Текст книги "Мускат"

Автор книги: Кристин Валла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Среди мешанины звуков смятенный слух Клары Йоргенсен уловил разговор, который вел Хенрик Бранден с молодым врачом. Потом он вытащил пухлый бумажник и стал размахивать засаленными банкнотами, но толку от этого не было, потому что молодой доктор только пожимал плечами и кивал в сторону частной клиники, которая находилась через дорогу. Безнадежно пожав плечами, Хенрик Бранден захлопнул бумажник и, подойдя к скорчившейся в углу Кларе Йоргенсен, сунул ей в руку пачку денег.

– Вот на лекарства, – сказал он.

– Какие лекарства? – спросила она.

– Антибиотики. И что-нибудь болеутоляющее.

– А как насчет воды?

– Купите и воду. И какие-нибудь подгузники. Девушка почувствовала большой ком в груди, он разрастался, как набухающая от воды губка.

– Частная клиника, – только и вымолвила она.

– Это стоит пятьдесят тысяч, – оборвал он ее.

– Боливаров?

– Крон. Хенрик Бранден помотал головой: – Он уже старый.

Это было все, что он сказал.

Клара Йоргенсен отвела взгляд. Она смяла деньги в руке и запихала в карман, прежде чем выйти из помещения и встать в длинную очередь перед аптекой на другой стороне улицы.

Эрнст Рейзер лежал, раскинув ноги, на проржавелой железной кровати. Стены в палате были голые, и с них тонкой пылью сыпалась штукатурка; раскрытые настежь окна, казалось, жадно ловили слабое дуновение ветерка. Бьянка Лизарди принесла старику простыню, но та уже вся измялась и промокла. Эрнст Рейзер лежал с открытым ртом и беспокойным взглядом искал что-то в комнате; один глаз был перекрыт бинтом. Глаз контужен, сказал врач, но операция, может быть, спасла бы ему зрение. На правую руку сразу же наложили гипс, и время от времени старик глухо стонал и хватался за гипс, как будто под ним все чесалось. Один катетер ему ввели в легкое, другой был вставлен, чтобы отводить мочу. Бьянка Лизарди неутомимо дежурила возле его постели и пыталась напоить больного, выжимая в его открытый рот намоченную в воде ватку. Из-под седой шевелюры Эрнста Рейзера струился пот, стекая в глубокие морщины, где влага собиралась, как маленькие озерца в расселинах гор. Кларе Йоргенсен он показался таким глубоким старцем, таким усохшим, как будто он уже покинул ряды живых, и в то же время в утреннем свете он был похож на ребенка, которого отправили спать и который ждет обещанной сказки перед тем, как нехотя погаснет последний луч.

Нескончаемо долгие дни напролет они ждали, охваченные одной всепоглощающей мыслью – как облегчить страдания старика. Клара Йоргенсен сидела на полу, затиснувшись в угол, и не замечала, как идет время. Лишь когда совсем темнело, она отправлялась домой, чтобы забыться тревожным сном под неумолчную пляску голодных волн, но на следующее утро снова была на месте, в унылых коридорах, на скользком, слепящем полу. Бьянка Лизарди день и ночь не отходила от постели больного. Кармен де ла Крус и Уильям Пенн то и дело приходили и приносили еще бумажек, а Уильям Пенн каждое утро напихивал Кларе Йоргенсен полный карман денег. И она продолжала покупать всякие лекарства, хрустящие от крахмала простыни, литровые бутылки с водой и подгузники детских размеров. Иногда утром к ее приходу все оказывалось растащенным, тогда она шла и на свои деньги покупала все новое. Время от времени на минутку забегали врачи, озабоченно высказывались по поводу глаза и опять убегали.

Временами Клара Йоргенсен сидела рядом со стариком, обхватив тонкими пальцами его костлявую руку; кожа на ней была такая дряблая, как будто на нее по ошибке натянули перчатку слишком большого размера. С некоторой брезгливостью она поглядывала на костлявое тело под простыней, обвислые складки на груди и впалые щеки. Он лежал перед ней совершенно беспомощный, хватая ртом воздух, бормотал в бреду что-то бессвязное из детских воспоминаний о рыбалке, про пеликанов и самоубийство, потом задремывал и только постанывал во сне. У Клары Йоргенсен вставал перед глазами мужчина с фотографии в старом паспорте Эрнста Рейзера, независимый господин, каким он был когда-то, харизматическая личность, порой считавшая себя непобедимой. И вот он лежал перед ней, побежденный жизнью. Иногда Клара Йоргенсен не выдерживала этого зрелища и выходила ненадолго посидеть в коридоре, чтобы чуть отдышаться. Она была не то, что Бьянка Лизарди, которая вытирала слюни, скапливавшиеся в уголках его рта, выливала посудину в которую он мочился, обмывала его изнуренное тело и вытирала влажной тряпкой его дурно пахнущий лоб. Иногда Клара Йоргенсен поражалась, глядя, с какой простотой официантка производила все эти действия.

