Текст книги "Алые подснежники Донбасса (СИ) "

Автор книги: Кристина Денисенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

С учителем в очках занудным и болтливым,

На боль, на полночь без луны, на взгляд без интереса

Я стала старше той, какой в тебя влюбилась.

Мечта, которой нет

Сказать, не манит сад цветеньем яблонь,

Склоненных живописно к тыну из ольхи,

Могла бы, только сердце жутко зябнет

От перетертых мук до пепельной трухи.

Стою, вдыхая одинокой птицей

Весенний эликсир, как смертоносный яд, —

Этюд былой любви не повторится,

Хотя без изменений листья шелестят.

Да, манит, в меланхолию толкая,

Как в черный пруд, где лотосов растаял след,

Но не найти, на вёсны не взирая,

Мне ни в одном саду любовь ушедших лет.

И оттого не радостно, а грустно

В молочном облаке из нежных лепестков

Разглядывать волшебное искусство

Перерождения уныния в восторг,

Искать как тень под царским цветом яблонь

Возможность стрелки на часах сорвать с резьбы,

Чтоб кораблями возвратились в гавань

Мечты с круизов по превратностям судьбы.

Ты все и ничего

Ты все и ничего…

Вода в пустыне, в тундре – акваланг.

И нужен, и причины нет платить двойную цену.

Я укололось сердцем о напольную драцену,

Взвалив на плечи дом, как небосвод – Атлант.

Ты все и ничего…

Последний штрих, не начатый эскиз.

И есть, и нет в пространстве утомительного быта.

Тобой как Клеопатра египтянами забыта…

И виновата без судебных экспертиз.

Ты все и ничего…

Пылинка в свете солнечных лучей.

И золото, но на паркет ложишься слоем сажи.

Любовь как эйфория от картин на Вернисаже

Со временем иссякла в холоде ночей.

А раньше ты был всем…

Огнем на фоне вечной мерзлоты,

Неувядающим подснежником на склоне лета,

Придуманным романтиком под дулом пистолета

В руках коварной и причудливой мечты.

Ты все и ничего…

Хоть скользкий и колючий словно ерш.

Надежды в хлам, в тартарары летят былые чувства.

И несмотря на то, что в нашем доме стало пусто,

Ты все равно здесь в каждом шорохе живешь.

Когда любовь уйдет

Когда любовь уйдет в ненастный поздний вечер,

По всем законам лирики начнется серый дождь,

И грусть по каждой клеточке,

По капиллярной сеточке

Наполнит тело холодом с макушки до подошв.

Я сяду на диван – обнимет плед в квадратик —

Традиционный атрибут томительной хандры…

И разберу по ниточке,

Как гвозди на калиточке,

Причины медно-ржавые сквозной в душе дыры.

Захочется реветь и боль смывать слезами,

Наполеон с орешками, в полоску мармелад,

И под дождем без зонтика

Я в магазин «Экзотика»

За вкусным настроением пойду с собой вразлад.

Домой вернусь с вином уже совсем другая –

На мелодраму старше став за горькой ночи треть…

И буду по минуточке,

По зернышку, как уточке,

Давать возможность разуму разлукой отболеть.

Не пара

Явилась. Яркая, роскошная… Блондинка!… Фея!…

Из аксамита платье… Царская походка… Хороша!

Смеялась, глазками стреляла и, слегка краснея,

Искала в соловьиных рощах и в утиных камышах

Его – распутного, непостоянного, как ветер,

Потерянного в колосистой ржи и в разноцветье трав,

Вдоль  рек и в смешанных лесах… Но не был ей заметен

Ни малый след – ни тени Лета посреди сухих дубрав.

Отчаялась, и дождь заплакал, жалобно мурлыча,

Как черный кот над тем, что не пушист, не бел и не любим…

Не золотая Осень – дева старая в обличье

Горбатой нищенки рукой коснулась пламенных рябин.

Горели ягоды рубинами на фоне стужи…

А Осень зябла в серости, не в силах успокоить боль…

В лохмотьях, невеселая… Он больше ей не нужен.

Увяло тело, как цветок… а все могло бы быть… Могло ль?

       Карамельная осень

В карминовой карете королева Осень

Над карамельным краем кружит журавлём.

