Текст книги "Мускат"

Автор книги: Кристин Валла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Четырнадцать дней Габриэль Анхелико беседовал с ангелами. Он беспрерывно вслушивался в их голоса, чтобы получить объяснение, как случилось, что такие теплые чары сменились самым дьявольским отчаянием. Жизнь ласково коснулась его чела только для того, чтобы в следующий миг ошарашить его затрещиной. И вот он стоит с израненной – нет, безнадежно исковерканной – душой, которая никогда уже не станет прежней. В несколько крошечных, искрами промелькнувших мгновений он получил все, о чем мечтал. И вот жизнь грубо все у него отняла. Никогда еще Габриэль Анхелико не чувствовал себя таким убогим, таким нищим! Или, может быть, горстки счастья должно потом хватить на целую жизнь? Нет, в это ему не верилось. Не мог же он так долго дожидаться того, что длится так недолго. Еще как мог! – сказала ему реальность и вновь наотмашь хлестнула его по лицу самой тяжелой перчаткой. Габриэль Анхелико получил от нее сполна и, поняв смысл урока, подумал, что не сможет вынести мысль о том, что всю оставшуюся жизнь ему предстоит лишь вздыхать о былом.

Он был голоден и изнурен, но не ощущал этого. Он был опален молнией и промок до костей, но тело его этого не чувствовало. Все его ощущения были пронизаны чувством одиночества, которое излучало пустое кресло рядом; он сам поставил его тут, символически обозначив ее отсутствие. Он дошел до последней грани и раскачивался туда и сюда, балансируя на этой предательской почве, из жалости поддерживаемый снисходительной к нему жизнью. Лицо его было сплошной маской страдания, словно он глядел на шествующую перед ним похоронную процессию эльфов. Голова его повисла, едва держась на плечах. Пальцы, мертвой хваткой сомкнувшиеся на подлокотниках, окостенели, фаланга за фалангой. После того как и дождь его покинул, глотка его сделалась шершавой, словно иссохший колодец. Под вольным сводом не ведающих о его существовании небес Габриэль Анхелико медленно разрушался, открытый стихиям, а мир, раскинувшийся перед его взором, взирал на него с равнодушной улыбкой. День и ночь продолжал он сидеть, напитываясь дождевой водой, пока из глаз у него не стала точиться кровь, и рассудок его начал выветриваться.

Она долго стояла у него за спиной, глядя на его изможденное тело. От гордой осанки профессора не остались одни воспоминания, так что Кларе Йоргенсен было больно на него смотреть. Она беззвучно заплакала, плечи ее вздрагивали, волосы упали ей на лицо, закрывая его, как театральный занавес – сцену. Так она тихо плакала, пока ее присутствие не окрасилось лучами текучего солнца, никем никогда не виданного в этом каменном мире. Только справившись со слезами, она приблизилась к понуро сидящей фигуре и тронула его за плечо. Из уст профессора вырвался вздох, но тут же он совладал с собой и поднял голову. Они быстро кинули друг на друга осторожный взгляд так, словно никогда раньше не были знакомы. И тут у нее подломились колени, и она опустилась в свободное кресло. В первое мгновение ей показалось, что все осталось, как прежде, и они, как бывало, могут просидеть рядом хоть до утра, а затем, как всегда, разойтись каждый в свою сторону. Все раны ее тогда заживут, если это продлится. Она будет каждый день возвращаться, чтобы никогда больше так не страдать от тоски.

Габриэль Анхелико почувствовал, что голова его тяжелеет и он почти не чувствует своих ног. Он вдруг закашлялся и схватился за грудь.

– Ты болен, профессор, – сказала Клара Йоргенсен.

– У меня болит сердце, – ответил он.

