клаксон, сравнимый Любой в том момент с ревом бегущих гигантских слонов. Вдохновение как рукой сняло. Вместо него накатила грусть, и захотелось дождя, чтобы смыть страх перед самой собой. Незамедлительно вернулось осознание реальности. Люба захлопнула нотную тетрадь, тяжело вздыхая, а перед глазами как фотография точный портрет мальчишки.

Грустная побрела домой. Милое личико исказила потребность высказаться, выплеснуть из себя, как океан пенную волну, переживания. Не мелодией, значение которой каждый поймет по-своему, а стихами, легкими как свадебное кружево и глубокими как Коралловое море. С губ слетали первые фразы: «Не скрипач… Какая жалость… Я до боли сомневалась…» И на этот раз в тетрадь ложились слова. Не каллиграфическим и одной только Любе понятным почерком. Она останавливалась на ходу и, волнуясь, закусывала нижнюю губу, подбирая рифмы. Объясниться словами, казалось, в сотни раз сложнее, чем написать собственную мелодию: нот всего семь, а слов миллионы, и несмотря на это, нужное найти не всегда просто.

Спускалась ночь. Мама Любы с березовой лозиной в руке стояла у слабо освещенного перекрестка. Она обыскалась дочь по соседним дворам, но щеки багровели уже не от переживаний с примесью злости, а от недовольства, что Люба опять «ворон считает». Заметив маму, Люба побежала к ней, крепко сжимая тетрадь. «Не ругай меня, я сочиняла новую мелодию для скрипки, а потом… потом захотела придумать слова».

Хлестнула лозинка и припекла ногу. Люба виновато насупилась и, потирая место удара, молча пошла впереди мамы, как заключенный под строгим присмотром. «Ну и не покажу тебе стих, если ты такая злюка, и не расскажу, что влюбилась»…

И только поздней ночью, когда погас свет в каждом окне, когда круглая луна в летящем платье феи пришла на помощь, Люба, взобравшись на подоконник, все-таки дописала свое первое стихотворение. Она была по-настоящему счастлива, словно за спиной росли крылья, и она вот-вот взлетит над этим миром, и легкий весенний ветерок будет развевать ее соломенные локоны, опять зацветет адамово дерево… будет играть скрипач, а она признается в любви Толику, не стыдясь смотреть ему в глаза.

Швейцар и содержанка

Швейцар пятизвездочного отеля почти ничего не знал о женщине в голубой шляпке. Марина, Мария, Маруся, – слышал он от невзрачной гувернантки, сопровождающей прелестную незнакомку и старика с недовольной миной, повсюду таскающегося с кейсом и веером. Горько было осознавать, что этот тип, прилетевший на личном самолете в Гагры, отнюдь не богатый папочка, а жирное уродливое существо, с которым спит приглянувшаяся бедному работяге диковинная красавица с далекого севера.

Ее фарфоровая кожа маняще белела, оттеняемая атласными волнами изумительного длинного платья с открытой спиной. Маша, – так ласково называл ее швейцар, про себя повторяя ее имя и воссоздавая в памяти чарующий образ, – она не давала ни малейшего повода рассчитывать на взаимность: томно опускала ресницы при встрече и всегда молчала как рыба. Ранее ее звонкий голос швейцар слышал только раз, когда любовник навязчиво подставлял свою отекшую посиневшую руку. Она отказывалась – он то и дело облизывал отвисшую губу и невнятно шипел «Детка, сжалься, и я подарю тебе весь мир».

Швейцар ничего подобного пообещать не мог. Но в один из ничем не примечательных вечеров, когда, казалось бы, ничто не сулило нежданной удачи, Мария спустилась к ужину без «свиты». В том же наряде, в котором вернулась с прогулки на яхте. В жестах сквозили нотки взвинченности. Наэлектризованная, но удивительно сдержанная, она заказала бокал шампанского и ананасы на шпажках.

Швейцар, сдав смену, набрался смелости познакомиться.