Караты зорь рубиновых сжигают просинь,

И вечер смотрит кареглазым октябрем

На коромысла золотых кленовых листьев

Меж прутьями коричневых каркасных свай,

И на рябиновые  кегельные кисти,

Сбиваемые криком караульных стай.

Карибские узоры кружевом на мяте

Мерцают и горят с кристаллами росы.

Коралловый паслён в порывистых объятьях

Роняет краски карнавальной красоты

На вьющийся ковер каракулевой степи,

Покаранной стеклянным солнцем  за кутёж

И выцветшей до бронзы корабельной цепи,

До платины капризных неумытых звезд.

Все краски октября в одном пейзаже ярки:

Корица и янтарь, шафран и терракот.

С размахом царским Осень делает подарки…

Чтоб помнили о ней и ждали целый год.

       Муза и Пегас без крыльев

Обветшалыми стали волшебные крылья,

Только серые тряпки да ржавый каркас…

Не летит, а с трудом волочится по пыльной

Вдохновений тропе с моей Музой Пегас.

Хоть на гуще кофейной, хоть к зеркалу свечку —

Не видать просветленья, гадай не гадай.

Не в ромашковом поле – у высохшей речки

Шьет эпистолы Муза трагедии в дань.

В них ни розовых зорь, ни хмельных поцелуев,

Лишь тревожная бледность пожухлой степи,

Пустота; с меланхолией Муза горюет,

Что без крыльев Пегас никогда не взлетит.

Рафинадом растаяли в омуте мыслей

Страсть былая и ворох восторженных слов —

Она тоже слаба, ей уйти б по-английски,

Но превыше всего к стихотворству любовь.

Пусть и радостных чувств обрисовкой не блещет,

Монологи минорной мелодией жгут…

Моя Муза из рода настойчивых женщин —

То стихи вышивает, то конский хомут.

Крылья ношей до слез бесполезной сорвала,

И кирасу почетных доставщиков муз,

И ведет налегке по горам-перевалам

Скакуна удалого с подъема на спуск.

        Открываются взорам зеленые дали,

На скалистом хребте водопадов каскад.

Амфибрахием пишет мне письма: «… вандалы

Могут крыльев создать колдовской дубликат…».

Не сдается и верит, что сможет до Марса

На Пегасе лететь, обгоняя века,

Посылая с небес фолианты романсов

И бессмертные строки поэтам как я.

                                Небо

Я не искала повода отбросить

Как мяч футбольный мысли в неба проседь…

Оно нависло, грузом серебра

Прижав к асфальту тошнотворный страх

И грязную затрепанную осень;

Его смертельно-бледный вид несносен,

Как сердцу – зачерствелая хандра…

Забытое в тоскливых вечерах

Я не искала…

Упрек больной души многоголосен,

Как эхо между трех высоких сосен

У пропастей в затерянных борах,

У бездн морских, в нехоженых горах,

Где отголосков грусти старых вёсен

Я не искала…

                         Соловьиное рондо

Мелодией  романса  пылко-страстной

Твой голос разбудил во мне прекрасной

Царевной  спящую   любовь-морковь,

И  косы – шелковые  нити,  вновь

Сплетаются  в  стихи  единогласно.

Темницу  солнца отблеск  ананасный

Согрел  как  вúна  ледяную  кровь…

К  витку  весенней  неги  подготовь

Мелодией.

Без  устали  внимать  тебе  согласна

Под  ореолом  месяца  атласным.

И  вечером, и  утром  празднословь,

Неся  с  собой  бессмертную  любовь

Дубравной, соловьиной, первоклассной

Мелодией!

                     Алмазный снег

Алмазный снег на ржавые перила

Роскошно лег, и блеском ослепила

Художница-зима, сквозь складки штор

На скучных стенах сказочный узор

Рисующая сочностью акрила…

Вплетала семицветики в ветрила

И звезд ромашки – в зеркала озер…

Ей подавал уроки ревизор —

Алмазный снег.

Художница его боготворила:

В картинах магия времен царила…

И словно виртуозный фантазер,

Как девочку слепой гипнотизер

Вел за руку с проворством бомбардира

Алмазный снег.

                        Не одиночество

Сотни длинных рук, прозрачных и худых,

С жадностью прожорливой волчицы

Рвут ночную темень тряпкой в лоскуты,

Обнажая свет молочно-белый.