Она поднялась с кресла и, склонившись перед ним, заглянула в его усталые глаза. Затем она протянула руку и прижала ладонь к его груди с правой стороны, где так и рвалось вон его сердце. «Откуда она знает», – подумал он вяло, и на миг глаза его широко открылись, когда его охватило чувство, что все надежды и мысли, которые жили в его душе, подтвердились и оказались правдой. Она держала ладонь на том самом месте, где было всего больнее, на том месте, которое выбрало себе сердце в те далекие дни, когда он еще только формировался в материнской утробе. Удары сердца постепенно затихали и сменились наконец спокойными тонами, которые сами по себе действовали как утешение, утоляя боль.

– Ты пришла попрощаться, – сказал он.

– Да, – ответила она. – Но не навсегда. Я еще вернусь.

Габриэль Анхелико поднял взгляд на разделительную линию между горами и небом.

– Посмотри на меня! – попросила она тихо, стараясь заглянуть ему в глаза. – Я вернусь.

Две чистые слезы медленно сползли у него по щекам, и она протянула руку, чтобы их отереть.

– Вернись же ко мне на землю, – попросила она с улыбкой.

Они вместе встали и, неся каждый по креслу, пошли назад, через скалы и реку, прямо к дому на речном берегу, где среди камышей молился коленопреклоненный Мустафа.

Габриэль Анхелико рассказал Кларе Йоргенсен про судьбу. Он рассказал, что все люди рождаются под какой-нибудь звездой или планетой, а иногда, бывает, под вспышкой молнии. Он рассказал ей, что стезя, которой идет человек, предначертана ему знаками, которые пролегли, словно трещины на камне, и у каждого есть родная душа, которая тайно его ищет. Он рассказывал, что человек не может найти покой, пока не отыщет эту родную душу, и потому-то мы все ходим по жизни кругами, разыскивая свою вторую половинку. И Клара Йоргенсен, никогда ничего не искавшая, слушала его, не понимая смысла того, что он говорил, но кивая на его слова.

– Я ждал тебя всю свою жизнь, – повторил он слова, сказанные уже однажды.

– Я знаю, – сказала Клара Йоргенсен, не задумавшись над услышанным. – Я вернусь к тебе. Вот увидишь, ты не успеешь подняться, как я уже снова буду здесь.

– Ты уже уходишь?

– Да, сейчас я ухожу.

– Я буду сидеть тут и ждать, пока ты не вернешься.

– Я скоро! Скоро вернусь.

Она встала и глядела на него. Габриэль Анхелико почувствовал, что не может подняться. У него не было сил. Он как-то сразу очень постарел. «Ну, иди же», – подумал он про себя и кинул на нее осторожный взгляд. Она печально улыбнулась.

– Прощай, профессор! – сказала Клара Йоргенсен.

– Прощай, сеньорита Клара! – откликнулся Габриэль Анхелико.

Анна Рисуэнья видела, как Клара Йоргенсен удалялась через мост и как ее поглотил сумрак. Умудренная жизнью женщина вышла из двери и остановилась за спиной понуро сидящего сына. Он сидел неподвижно под веткой, отягощенной нехотя раскрывающимися почками. Если бы не рука, прижатая к груди, которая тихо поднималась и опускалась в такт дыханию, могло бы показаться, что он не дышит. Анна Рисуэнья смахнула с крыльца песок и уселась на ступеньке, спустив ноги на просохшую дорожку. На мгновение она подняла голову посмотреть, не видно ли еще девушку, но ее очертания уже растворились во тьме. Вокруг сына и матери царила нерушимая тишина, словно за берегом реки не было ничего.

– Она вернется? – спросила через некоторое время Анна Рисуэнья, устремив взгляд на мост.

– Нет, – ответил Габриэль Анхелико. – Она взяла мою жизнь в охапку и больше никогда не вернется.