Они сидели за круглым столом друг напротив друга и стреляли глазами на поражение. Это был вызов, – считал швейцар и то и дело выуживал из памяти забавные случаи, произошедшие с ним со времен подгузников и лазанья на четвереньках.

Мария сначала держалась невозмутимо и с холодностью железной леди, разжигающей пожар в сердце, сравнимом разве что со скирдой высушенного июльским солнцем сена, тихонько отвечала: «Не может быть». Швейцар из кожи вон лез, чтобы рассмешить «царевну Несмеяну»: то ловил ртом подброшенные вверх орешки, то жонглировал пустыми бокалами, то неумело рассказывал анекдоты и только своей наивной открытостью вызвал легкую улыбку Марии.

Но она поддалась, расслабилась, потеряла счет времени, выскользнула из обременяющих оков и, проглотив еще пару шуточек, залилась заливистым смехом. Они оба смеялись как ненормальные, потом пошли танцевать. Все завертелось как в фантастическом сне, но неожиданно швейцар поймал себя на мысли, что все это игра, и нет смысла продолжать, потому что ему ничего не светит: он просто швейцар, а она содержанка богатого дядьки, и между ними ничего не может быть.

Она божественно владела телом. Он смотрел на ее бедра и угадывал изгибы спрятанного под платьем тела. «Она не нужна мне всего на одну ночь», – вдруг подумал швейцар, полагая, что у него появился шанс, но порывисто припал губами к обнаженному плечу. Закрыв глаза, он прошептал ее имя, охваченный порывом страсти. «Пусть всего лишь ночь. Лучше одна ночь, чем ничего…» В нем свирепствовал ненасытный зверь, скрываемый под маской простачка в китайских туфлях.

– Прекратите, – Мария вырвалась из крепких объятий. – Не много ль чести?!

Он остолбенел, все посетители развернули шеи как жирафы и сверлили их глазами.

– Прошу меня простить, – не своим голосом от накатившего волнения сказал швейцар. Но было поздно извиняться: все, и в том числе гувернантка, нанятая нефтяным магнатом для Марии, и сразу же позвавшая его полюбоваться представлением, а вскоре и он – жирный боров с бараньими мозгами, все видели, что швейцар позволил себе вольность и осмелился претендовать на кусок пирога, ему не причитающийся.

Боров озверел и бросился в драку. Мария еще никогда не наблюдала за ним такой активности, а он кряхтел, слюнявая нижняя губа тряслась, глаза круглыми фарами вылезли на лоб…

Швейцар приготовил кулаки к ответному удару. Вмиг исчезло романтическое забвение. Из раскрытого нараспашку доброго безобидного человечка, на шаг приблизившегося к мечте, он превратился, словно по волшебству злой колдуньи, в варвара, не чувствующего страха и не имеющего ни стыда ни совести. В каждом жесте отображался звериный инстинкт. Не хватало только клыков, и лицо швейцара мало, чем отличалось бы от морды рычащего льва. Но, бил ли он с кулака в челюсть, срывал ли скатерти со столов вместе со звонко падающей посудой, набрасывался ли, отступал ли, – каждое движение восторгом откликалось в сердце северной женщины.

«Подумать только, и эта дурочка рискует беззаботной жизнью!» – качала головой гувернантка, готовая приласкать расстроенного и побитого миллионера хоть сию минуту, лишь бы получить от него в виде благодарности хоть одно из колец Марии. Но она с досадой понимала, как бы она не старалась понравиться старику, как бы он не был огорчен своей пассией, он никогда, даже если все женщины на планете будут носить бороды и брюки, он никогда не заметит в прислуге искорку надежды на счастье быть обожаемой именно им.

Швейцара с трудом оттащили от миллионера, плюхнувшегося с глухим грохотом набитого тряпками шифоньера. Важные персоны хихикали, наблюдая эту картину с живым интересом. Дамы, похожие на люстры в оперных театрах и старинных дворцах, такие же увешенные золотом и стекляшками, такие же широкие в бедрах и низкие без каблуков, также ярко горели пламенем нахальных глаз. И только Мария стояла бледнее мраморного полотна, в сотый раз сравнивая себя с канарейкой в золотой клетке.