Скрыл за грязным покрывалом чистый круг

Иллюзионист, парящий птицей, —

Гаснут бренно очертанья диких рук…

Воссоздастся и без ниток темень.

Ночь сольется с мраком каждого угла,

В ужас чернота окрасит стены —

Хлопнет крыльями трехглавого орла

Дух поэта, и одной не страшно.

Беспроглядность  строчками стихов овьет…

Пусть луна ручища тянет снова —

Мне хоть тьма, хоть свет, хоть пламя, а хоть лед,

Если мой орел как бог лелеет.

Вместо роз поляны васильков и мак…

Руки – струны музыкальной вишни,

Осыпаемой мелодией впотьмах…

Я не сплю и в черном вижу нежность.

Мне ее рисует красками зари,

Перья окуная в бесконечность,

Гениальный спутник, даже целых три —

Музыкант, художник и писатель!

Как могу бояться черной западни?

Одиночество – неверный термин,

Потому что люди могут быть одни

Лишь когда не верят, что не одиноки.

Сквозь призму времени

Как будто в прошлой жизни влюблена

Была до кончиков ресниц стыдливых,

И зимний сад благоуханьем сливы

Лиловые картины рисовал.

Как будто злые чары колдуна

Усилили дыханье зимней стужи,

И синий лед танцующие лужи

Зеркальными пластинами сковал.

Как будто я придумала весну

В глубоком сне, чудесном и печальном,

И в сердце дверь, как лампою паяльной,

Прожгли до нестерпимой боли ран.

Как будто я жила сто лет в плену,

И о свободе тайно не мечтала —

Любовь была достойна пьедестала,

А угодила забытью в капкан.

Зоркое сердце

Глазами не увидеть любви пьянящей силу,

И только зоркость сердца острее пиков скал.

Ни ястребам, ни совам, наверно, и не снилась

Возможность видеть сердцем созвездий карнавал.

Вдыхаю запах ночи, по-майски терпко-сладкий,

И на качелях в небо довольная лечу:

Со мной не принц в короне из романтичной сказки —

Со мной завоеватель и редкостный молчун!

Но я его секреты читаю, будто с книги,

И кончиками пальцев касаюсь сжатых губ…

Молчать о самом главном и сохранять интригу

Он все равно не может,

А я увидеть сердцем любовь его могу!

Осенний полёт

Закатом золотятся кружева гардин…

Под мутным небосводом затенённый дворик

Меняется редеющей листвой рябин

И сложностью её фривольных траекторий.

Негромко меланхолия стучит в окно

Порывами отравленного тленом ветра,

И в море сожалений, как сходить в кино,

Зовет купаться плед из шерстяного фетра.

По памяти – неувядающим цветам,

По ярким незабудкам – расписным закладкам,

Порхать и возвращаться в юность, где губам

Без чая с бергамотом горячо и сладко,

Пришла сентиментальная пора, но жаль

Ночей, растраченных на слезы крокодильи,

И слышен не печальной Страдивари альт,

А шорох за плечами распрямлённых крыльев.

Я всё преодолеть смогу  – почти смогла…

Июльская гроза лечила светом молний

Обманутое сердце, и напополам

Со мной делили горе пламенные полдни.

А осень настроеньем черным, как ятовь,

Дала мне титаническую силу – птицей

Из пропасти, где похоронена любовь,

Взлететь. Осталось выбрать платье и решиться.

Страдивари* – имеется в виду скрипка.

Фетр – сорт войлока, изготавливаемый из тонкого пуха кроликов.

Ятовь – глубокая яма на дне реки, куда заходит зимовать белуга и осетр.

Стихи

Когда остынут звёзды, по-королевски поданные к виски

С тоской в бокале, кубиками льда и переспевшей вишней,

Проникнет в комнату рассеянный рассвет босым мальчишкой,

И словно на песке следы оранжевых шагов неслышно

Оставит на годичных кольцах пыльного паркета, близко

От изголовья не расстеленной кровати и комода,

Где тусклый свет из абажура расписного красит воздух,

Еще пропитанный ночной прохладой, с ароматом поздних

Зеленых яблок, что глядят задумчиво гигантской гроздью

Сквозь приоткрытое окно в тетрадку с музыкальной одой.

Качнется кресло с деревянным скрипом, в такт осенним ветрам,

И паутинки на янтарных дугах вздрогнут ланью снежной.