Клара Йоргенсен рассматривала с палубы проступающие в рассветных сумерках очертания Видабеллы. Она вновь услышала резкие крики пеликанов и звон цепей с набережной, вновь почуяла острый запах соли и дегтя. На берегу ее ослепил яркий свет, от которого она за долгое время успела отвыкнуть, и жара охватила все тело, как влажный компресс. Она шла через мол под крики кружащих над головой чаек, волоча за собой все свое имущество и ощущая, как зудят щеки от соленого воздуха едко проникающего во все поры. Она совсем забыла, как пахнет море, как стелются, накатывая на берег, волны, забыла ощущение босых ног на плотном песке. Она совсем забыла, как убаюкивает езда в плотно набитом автобусе, как радует мимолетное дуновение дорожного ветерка, как хочется тогда, высунувшись из окна, поймать его и не дать ему улететь. Она совсем забыла, как легко человек стирает все подробности прожитой жизни и, подхваченный быстротечным потоком убегающих дней, забывает существовавшее прежде ради существующего сейчас. Перед ней вновь возник из небытия плоский островной ландшафт, вызвав слабое ощущение чего-то знакомого и родного.

Домик на пляже показался ей странно чужим и одновременно удивительно милым. В воспоминаниях он казался ей больше, чем на самом деле, как будто за четыре месяца отсутствия он усох от ветра и зноя. Письменный стол был немного сдвинут вправо, чтобы освободить место для нового комнатного растения – раскидистого папоротника, спрятанного в тени под подоконником и еще не опаленного солнцем. Ее книжки стояли по-прежнему, как она их оставила, но покрылись тонким слоем пыли. На холодильнике появились две новые открытки, обе присланные ею, изображавшие горные виды. С одной стороны кухонного стола висела фотография Пеннов, и она увидела на заднем плане знакомую яблоню. Клары Йоргенсен на снимке не было. Его сделали до того, как они познакомились. Она остановилась на пороге спальни, зачарованная видом двойной кровати, как в первый день своего приезда. В этот раз она уже не казалась ей такой большой, как тогда. Кровать тоже усохла, теперь она казалась маленькой и уютной. Единственным, что оставалось большим в ее мире, теперь были оставленные позади горы со всеми тайнами, кроющимися в их глубине.

Она помылась холодной водой из пластиковой канистры и вышла на крыльцо, чтобы обсохнуть на ветру. В тонком платье на голое тело она улеглась в гамаке и тихонько качалась туда и сюда: полуденный зной постепенно навевал на нее дремоту. Погружаясь в сновидения, Клара Йоргенсен на полпути между сном и явью подумала, что она всегда и везде легко засыпала и тотчас же задремывала, где бы ни случалось ей приклонить голову. Она никогда не боялась смежить веки даже среди совершенно незнакомой обстановки. Гораздо труднее обрести душевный покой, когда бодрствуешь. Найти место, где можно прижиться, привыкнуть к рутине повседневной жизни и повторяющимся разговорам. Для нее таким местом стала Санта-Анна. И, совсем уже засыпая, Клара Йоргенсен подумала, что ей было бы все равно, если бы она осталась в этом маленьком городке как угодно долго. В то же время представить себе это было тоже странно, потому что теперь у нее более чем когда-либо была причина отсюда уехать и по возможности поскорее.

Спустя несколько часов она отправилась в Санта-Анну. Городок дремал, усыпленный полуденным зноем. Дамы с эмпанадами разбрелись по домам, все замерло в неподвижности, только развешанное на верандах белье полоскалось на ветру. Клара Йоргенсен прошлась по набережной, миновала парочку недавно спарившихся собак, которые теперь с трудом пытались оторваться друг от друга, прошла мимо переполненных объедками мусорных баков, из которых доносился писк новорожденных котят, и наконец снова очутилась между шатких столиков тенистого помещения ресторана, где столько раз сидела раньше. Бьянку Лизарди сон сморил у входа в кухню, во сне большой палец на ее руке выпятился и торчал согнутый под каким-то неестественным углом, вентилятор над головой раздувал ее волосы, откидывая их от влажного лба. Обои на стенах еще больше выцвели. Бахрома настенных бра задеревенела от соленого воздуха. Клара Йоргенсен подошла к загородке в дальнем конце ресторана и прислонилась, подставив лицо ветерку. Где-то там, в море, ее капитан. Он тянет канаты, его сушит солнце, он вскрывает устриц и улыбается людям вокруг. Она попыталась вызвать перед внутренним взором его черты, но за четыре месяца отсутствия они выветрились из памяти.