– Какая же ты хорошая, Бьянка, что все это делаешь! – сказала Клара Йоргенсен.

Бьянка Лизарди только пожала плечами, стараясь сменить у старика подгузники так, чтобы его не потревожить.

– Он такой же одинокий, как я, – ответила она Кларе Йоргенсен.

Старик все время стонал и жаловался, что у него болит загипсованная рука. Глядя на него, трудно было разобраться, почему он плачет: то ли повредился в уме, то ли понял наконец, что с ним случилось. Но этот вой, вырывающийся из его пересохшего рта, сводил с ума Клару Йоргенсен. Каждый день она умоляла врачей поменять ему гипсовую повязку, но в ответ слышала, что в больнице не хватает материалов. Тогда девушка купила в аптеке все необходимое и снова принялась упрашивать докторов, но опять безрезультатно. Эрнст Рейзер продолжал выть, как раненый павиан. Наконец Клара Йоргенсен почувствовала, что не может больше выносить этих беспомощных воплей. Стиснув кулаки, она подошла к кровати, и был момент, когда могло показаться, что она сейчас прикончит орущего старика. Но вместо этого она взяла со столика ножницы и осторожно разрезала гипс; он отвалился, как старая шелуха. При виде раны Клара Йоргенсен отшатнулась. Задохнувшись, она отвернулась от ударившей в нос нестерпимой вони, но не в силах понять, что открылось ее глазам, вновь обратила взор на руку старика. В гниющей плоти открытой раны копошились личинки мух, жирные и блестящие. Она застыла, не в силах отвести взгляд, в груди накипали слезы и подступали к глазам. Молча глотая слезы, она принялась одну за другой выбирать из раны личинки, бросая их на пол и растаптывая в сероватую кашицу. От ее стараний было мало толку, так как их было слишком много, в конце концов она не выдержала этой вони, и ее вырвало. Отчаявшись, она вышла в коридор и обнаружила там молодого врача в халате, подол которого волочился по полу, словно шлейф на платье невесты.

– Вы забыли прочистить, – сказала Клара Йоргенсен неживым голосом.

– Простите? – переспросил врач, останавливаясь. Девушка схватила его за руку и потащила за собой в палату, где лежал старик.

– Вы забыли прочистить рану, – сказала она, давясь рвущимися из горла рыданиями, но, так и не зарыдав, повалилась на пол, обхватив голову руками.

– Прочистите ее, пожалуйста! Я вас очень прошу! – выговорила она шепотом, обращаясь к врачу, и тот, вылетев за дверь, позвал двух сестер, показавшихся в дальнем конце коридора.

Втроем они принялись чистить обглоданную руку Эрнста Рейзера, отворачивая голову от жуткого запаха. Клара Йоргенсен сидела возле кровати и плакала. Наверное, она оплакивала в этот миг все горе, какое только есть на свете, всю безнадежность, которая встречается в человеческом существовании, и все то, что доводило до отчаяния ее самое. Ее плечи не тряслись от беспомощной ярости ощутившего предательство человека. Напротив, в ее плаче слышалась такая тихая и горестная покорность беде, которая не кричит о себе, но, вырываясь наружу, обжигает душу.

Эрнста Рейзера повезли на каталке в операционную больницы имени Луиса Ортеги, где в это время кроме него находились рожающая женщина и ребенок с аппендицитом. Хенрик Бранден выложил пятнадцать тысяч норвежских крон на стол дирекции, чтобы старику вставили искусственный глаз. Под прозрачной простыней, закрывавшей нижнюю часть тела, Эрнста Рейзера в сопровождении небольшой свиты повезли на каталке по больничным коридорам. Был там и Уильям Пенн. Сегодня он пришел, чтобы повидать старика, пока тот еще в сознании. Перед тем как его вкатили в операционную, Эрнст Рейзер посмотрел на кучку сопровождающих его людей так, словно в нем проснулись остатки былой самоиронии. Однако Эрнст Рейзер не счел нужным произнести напоследок какую-нибудь хорошо взвешенную мудрую мысль. Да, возможно, он и впрямь, как они подозревали, действительно уже утратил рассудок. Но пока они ждали, когда откроются двери операционной, Эрнст Рейзер ущипнул за бок Клару Йоргенсен и дернул ее за рукав. Девушка наклонилась к нему и почувствовала, как он дохнул на нее жарким, лихорадочным воздухом.