Им что стихи в тетради, что недорисованный подснежник —

Всё рано или поздно ляжет стопкой в шкаф, где боль и нежность

Никто не сможет распознать под пепельно-пожухлым фетром.

Но зашуршат листы, с ослабленной руки срываясь на пол,

Несложенным корабликом на море пламенных агатов,

В которых светится бенгальскими огнями каждый атом,

И юноша-рассвет, без двух минут жених, без трёх – женатый,

Разучит пятистопный анапест, и мишкой косолапым

Заденет колокольчики на шторах, торопясь исчезнуть…

Растает тонкий сон под звуки ласковой виолончели,

И поэтесса во хмелю стихи разложит на фланели

Ночной рубашки той, в которой улетала на качелях

В далёкие миры воспоминаний скромных и помпезных,

И улыбнется небесам – сетям творений соль-диезных.

Переболит

Самое светлое в осиротевшей каморке —

рубашка на мне

и серебристое яблоко

на неразлучном и преданном друге.

Место рубашки

пустует в шкафу,

где костюмы к костюмам тесней

жмутся как серые голуби,

тщетно спасаясь от дьявольской вьюги.

Место для друга

на скомканном пледе,

на крае понурой тахты,

в давних ожогах от кофе,

любимого тем, кто теперь обжигает

знатный топчан с кружевным балдахином

«мадам неземной красоты»…

Серость пространства не красят пионы

на праздничном шелковом мае

пододеяльника.

Не застилаю постель.

Беспорядок, и что?

Комната стала убогой

без солнца и ласковой палевой кошки,

греющей раньше пушистую шерсть

между двух орхидей высотой

в «Башню Халифа»

с плаката, висящего шторой на южном окошке.

Мыслей не скрасить

рассеянным взглядом на улицу в хмурых тонах,

где от оранжевой осени

только пожухлые клены и небо —

мутная сепия…

бьется дождями в окно и давленьем в висках,

а на душе пустота,

будто старый умелец забрасывал невод.

Пусто,

и стыдно расправить поникшие плечи,

чтоб выпрямиться,

будто увидят мою пустоту

как кусочек груди неприкрытой

мрачные стены,

и треском глухим

унизительным

выплеснется

смех пожелтевших обоев,

размытым рисунком лесных маргариток

люстра качнется,

от смеха чуть на пол не падая.

Страшно  до слёз.

Рана в душе глубиной в Марианскую впадину

щиплет и колет,

мазью не лечится, травами тоже,

работой с утра и до звёзд,

даже походами по магазинам —

ничто не спасает от боли,

и не заполнить дыру

ни конфетами,

ни мармеладным суфле —

временно яблоком,

но непременно надкушенным с правого бока.

Там за экраном

безбрежный и солнечный мир предложений извне:

то сковородка в подарок,

то книга рецептов…

а мне одинокой

ужин готовить уже две недели как некому.

Я же сыта:

кашей овсяной без соли и сахара,

грустью, обидами, бредом…

Пусто в душе, в холодильнике…

мне фиолетово.

Буду мечтать

в комнате с тусклым светильником

и раритетным комодиком деда,

где грампластинки времен Магомаева

шепчут, что скоро апрель.

Станет ли проще смириться, не знаю.

Ковер еще пахнет шафраном —

самой желанной приправой к омлету

любителя кофе в постель…

Надо сменить…

и обои…

Привыкну одной засыпать, и воспряну…

Вышью пионы

простыми стежками

на белом льняном полотне,

рыжего принца

возьму в переходе,

и, верю, отступят недуги…

Ну а пока,

в спальне

самое светлое – кляксы:

рубашка на мне

и серебристое яблоко

на неразлучном и преданном друге.

Проза . Дуэли. Зарисовки

Исповедь старушки

На окраине Богом забытой деревушки в перекошенной одноэтажной больнице в общей палате лежали две тяжелобольные женщины.  Жить им оставалось ровно восемь минут. Антонина Марковна  слегла с инсультом, а Валентина Захаровна страдала от душевной боли: ее донимали кошмары и навязчивые мысли о невыполненном долге перед сыном. Обе тяжело дышали, нашептывали себе под нос молитвы и то и дело кряхтели, ворочаясь под одеялом.