Она поискала глазами Эрнста Рейзера, но его нигде не было видно. Может быть, он, как обычно, ушел подкрепляться супом в китайском ресторанчике. Клара Йоргенсен уже собиралась уйти, но тут проснулась Бьянка Лизарди и сообщила, что Эрнст Рейзер спит у себя в комнате. Официантка кивнула в сторону лестницы и решительно сказала, что старика можно спокойно будить, ему давно уже пора было бы спуститься. Клара Йоргенсен сперва заколебалась, она еще никогда не бывала у него в комнате, тем более не вытаскивала его оттуда после сиесты. Она осторожно забралась наверх по черной лестнице и прошла мимо непритязательных комнатушек с каменным полом и ночными горшками, не обратив внимания на живописный вид, перед которым все останавливались на верхней ступеньке. Затем взобралась по пожарной лестнице и очутилась на раскаленной от зноя бетонной крыше. Она и не подозревала, что на крышах городка тоже что-то есть. Впрочем, ничего особенного, кроме провисших веревок для белья и маленькой дверцы на небольшом возвышении, там и не было. Оказалось, что это и есть дверь, ведущая в комнату Эрнста Рейзера. Она осторожно приоткрыла ее и переступила порог, нагнув голову, чтобы не ушибиться о притолоку.

Комната показалась ей сгустком жары. В углу возле двери стояла кадка с водой, возле сливного отверстия в каменном полу лежал упавший обмылок. Треснутые жалюзи на окне в противоположной стене были опущены, и сквозь них в комнату проникали лишь узкие полоски света, открывая взору тучи пыли и мельчайшего песка, носившиеся в воздухе. Никакой мебели, кроме кровати и перевернутого деревянного ящика, служившего вместо ночного столика, здесь не было. На кровати лежал Эрнст Рейзер, спавший тяжелым сном, по лицу его струился пот. Он был накрыт только влажной простыней, покрытой потными пятнами. На ночном столике стояла фотография женщины. Она была молода, красива и улыбалась прямо в камеру руки ее были сложены на коленях. У нее были длинные, изящные пальцы с накрашенными ногтями и платье с глубоким декольте, открывавшим хрупкие плечи. Клара Йоргенсен видела, что эта девушка счастлива. Она поняла это, потому что еще недавно у нее самой, кажется, было такое же выражение. Вид этой девушки встревожил ее, она замерла перед фотографией и долго вглядывалась в нее недоверчиво, чувствуя, как в ней шевельнулся ужас. Унылая тоска человеческого существования заливала комнату, глядела на нее из всех углов. И поняв, что это ощущение не поразило ее как нечто незнакомое, Клара Йоргенсен нахмурилась, на ее лице проступило что-то похожее на ожесточение. Затем она бесшумно закрыла за собой дверь.

Все вокруг было таким же, как прежде. Клара Йоргенсен читала книгу, расположившись в ресторане. Рядом на столике стоял бокал светло-зеленого лимонада, который почти выдохся, и пепельница, все еще неиспользованная. Она сосредоточенно читала, не обращая внимания на Умберто, который заглядывал ей через плечо, чтобы узнать, во что она так углубилась. В тени пальмового навеса Бьянка Лизарди листала свои красочные журналы, дававшие ей пищу для самых невероятных фантазий о собственном будущем. Мимо чередой тянулись рыбаки, неся с собой все, что осталось непроданным от сегодняшнего улова, за ними по пятам следовала свита из бездомных котов и нескольких нечаянно прибившихся к их компании чаек. Со стороны пляжа приблизилась группа туристов и прошествовала мимо, скрывшись за поворотом улицы со своими карманными путеводителями и лишними деньгами. Какой-то полицейский констебль крадучись вышел из дома, где на шестом этаже находилась резиденция Дивины Фасиль, и, оглядевшись сперва хорошенько по сторонам, застегнул наконец ширинку и уехал восвояси. Все было как обычно, и Клару Йоргенсен преследовало ощущение, что она никогда не покидала этого городка. Она продолжала безмятежно читать, лишь время от времени поднимая голову, чтобы взглянуть на горизонт и мысленно отметить, насколько уже опустилось солнце.