Она сбросила с себя все подаренные цацки, еще больше накалив атмосферу. Гувернантка тут же принялась подбирать их и рассовывать по карманам и под чашечки лифчика. Боров с разбитым носом не видел ничего кроме потолка, вращающегося над ним как земля вокруг солнца. Шум, неразбериха, – все слилось в единый растревоженный муравейник.

– Бежим, – Мария взяла швейцара за руку и увела за собой сквозь ахающую и охающую толпу. – Боюсь, у тебя будут неприятности.

Роскошь и искусственный свет сменились тенистым садом агавы под неоновой луной и кружевными складками низких облаков, обнимающих склоны горы с ее великолепными парками апельсиновых и лимонных деревьев. Вокруг тишина и спокойствие, ни души, если не брать во внимание чаек и пары соловьев, распевающих романтические серенады.

Словно ушат ледяной воды на швейцара подействовало одно единственное мгновение, когда Мария сама прильнула к нему, успокаивая, шепча бессвязные слова типа «утро вечера мудренее», «все уляжется»…

Они спрятались под кокосовой пальмой, и швейцар опять вспоминал курьезы из детства, Мария посмеивалась над его наивностью и удивлялась, как в одном человеке может уживаться и безобидный ребенок, и мужественный бесстрашный варвар. Швейцар поглаживал ее по спине, робко медленно и с наслаждением целовал в плечо. Проплывали легкие, как фата невесты, облака, а они все стояли под пальмой, отдыхая от целого мира и погружаясь в разговоры о кипарисах, алых парусах, сборе яблок в краснодарском крае, не затрагивая, впрочем, всего одну тему – они не говорили о борове и его миллионах.

Миллионер не спал до рассвета, и лишь по возвращению Марии, простояв перед ней полчаса на коленях, уснул сном ребенка, бормоча «Детка, сжалься, и я подарю тебе весь мир».

Прощальную записку гувернантки, написанную стихами, Мария нашла до того как швейцар, взобравшись по балконам, предложил уехать с ним на вахту в Славянск-на-Кубани. Сходу отказываться Мария не стала: ей нужно было переосмыслить многое, в частности ей не давали покоя эти стихи:

На сложенном втрое листе бумаге сверху было написано «Мария, прошу меня простить, но я бы никогда не осмелилась сказать вслух то, что написала. Пусть это останется нашей маленькой тайной», а внутри записка в виде стихов:

Тоскливо до хандры

быть невидимкой в люкс-апартаментах, 

Разглаживать шелка

капризами нажитых платьев «exclusif»… 

Устав смотреть на вас —

чертовку в белом, то ли ангела в грязи, 

Юлить и лебезить,

Прощаюсь, чуть взгрустнув,

как с сентябрем прощается Сорренто… 

Себя я обрела

вдали от милой для души Чукотки. 

И может, полюблю

чужие пальмы, как вы любите «Алмас»* 

На кружеве блинов

 под серебристой крышечкой, но напоказ 

В отличии от вас

Я выставлю не спесь,

а скромность, не присущую кокоткам. 

Вас нужно б пожалеть —

богатство вас не сделало счастливей. 

Для куклы Барби Кен…

а вы в швейцаре разглядели огонек… 

От миллионов роз,

без повода подарков

зайцем наутек, 

И плакал старичок,

Целуя вашу шаль

с отчаяньем в беспамятном порыве. 

Я положила в стол

разбросанные вами украшенья, 

Пришила к шляпке бант.

Блистайте на здоровье в солнечных лучах, 

На частной яхте бриз,

пронзительно сухой, на сахарных плечах 

Ловите, хохоча…

Жизнь слишком коротка,

чтоб с кем попало строить отношенья. 

P.S.

Швейцар не пара вам, как я не балерина и не публицист.

* "Алмас" это самая дорогая в мире икра белуги-альбиноса.