Лунный свет заливал всю комнату, и ее убогое убранство даже в полумраке подчеркивало уровень медицины независимой Украины: довоенные кровати времен Сталина с высокими спинками-решетками и провисшими сетками, тумбочка без дверцы, графин воды, два граненных стакана, и ни намека на лечение, серые облупленные стены и аура нищеты в каждом глотке воздуха.

В полночь я облачился в образ земного священника и, оставив свои крылья на кресле в коморке с табличкой «Регистратура», направился по коридору в дальнюю палату – палату смертников. Останавливать меня было некому. Дежурная медсестра спала на кушетке и смотрела розовые сны о прогулке по цветущему саду в компании очаровательного спортсмена.

Я вошел и осторожно прикрыл за собой дверь. Шаг, и я посредине. По обе стороны – измученные болезнями женщины. Какая станет первой? Я остановился, и они тут же распахнули впалые мутные глаза. Им приходилось прикладывать массу усилий, чтобы приподняться, но губы расплывались в дрожащей улыбке.

– Валентина Захаровна, – я устремил свой взгляд на седовласую старушку. – Я пришел выслушать вас.  – Она поднесла руку к подбородку и закусила указательный палец, сдвигая брови. Ее морщинистое лицо не выражало страха, скорее – непонимание, смятение, а вместе с тем и ожидание скорого облегчение страданий. Антонина Маркова вопросительно наблюдала за нами, перекрестилась и устроилась поудобнее, еще не зная, что ее ждет впереди.

– Я скоро встречусь с сыном? – спросила Валентина Захаровна и, не дожидаясь ответа, продолжила говорить. – Я никогда и никому не рассказывала эту историю. Это тот эпизод из моей жизни, который я была вынуждена скрывать от всех родственников, друзей, соседей и знакомых. Вот уже тридцать лет я никак не решалась заговорить об этом, но сейчас мне хочется выплеснуть переживания и очистить душу от чувства вины. – Она говорила медленно. Каждое слово давалось с трудом. – Я сильно обидела одного человека, оклеветала, унизила, лишила любимого… Да, именно лишила. Мы обе потеряли его навсегда. Мне тогда было 45 – баба ягодка опять, – с сарказмом добавила она. – Мой Андрейка вернулся из Афганистана живым, здоровым и красивым парнем. И хоть его виски рано побелели, но молодые девки все равно не давали проходу. Вешались на шею как заразы. Отбоя от них, проклятых, не было. Андрейка был вылитый отец:  высокий, плечистый, развитый, все тело силой дышало, в выражении лица – смелость и мужество. Настоящий герой, воин. Как я гордилась им! Смотрела на него и не могла нарадоваться, что живой, что вернулся не в цинковом гробу, как Тонькин сын.

Антонина Марковна побледнела, лицо вытянулось, челюсть задрожала, на глаза накатывались слезы. Она корявой рукой растирала их по обвисшей коже и шмыгала носом. Валентина Захаровна замолчала, переводя дух. У обеих в сознании всплыли воспоминания тридцатилетней давности. Обеим женщинам было о чем сожалеть.

– Эх, Тонечка, прости меня, – взмолилась Валентина Захаровна. – Тебя и так судьба жестоко ударила: и смертью мужа, побывавшего в плену у немцев, и смертью сына, погибшего от рук афганских моджахедов, а я еще и дочь твою прокляла за то, что она увивалась за моим Андрейкой. Не понимала я, дура, раньше, что не нужно было мешать молодым жить своей жизнью. Будь я умной, приобрела бы дочь, а так потеряла и одного единственного сына.

Схватилась за сердце Антонина Марковна, лицо исказилось от боли, комнату наполнил шум глубокого затрудненного дыхания. Она как рыба, выброшенная на берег, беспомощно раскрывала рот и билась из последних сил за право дышать.

– Неужто прокляла? О чем ты таком говоришь? – еле слышно произнесла Антонина Марковна и жалко опустила голову на подушку, скрестив руки на груди.