По лестнице спустился Эрнст Рейзер и увидел ее за столиком. Он улыбнулся неопределенной улыбкой перед тем, как налить себе виски «Белая лошадь», и достал из-за стойки новую пачку сигарет. Он только что сменил рубашку, но на ней уже по всей груди расплылись пятна пота, и он вытирал лицо вынутым из кармана брюк носовым платком.

– А, никак наша барышня вернулась, – сказал он и подсел к ней за столик, расположившись напротив.

– Да, я вернулась, – отозвалась она с улыбкой.

– И надолго?

– Поживем – увидим.

Эрнст Рейзер посмотрел на морскую гладь и громко откашлялся.

– А тут у нас все по-прежнему.

– А сам ты как, Эрни?

– Тоже по-прежнему.

Оба прищурясь наблюдали за каплями солнца вот-вот готовыми сорваться в глубины пролива.

– Ну а сеньорита Клара? Она-то как?

Клара Йоргенсен нахмурилась, собрав лоб в мелкие морщинки, и ответила не сразу.

– Она все та же, прежняя?

– Нет, – ответила Клара Йоргенсен, слегка тряхнув головой. – По-моему, нет. По-моему, со мной что-то произошло.

– Да ну? – удивился старик. – И что же случилось?

– Сама не знаю, – ответила она.

Эрнст Рейзер улыбнулся.

– Жизнь! Жизнь с тобой приключилась! Рано или поздно это случается со всеми.

Он нащупал в кармане зубочистку и, вздохнув, принялся ее жевать. Клара Йоргенсен придвинулась к нему, нагнувшись над столом и одной рукой заслоняя глаза от солнца:

– Скажи, Эрни, а почему ты теперь неженат?

Эрнст Рейзер улыбнулся немного насмешливо:

– Понимаешь, Клара, влюбленность такая штука, в которой легко ошибиться.

– Что, она оказалась не та, единственная твоя? – спросила Клара Йоргенсен, глядя на него круглыми глазами.

Старик криво усмехнулся и медленно покачал головой:

– На свете не существует того, что называется «единственная твоя». А может быть, их, наоборот, существуют сотни. И не любовь тут виновата, а только те ожидания, которые ты с ней связываешь.

У девушки что-то защекотало в груди, и она на секунду закрыла глаза от слепящего вечернего солнца. Эрнст Рейзер закурил сигарету, а глаза его еще уже сощурились:

– Любовь, скажу я тебе, детка моя, Кларочка, это вовсе не что-то большое и сияющее, а всего лишь сумма крохотных случайностей, которые приносит с собой жизнь.

Старик откинулся в кресле и вздохнул в третий раз за этот короткий разговор. Клара Йоргенсен промолчала. Но глаза ее расширились и стали красными от солнца. Сейчас она поняла, что никогда больше не увидит Габриэля Анхелико.

На горизонте показался хорошо знакомый силуэт. К берегу приближалась яхта. Издалека она казалась маленькой и потрепанной, но по мере приближения становилась все более родной и милой. Когда стало возможно различить на ней очертания людей, Клара Йоргенсен встала и пошла ей навстречу к морю. Она осторожно ступала по нагретому солнцем песку, чувствуя, как ветер теребит ее волосы. Глаза ее невольно сощурились, и дыхание стало тяжелее, словно она готовилась расплакаться. Один человек соскочил в воду и побрел к берегу, неся в руках две красные рыбины. По лицу его, как трещины, разбегались морщины, кожа отливала золотом, у него были большие руки, и в глазах теплилось узнавание. В нем было столько знакомого, что невольно хотелось улыбнуться, однако он вдруг показался моложе, чем она помнила, как будто разница лет между ними стала незначительной, почти незаметной.