– Что, Эрни? – спросила она.

– Пеликаны, – сказал Эрнст Рейзер.

– Я помню, – ответила она.

В тот же миг глаза старика повлажнели от слез, с каким-то отчаянным выражением он огляделся вокруг и затем улыбнулся девушке смутной улыбкой. Кларе Йоргенсен сделалось невыносимо грустно оттого, что взор его словно бы прояснился, и он, поняв, что его путь ведет к смерти, помахал ей, как белым платочком, последним, что ему осталось от жизни, вытряхнув весь опыт, накопленный за прожитую жизнь.

– Знаешь, что самое лучшее? – спросил старик.

– Нет, Эрни, – сказала Клара Йоргенсен.

– Виски, – произнес Эрнст Рейзер. – Если положить туда колотого льда и плеснуть немного воды. Жизнь – штука жаркая. Так и хочется запить ее чем-нибудь холодненьким.

Эрнст Рейзер умер через неделю от гепатита В и был похоронен под манговыми деревьями на кладбище Санта-Анны. На похороны собралось неожиданно много народу, которые обмахивались от жары веерами с изображениями испанских матадоров. С прощальным словом над могилой выступил Хенрик Бранден, помянув старика, который хоть и был, можно сказать, человеком без роду и племени, но зато, похоже, нажил много друзей на острове, где провел последние годы. Клара стояла, сложив руки и опустив голову, и размышляла о том, как странно все получается, что люди, с которыми Эрнст Рейзер познакомился только на склоне лет, теперь провожают его в последний путь. Все остальные, причастные к его жизни, ушли из нее, разбрелись кто куда и, может быть, даже не помнят, кто такой был Эрнст Рейзер из Женевы, Каракаса и с Видабеллы. У них осталось от него только бледное воспоминание, которое едва мерцает на дне изменчивой памяти. Но когда похоронная церемония закончилась, Клара Йоргенсен увидела женщину в платочке, стоявшую в стороне от всех у стены кладбища, в тени гелиотропа. На ней был выцветший плащ неопределенного цвета, она стояла, привычно потупив взгляд, руки немного дрожали. Она не плакала, не проявляла никаких признаков чувств, естественных для такого горестного момента, но не сводила глаз с гроба, покрытого пятнами от лопнувших при падении на его крышку спелых плодов.

После окончания церемонии Клара Йоргенсен подошла к женщине и осторожно спросила ее тихим голосом:

– Вы его жена?

Женщина удивленно вскинула на нее усталый взгляд.

– Да, это я.

– В таком случае, примите мои соболезнования!

У женщины дрогнули губы, и она сильнее стиснула руки.

– Я почти что не видала его. Вам, наверно, странно слышать, что мне будет его не хватать?

– Нисколько, – сказала Клара Йоргенсен.

– Он же все-таки был где-то рядом, – сказала женщина.

– И вам даже не удалось проститься!

Женщина слабо улыбнулась, словно погруженная в светлые воспоминания.

– Мы все время прощались, – сказала она. – При каждом расставании.

– Он очень любил вас.

– А я его.

– Как грустно, что вы не могли жить вместе, – сказала Клара Йоргенсен чуть удивленно.

Женщина слабо улыбнулась.

– Любимый человек не обязательно тот, с кем хорошо жить вместе.

– Нет, – сказала Клара Йоргенсен. – Мне это хорошо знакомо.

Она взяла женщину за руки и бережно их пожала, прежде чем уйти с капитаном, который увел ее с кладбища, обняв за талию. Слишком большая любовь Эрнста Рейзера еще долго стояла над его могилой. Посетители кладбища видели ее там до позднего вечера, она стояла, скрестив руки, с задумчивым лицом. Наутро ее там уже не было.

Клара Йоргенсен и Уильям Пенн уехали с Видабеллы спустя три недели с чемоданами, набитыми раковинами, красным песком из обширных саванн на юге страны и двумя бутылками венесуэльского рома. В домике на пляже они так хорошо все отмыли после себя, что он весь пропах мылом, а открытки с холодильника были выброшены вместе с самодельным рождественским календариком, сделанным из спичек и глянцевой бумаги. Горшки с комнатными растениями они отдали Бьянке Лизарди, зная, что они не доживут у нее и до осени, так как из Бьянки был плохой цветовод. Умберто в честь проводов угостил парочку блюдом из спрута в уксусе и оливковом масле, и ходил печальный, всем своим видом показывая, какими скучными без них станут теперь вечера. Постельное белье они тоже раздали, а также полотенца, кастрюльки, щербатый сервиз и столовый набор без двух чайных ложек, которые у них потерялись, как это часто бывает, когда люди долго живут на одном месте. На билетах уже была отмечена дата обратного рейса, такси заказано, и домой было послано сообщение о том, что Клара Йоргенсен и Уильям Пенн скоро возвращаются. Старую малибу [7]7
  Доска для серфинга.