– Помнишь, в доме на углу жила Егоровна? – Валентина Захаровна все еще сидела, а я стоял рядом, дав ей возможность покаяться перед смертью. – Она по моей просьбе навела порчу на твою Светочку. Это я виновата, что нет у нас с тобой ни детей, ни внуков. Знал бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Никогда не забуду того дня, как Света пришла ко мне в слезах и сказала, что в положении, что любит моего Андрейку и что пожениться они хотят по осени… Но до осени ни Света, ни мой мальчик так и не дожили. – Рыдания частично съедали слова, но Валентина Захаровна настойчиво боролась с эмоциями. – Я не поверила, что она беременна от моего сына, обозвала потаскухой… О ней ведь бабы только и судачили, с кем в лопухах ее видели, говорили даже, что твой брат Иван таскал ее на сеновал.

Антонина Марковна собралась с силами и снова приподнялась, продолжив разговор. Ее голос зазвучал увереннее и громче.

– Иван с войны пришел невменяемым. Ему повсюду немцы мерещились. Пил, руки распускал, никого не слушал, и Светочку мою он испоганил: изнасиловал по пьяни и растрепал своим дружкам-собутыльникам. Не по своей воле дочь моя славу непутевую обрела. Но и она замуж хотела, как и сверстницы ее мечтала о фате и белом платье. Разве не имела она права на счастье? Тем более любила она твоего Андрейку всей душой.

– Каждый человек имеет право на счастье, – согласилась Валентина Захаровна. – Знала бы я, как все станется, не мешала бы их любви, приняла бы Светочку как родную и пошла бы она в белом платье под венец, а не в гроб легла, и сынок мой живой бы остался. А я не понимала этого раньше: поругалась с Андреем, из хаты вон выгнала, сказала «живи, как хочешь, и чтобы ноги твоей больше во дворе моем не было», и он ушел, но не к Светке побежал, а к Ивану твоему отношения выяснять. – Замолчала и тихо-тихо добавила, – там его и нашли с проломленным черепом.

– С окровавленным топором Иван явился ко мне, – подхватила историю Антонина Марковна. – Я у плиты стояла, пирожки переворачивала. Он кипел от злости и кидался на меня, угрожая убить и меня, и Светочку, кричал, что твой Андрей мертвый лежит у него в прихожей. Света, как это услышала, выбежала на улицу и бегом в соседний двор. Я за ней. Иван следом. Сцепились мы с ним прямо на улице. Дед Федя давай нас разнимать, а Света тем временем, умываясь слезами, бросилась к речке. Не догнала я ее, не остановила, не спасла от доли жестокой, не уберегла ни от брата своего непутевого, ни от беды окаянной… А моя девочка всего напросто жизни без твоего Андрейки не представляла, вот и утопилась с горя…

– Прости меня, Тонечка, перед Богом прошу, прости. – Всхлипывала Валентина Захаровна.

– Бог простит. – Антонина Марковна плавно опустилась на постель и закрыла глаза, испустив последний вздох.

Она опередила Валентину Захаровну ровно на тридцать секунд.

– Ждет меня суд божий, но я не боюсь предстать перед ним. Я готова умолять о возможности заново родиться на Земле Андрейке и Светочке, чтобы они вопреки всем невзгодам и препятствиям стали счастливы. – Она протянула ко мне костлявую руку и, так и не коснувшись моей, обмякла, простившись с жизнью.

Я выполнил свою миссию и мог бы надеть крылья и вернуться в заоблачный мир, но меня задержало одно событие, очень важное для такой глухой деревушки, как эта. У стен больницы одновременно остановились два старых автомобиля, изъеденных коррозией. Дежурная медсестра вскочила с кушетки и побежала открывать дверь. На пороге стояли две молодые девушки с большими животами, их сопровождали мужья, и в скором времени на свет появилась маленькая Светлана и маленький Андрей. Услышав знакомые имена, я улыбнулся и поднялся в небо. Чьи души поселились в этих телах, я даже не сомневался, а вот как сложится их жизнь – это уже другая история.