На Клару Йоргенсен нахлынуло чувство преданности, и что-то кольнуло в сердце. Он ее еще не заметил. Он остановился ополоснуть ноги на мелководье и улыбался группе туристов, которые потянулись на берег караваном загорелых тел. Кларе Йоргенсен сделалось холодно, и она обхватила плечи руками. Ее прошиб холодный пот, и подступила дурнота. Он похудел. Плечи его опустились, а руки с большими кистями безвольно повисли и болтались, как маятники. Она медленно двинулась ему навстречу, мимо столиков на берегу, но перед глазами короткими вспышками все время возникало лицо Габриэля Анхелико под зонтом, и тогда она моргала глазами, чтобы начать все сначала. На полпути она остановилась и закрыла лицо руками. Сделав последнее усилие, она постаралась стереть все воспоминания о профессоре, который улыбался ей, держа руки в карманах. Больше она никогда не будет о нем говорить, а если случайно упомянет, то будет называть просто «профессор», как незнакомца без имени и фамилии. Может быть, и она тоже превратится в его воспоминаниях в какую-то студентку, которая когда-то чересчур ему полюбилась. Так и должно быть! Недавно она это решила. Она нашла себе на земле место, где для нее есть покой. Человека, который стал для нее родным домом.

Уильям Пенн заметил ссутулившуюся фигурку под одним из полотняных зонтов на пляже. Он не сразу узнал ее, подумав сначала, что это стоит и плачет какая-то чужая женщина. И только когда случайный отблеск света заглянул в тень под зонтиком, он понял, что это была Клара Йоргенсен; она стояла, стиснув виски ладонями, словно хотела выжать из головы все мысли, чтобы они высыпались на прибрежный песок. Он спокойно подошел и остановился перед этой фигуркой, которая тихо покачивалась взад и вперед. Она подняла на него заплаканные глаза и увидела, что это он. И Уильям Пенн подумал, что сейчас, наверное, самое время сказать ей, что он ее любит. Однако слова по-прежнему трудно давались капитану, поэтому он, не говоря ничего, только обнял ее, надеясь, что эта ласка ей сейчас нужнее красноречивого объяснения в любви. У Клары Йоргенсен вырвался легкий вздох, когда она прислонилась головой к капитанской груди. Она закрыла глаза и уткнулась носом в то место, под которым билось это мужское сердце, которое негромко стучало ей в ухо, как молоточек. И, стоя в крепких объятиях Уильяма Пенна, Клара Йоргенсен почувствовала, что вот она и вернулась домой. Она сама удивилась этой мысли, потому что у нее не было ощущения, будто она куда-то там надолго и далеко уезжала.

Капитан и его девушка пошли вместе к ресторанным столикам и сели рядом. Они держались за руки и рассказывали друг другу какие-то истории, иногда кивая или сопровождая свои слова тихим смехом. Они пили лимонад и курили сигареты, делая привычные движения, словно и не прошло много времени, и единственным признаком того, что они давно не виделись, мог служить тот факт, что в этот вечер привычный ритуал затянулся дольше обычного. На потемневшем небе высыпали звезды, и в животе капитана поднялось такое бурчание, что он сходил за едой на кухню к Умберто. Затем он заговорился и застрял ненадолго у бара, улыбаясь ей оттуда и виновато поднимая вверх брови, как бы говоря ей, что он мало без нее изменился. И Клара Йоргенсен устало улыбалась в ответ, потому что капитан совершенно неспособен был понять, что с ней сделала жизнь. По внешнему виду этого нельзя было заметить. Даже не почувствовать. Он видел ее такую, какой она была раньше, и не замечал, что она вышла из стеклянного домика и ступила на ту же опасную территорию, по которой ходит он сам. Чуть-чуть улыбнувшись, она взяла лежавшую на столе книгу и принялась неторопливо читать при свете настенного светильника. Однако через несколько минут она снова отложила роман. К столику подошел Умберто, остановился перед ней и поглядел на затухающий закат.