[Закрыть]взяли Хенрик Бранден и Кармен де ла Крус. Яхта была продана одному туристу из Нидерландов, он совершенно влюбился в этот островок, где было так тепло и так много выпивки, что он почувствовал себя как в раю. При передаче документов перед его затуманенным взором маячило исполнение старой детской мечты, а Уильям Пенн поставил свою подпись, не раздумывая и без малейшего сожаления. Наконец капитан закрыл ставни на окнах и сложил, обветшалый на морском ветру, износившийся от ежедневного употребления гамак. И вот однажды утром оба покинули этот остров, на котором было прожито три года, сели в такси с разболтанными ручками и продавленными сиденьями и подъехали на аэродром с северной, наветренной стороны, ни разу не обернувшись назад.

~~~

Много лет спустя, сразу после рождения первого ребенка, Клара Йоргенсен как-то пригорюнилась, ей подумалось, что все-таки осень очень печальная пора. Теперь она уже больше не приводила ее в восторг, как бывало прежде, а служила только напоминанием о том, что время идет, незаметно уходит, оставляя на ее лице еще одну новую морщинку. Точно так же она замечала, что и капитан тоже стареет, ему уже перевалило за сорок, и он больше не плавал так много по морям, как раньше. Но у него по-прежнему было на лице то же умиротворенное и довольное выражение, как будто за половину прожитой жизни он получил больше хорошего, чем заслуживал. Она тоже чувствовала себя довольной, возможно, даже счастливой тем счастьем, которое упорным угольком тихо тлеет в золе будничной жизни. Капитан и его девушка были теперь женатыми людьми, венчание состоялось однажды ранней осенью в присутствии всей родни в одной из многочисленных церквей города Осло. Леонора Биготти наплакалась так, что все лицо ее украсилось полосками, и старательно махала рукой, когда новобрачная пара отправилась в свадебное путешествие в ее родную Италию. Затем снова настало лето, и вместе с ним народился черноглазый мальчуган с белокурыми волосами – довольно редкое сочетание, по словам акушерки. И вот Клара Йоргенсен сидит у кухонного окна с младенцем на руках и смотрит, как ветер не спеша гонит по улице опавшие листья, а они на глазах мертвеют: верный знак, что годы идут, и ты становишься старше, теперь уж она не девушка, а просто обыкновенная женщина и мать, каких много.

Ни разу за все шесть лет, что прошли с тех пор, как они вернулись с Карибов, им не приходила мысль снова туда съездить. Для поездок в отпуск они выбирали менее отдаленные места: однажды провели лето в Провансе, как-то зимой съездили в Зальцбург, а поздней весной побывали в Памплоне. На следующее лето после рождения сына они вместе с ребенком отправились на греческие острова, гуляли с детской коляской по узким улочкам с мраморными мостовыми на фоне дивного задника с голубым морем. Там они дремали на пляже с остальными туристами, поздно завтракали на террасе перед отелем, ездили на автобусные экскурсии по островам с ребенком на коленях и иногда обедали или ужинали в обществе других таких же родителей. И только однажды вечером, когда они обедали в маленьком садике перед беленной известью церковкой, на Клару Йоргенсен впервые накатило воспоминание, вызванное зрелищем бродячей кошки, которая охотилась на таракана, спрятавшегося в ржавом ведре. Она почувствовала знакомый вкус перезрелых оливок, сладкого и крепкого вина, к которому примешивался запах цветочных лепестков, безмятежно осыпавшихся на мостовую. Она почувствовала, как этот густой воздух льнет к ней колыбельной песней, и, взглянув вниз, увидела, что кожа у нее золотистая, с легким румянцем, как тогда. Неужели это было так давно? Неужели она все позабыла? Она взглянула на капитана, который сидел напротив нее за столом и кормил с ложечки сына. И ее вдруг поразило открытие, что он больше не похож на капитана, а выглядит просто как обыкновенный отец в рубашке с короткими рукавами и в светлых брюках, и только лоб у него немного обгорел на солнце. Неожиданно перед ней возник совершенно заурядный человек, похожий на их каждодневную жизнь, течение которой становилось все заурядней и заурядней.