Сообщение из ванной

Я стала слишком капризной: хочу самого лучшего… Нет, я не о том, что можно купить за деньги. Мне не нужно по утрам кофе в постель и шампанское с клубникой на ужин. Я могу съесть булочку и выпить чашку молока… Что нужно женщине для счастья? Золото, бриллианты?.. Как по мне, так вместо золотых сережек лучше комплименты. Да... Ври мне. Навешай лапши на уши, чтобы за спиной выросли крылья. Скажи, что любишь меня. Покажи, как ты меня любишь. Заставь почувствовать себя желанной. Мне больше ничего не надо. Только избавь от монотонного трехминутного супружеского долга один раз в неделю. Сыграй роль страстного влюбленного! Устала я от нелюбви. Хочу взрыва эмоций и маленького фейерверка в нашей спальне. Заметь, в НАШЕЙ спальне. Я не говорю о другом мужчине. Я говорю о нас. Ты перестал видеть во мне женщину, а я перестала настаивать на близости. И то, что мы спим в одной постели, еще не значит, что ты мой, а я твоя. Между нами пролегла такая пропасть, что в ней мог бы затонуть «Титаник», и никто бы не смог достать его на поверхность –  в этой пропасти нет дна. Такой стала наша бесконечность. Тоска зеленая. Ранее цветущие сады превратились в болото, поросли мхом, и ехидные мухоморы смеются над нами: мы не справились – два дурака, возомнивших себя когда-то рыцарем на белом коне и принцессой из высокой башни. Скука…

Ну, почему все так? Разве я стала хуже за годы, прожитые с тобой? Увяла, зачахла, переслала за собой ухаживать? Меня, что раздуло как воздушный шар? Почему другие провожают меня восхищенными взглядами, а ты в мою сторону и головы не повернешь? Почему я все чаще смотрю на тебя с отвращением? Зачем мы вдвоем, если каждый из нас давно сам по себе? Наверно, я стала слишком капризной: хочу самого лучшего…

Чего же я хочу? Закрыть глаза… Чтобы играла спокойная музыка… Полумрак… Зажженные свечи… Лепестки роз на постели… На мне кружевное белье цвета коралла. Ты ведь любишь коралловый, а мне все равно, каким цветом будут трусики, которые ты медленно стянешь с меня и бросишь на пол… Поцелуи… Начни с губ… Мочка уха, шея, плечи, грудь… Да что, тебя учить надо, как доставлять женщине удовольствие? Ты ведь раньше неплохо справлялся с этой задачей… Почувствуй себя волшебником – всемогущим en amante… и я почувствую себя снова любимой.

Свечи в шкафу на верхней полке. Выложи ими мостик между нашими берегами.

Ты знаешь, он какой?!

Поверь, он необыкновенный! Милый, застенчивый, но щедрый на комплименты. Когда он смотрит на меня, в его глазах мерцают звездочки. Я вижу в них огонь, и представляю  восточного падишаха в роскошном наряде, расшитом золотом. На голове тюрбан. Неимоверная улыбка. Круглые щечки. Бородка. Ну, шейх, одним словом! А я его любимая жена!

Но, без «но» ни одна сказка не обходится. Между нами ни много, ни мало – Венгрия. Если вертеть глобус, то, что там той Венгрии? А если на поезде из Донецка в Киев, а из Киева в Белград? За три дня можно доехать. Три дня, и он прижмет меня к груди, а я как Снегурочка растаю, потечет тушь, а он вытрет мои слезы нежными поцелуями. Губы станут солеными, но наш первый поцелуй все равно запомнится самым сладким, будто до него и не было никаких других ни поцелуев, ни мужчин. Словно до него я не жила. Как спящая царевна ждала того, кто разбудит.

И вот дождалась. Нежданно-негаданно, как свирепый ветер в оконце высокой башни, через современный портал Интернета ворвался в мое открытое сердце загадочный эльф на зеленом ящере. Не удивляйся! Я имею в виду популярную flash игру. И мой, и его персонажи – эльфы.

Я уже и не помню, когда впервые получила он него письмо. Осенью, зимой? Помню только одно: эти письма были на английском. Я открывала вкладку «переводчик Гугл» и читала красивые романтические строчки. Ответом всегда была одна единственная фраза: «Thanks you». Я не интересовалась ни кто он, откуда, я даже не спрашивала «Имя, сударь?!»

Мне было все равно. До поры до времени. А он периодически напоминал о себе. Присылал открытки на все праздники, писал что-то душевное и по-детски милое. Но моя игровая почта вечно переполнена: он не единственный, кто думает обо мне. Я переписываюсь с разными людьми на разные темы, но чаще о стихах на творческом форуме, реже – об игровых нюансах. Виртуальных друзей у меня немало, а вот любимого человека с просторов Интернета не было – теперь есть!