– Тебе он не понравился? – спросил он, показывая глазами на отложенный роман.

– Роман прекрасный, – сказала она, – но непонятный.

– Ты его не понимаешь? – спросил Умберто.

– Не понимаю, – сказала Клара Йоргенсен. – Его и не нужно понимать. – И с легкой улыбкой добавила: – Это же магия.

В прошлое Рождество на Видабелле Эрнст Рейзер учил ее печь венесуэльское рождественское печенье. Печенюшки были крошечные, твердые и лепить их приходилось бесконечно долго. И Кларе Йоргенсен чудилось, что они таращатся на нее с противня, как глаза, хотя пахли они изумительно. Прошел уже год с тех пор, как она вернулась с гор. Жизнь ее давно уже вошла в привычную колею, дни текли без напряжения за чтением романов в гамаке, вылазками в супермаркет с розовой сеткой, черным как ночь кофе в булочной, завершаясь вечерним ожиданием на пляже, пока на горизонте не покажутся очертания парусной яхты. Она все так же продолжала готовить для капитана еду, поддерживать чистоту в домике на пляже, менять масло в машине и наполнять пластиковую канистру в ванной, в которой она подозревала протечку. Таким образом, дни состояли из целого ряда мелких обязанностей, которые она выполняла почти машинально, потому что так надо. Встречая Клару Йоргенсен на улицах Санта-Анны с сеткой, полной лимонов и рыбного филе, бананов для жарки и маисовой муки, люди не сомневались, что девушка вполне счастлива. Уильям Пенн тоже считал, что она выглядит довольной и гораздо более спокойной, словно наконец как-то примирилась с жизнью, достигнув некоего компромисса между нынешним тихим существованием и отрешенностью, которую он, казалось, читал порой в ее отсутствующем взгляде. Капитан сделал из этого вывод, что она скучает по горам, что там остались люди, с которыми она тесно сдружилась, и, наверное, сильно привязалась к сеньоре Йоланде. Но она редко упоминала в разговоре о проведенных там месяцах, и он решил оставить ее в покое и не трогать этих воспоминаний, как и свои собственные, которые он похоронил вместе с прошлым.

Имя Габриэля Анхелико ни разу не было упомянуто. Никто не подозревал, что у молоденькой Клары в прошлом было такое знакомство. У Клары Йоргенсен никогда не возникало мысли о том, чтобы написать ему письмо или позвонить по телефону; перезваниваясь от случая к случаю с сеньорой Йоландой, она никогда не спрашивала о нем. С неохотой она вынуждена была признаться самой себе, что лицо профессора постепенно бледнеет у нее в памяти; эти карие, смеющиеся глаза, становившиеся грустными, когда они оставались наедине, высокие скулы и темная кожа – все утрачивало детальность и делалось смутным, как контуры ландшафта, над которым проносится песчаная буря. Только слова его по-прежнему жили в ее душе, и она носила их в себе как зудящую боль. Иногда они начинали вдруг шевелиться, как иглы морского ежа, но никогда не ранили ее до слез. Если у нее и возникало иногда желание его повидать, она даже сама себе не позволяла в этом признаться. И если в первое время она думала о нем с утра до вечера, и это воспоминание ежедневно витало над нею как печальный вздох, то постепенно эти часы заполнились другими делами. И в конце концов имя Габриэля Анхелико начало переходить в чувство, которое лишь временами всплывало в ее душе, как отзвук прекрасной мысли.