Когда сыну исполнилось пять лет, оба семейства – Йоргенсены и Пенны – встретились на праздновании дня рождения у свекра и свекрови в Буманнсвике. Леонора Биготти постаралась, чтобы земляника вовремя поспела, для этого она пела над грядкой; и вот они сидят в саду за столом на крашенных белой краской скамейках. Когда подали кофе, мать Клары Йоргенсен завела речь о рождении дочки, которое чуть было не произошло в Италии. Однако каким-то чудом они все же успели вернуться домой, рассказывала мать, так что маленькая Клара родилась в норвежской столице. Между прочим, родилась она не под какой-то звездой, как говорят про большинство людей. Нет, Клара Йоргенсен родилась под удар молнии. Об этом даже была сделана соответствующая запись в родильном доме.

– Подумать только! – восхищенно воскликнула Леонора Биготти. – Интересно, много ли найдется на свете людей, которые родились в тот миг, когда куда-то ударила молния?

И вот из-за этого мимолетного замечания тридцатилетняя Клара Йоргенсен торопливо убежала в комнату свекра и свекрови и, запершись там, разразилась слезами, и никто так и не понял, о чем или о ком она лила эти слезы.

Его звали Габриэль Анхелико, и сердце у него от рождения было с правой стороны. Всю жизнь он прожил в одном и том же городке, в том же самом доме, в одной и той же точке, невидимой на географической карте. Впоследствии его не раз видели сидящим в пластиковом кресле под оливковым деревом на берегу реки, где он жил. Оттуда он смотрел, как закатывается за горы солнце, и на лице его отражалась тоска. Односельчане время от времени замечали, что профессор стал еще более замкнутым, чем прежде. Но, может быть, в этом и не было ничего странного, потому что, куда, скажите на милость, подевалась та девушка-иностранка? Анна Рисуэнья только качала головой и отвечала, что та приходила и потом снова ушла: что, мол, спросишь с девушек! Днем профессор по-прежнему ходил давать уроки, хотя его опечаленное лицо не вызывало уже того веселья, как бывало раньше. Время шло, и вот у него появилась какая-то непонятная боль, которая вскоре стала такой нестерпимой, что он не смог больше работать. В отчаянии Габриэль Анхелико обошел всех докторов и узнал от них, что некоторые из его органов начали перемещаться, и, к сожалению, тут поздно что-либо делать. Тогда Габриэль Анхелико уселся в кресле перед домом, где он жил, и просидел так много дней напролет, прижав руку к правой половине груди; ему прописали болеутоляющие, которые погружали его в полузабытье, спустя некоторое время он уже не мог обходиться без этих лекарств.

В возрасте тридцати восьми лет профессор Анхелико умер в том же кресле, вконец расшатанным под тяжестью его изможденного тела. Однажды утром он заснул под фейерверк солнечных лучей, и прошло еще много часов, прежде чем кто-то обнаружил, что сердце его перестало биться. Тогда его отнесли в комнату и уложили на диван в ожидании, когда за его жалкими останками приедет машина из университетской больницы. Только потом, когда стали разбирать его бумаги, обнаружилось, что он изменил свое завещание. Вместо того чтобы передать после смерти свое тело в распоряжение медицинского факультета, как значилось в первоначальном варианте, он пожелал, чтобы его кремировали. А пепел он велел развеять над Карибским морем, когда ветер будет дуть в северном направлении. Узнав про это странное пожелание сына, Анна Рисуэнья нахмурила лоб, однако позаботилась о том, чтобы его кремировать и собрать пепел в урну. Один лишь Виктор Альба покачал головой и высказался о внуке в том смысле, что тот, вероятно, сошел с ума, если думал, что они все отправятся на море, чтобы развеять там его пепел. Вода есть вода, решил дед, и высыпал бренные останки Габриэля Анхелико в реку, протекавшую рядом с домом. Когда пепел легким облачком опустился на зеленую воду и поплыл, уносимый течением, местные женщины помахали ему вслед вышитыми платочками. Отдельные пылинки подхватил ветер, и кто знает, в какую даль их занесло, прежде чем они опустились на землю. Но, может быть, все-таки несколько пылинок долетели до самого моря, туда, куда всю жизнь мечтал съездить Габриэль Анхелико. Невидимые, крошечные пылинки пепла, упавшие в море, умчались на белопенных волнах, подобно тому, как отдельные жизни незаметных человечков качаются туда и сюда в такт нетерпеливому биению вселенского сердца.