13 февраля он прислал мне валентинку с признанием в любви! Но это была не обычная открыточка, как энное количество других валентинок с поздравлениями, полученных от разных игроков.  Он произвел на меня ошеломляющее впечатление! Опять английские незнакомые слова, опять переводчик, волнение, улыбка, романтика и нежность в каждой строчке. Я не могла просто сказать «спасибо» – я тоже отправила ему открытку! И пошло, поехало…

Оказалось, у нас столько общего: мы родились в один год, в один месяц, у нас один знак зодиака на двоих, мы думаем об одном и том же. Но, вот беда: говорим на разных языках. Но и в этом я нашла плюсы! Сначала мы писали друг другу письма на английском, и каждый самостоятельно переводил. В этом что-то есть! Больше волнения, больше эмоций: это приятнее!

А ты бы слышала его голос, как он произносит мое имя! Как он поет!

"Jedne proste Vojvodjanske zime,

na salasu prijatelja mog

malo drustvo se skupilo iz grada

sve mladici iz dugih skolskih dana"...

Эти слова из песни «Jedna zima sa Kristinom» (Zdravko Colic, 1977г).

Что там говорить, покорил он меня комплиментами, признаниями в любви и этой песней! А сегодня он читал мне «Виртуальную реальность» на русском. Я смеялась! Он неправильно ставит ударения, но от этого стихотворение звучит еще впечатляющее:

"Я страдаю, что быть мы не можем повенчаны,

Что не бог, не волшебник – простой инженер,

Что в далекой стране родилась эта женщина,

И что я не богат, как Билл Гейтс, например".

Я называю его просто Милый! Наши свидания приносят мне радость. Я даже выучила несколько фраз на сербском. Ја те волим – я тебя люблю! Когда мы говорим, становимся ближе друг к другу. Мы – на расстоянии вытянутой руки, но между нами две тысячи километров.  Мы словно две половинки единого целого, разбросанные по свету коварными богами. У нас два тела, но одна душа! В нашей сказке есть еще много «но», но главное, что у нас есть эта сказка! И, может быть, однажды я станцую ему танец живота на стеклянном столе, усыпанном лепестками роз. Он будет сидеть на диване в махровом халате и с полотенцем на голове, как настоящий шейх, отложит в сторону кальян, и мы вдвоем улетим на ковре-самолете в райское местечко нашей общей бурной фантазии.

Размышления

Странная штука жизнь. Странные эти мужчины. А женщины? Сплошные загадки.

Моей тетушке 64. Уже старенькая. Блестит на солнце седина. Глубокие морщины. Инсульт, склероз, больные суставы. По медицинской карточке можно изучать названия болезней, если удастся разобрать почерк. Время беспощадно. А я помню ее красивой, стройной, с рыжими волнистыми волосами, большими зелеными глазами и почему-то в синем платье с черным ремешком.

Сегодня после возвращения с кладбища мы сидели за столом и разговаривали. Точнее говорила она, остальные больше слушали. Жаловалась на судьбу. Всю жизнь она себе испоганила неудачным замужеством. И лентяй, и денег не дает, и обзывает ее по всякому, и все соседи знают, что живут они как кошка с собакой. Хотя помнится мне один момент десятилетней давности: рассказывала тетушка о том, что, коль вышла замуж, нужно жить с мужем, пока смерть не разлучит. Так она и живет. По традициям, убеждениям, в силу обстоятельств, своей мягкости и нерешительности. 40 лет вместе. Из них 25 в разводе, но все равно с ним. У него было 3 любовницы, и тетя обо всем знала, ловила его на горячем, но по доброте душевной прощала и искала причины в себе: не уделяла должного внимания, не пользовалась французскими духами и не покупала сексуальное белье. Ругались, мирились, начинали заново.

По хозяйству она все делает сама. Он даже розетку починить не может. Милиционер. Кроме бумаг и ручек ни к какой работе не приспособлен. Если только огород вскопать, да и то под настроение.

Вспоминала тетушка свою первую любовь, пять скромных поцелуев за две недели отношений и то, как на предложение руки и сердца сказала, не подумав: «Ты что, с ума сошел?» А теперь жалеет, что не с тем связала судьбу. Вот уже 40 лет упрекает себя, но уже ничего нельзя изменить, даже если очень сильно захотеть. Ее друзья, подружки и бывшие поклонники уже давно не ходят по земле. Их больше нет. Остались воспоминания и горечь потерь.