Венесуэльское рождественское печенье гораздо слаще норвежского и надолго оставляет в желудке ощущение сытной тяжести. Этот вкус немного заглушал тоску по рождественским праздникам в домашнем кругу с сестрой и родителями и к тому же лучше подходил для промозглой атмосферы Карибских рождественских ночей. Влажными руками она перемешала тесто, добавляя необходимые ингредиенты, которые тщательно отмерил ей Эрнст Рейзер. Когда она вымесила тесто, старик достал банку с мелкими, сморщенными орешками, и, как только снял с нее крышку, в помещении распространился нежный, упоительный аромат. Взяв орехи костлявыми пальцами, он принялся тереть их на терке; в мисочке выросла горка мелкого порошка, и аромат делался все сильнее.

– Мускатный орех, – промолвил Эрнст Рейзер, таинственно улыбнувшись девушке.

– Так вот как они, оказывается, выглядят! – восхитилась Клара Йоргенсен.

– Неужели ты никогда их не видела, Клара?

– В неразмолотом виде ни разу.

– В этом-то как раз весь секрет, – сказал Эрнст Рейзер. – Их нужно добавлять в тесто уже в самый последний момент.

Она взяла из мисочки щепотку, попробовала. Ощущение было ошеломляющим.

– От них горчит во рту, зато аромат фантастический, – сказал Эрнст Рейзер.

Он осторожно взял щепотку тертого ореха и посыпал тесто.

– Не переложи лишнего, – предостерег он девушку, – а то как бы в голову не ударило.

– Да что вы? – удивилась Клара Йоргенсен и посмотрела на него расширенными глазами.

– Точно. Это как колдовство. Либо захмелеешь, либо заболеешь.

– Нет, правда?

– Правда, – сказал Эрнст Рейзер и посмотрел на нее серьезно. – Мускатный орех можно употреблять только в малом количестве.

И Клара Йоргенсен послушно кивнула, хорошо зная, что старик прожил долгую жизнь, так что уж он-то знал толк в поварском деле.

Спустя два дня Эрнста Рейзера сбила машина, когда он переходил улицу возле пляжа. Стариковское тело отбросило прямо на край мраморной скамейки и оно осталось неподвижно лежать на дороге среди носившегося по ветру мусора и опавших плодов дерева тигуа. Пачка сигарет, только что купленная у Рафаэля эль Гранде, при падении порвалась, и «Голубой Бельмонт» градом высыпался на мостовую, чтобы лечь затем тоненькими палочками, белыми, как кресты военного кладбища на атлантическом побережье Франции. Машина, сбившая Эрнста Рейзера, принадлежала главному полицейскому управлению в Пуэрта де лас Навас, и на водительском месте сидел констебль. Происшествие случилось в пять часов вечера, когда весь город замирает, а в лавках царит сонное спокойствие. Потом оказалось, что в момент столкновения и у Эрнста Рейзера, и у полицейского уровень алкоголя в крови был выше среднего. Услышав громкий удар, Рафаэль эль Гранде мгновенно поднял голову, как он это делал, когда какой-нибудь задавленный пес, попав под колеса, издавал последний предсмертный крик на пути в долину смертной тьмы. Со вздохом он понаблюдал, как вокруг безжизненного тела старика собирается небольшая толпа, и лишь затем поднял трубку и вызвал «скорую помощь». Потом он набрал номер Хенрика Брандена, который как раз в эту минуту наливал себе на веранде первую порцию рома, радуясь, что наконец наступила самая приятная часть дня.

– Смерть проезжала по дороге и мимоходом поддела Эрнста Рейзера, – сказал в трубку Рафаэль эль Гранде.

– Он живой?

– Не знаю. Но его дело кончено.

– Что это значит, старый мошенник?

– Если не умрет здесь, то умрет в больнице.

– Не говорил бы, чего не можешь знать!

– Знаю и говорю, – сказал Рафаэль эль Гранде и положил трубку.

Затем он обернулся к открытой двери, поглядел на кучку людей на улице и покачал головой.

– В этой стране есть два места, куда никому лучше не попадать, – пробурчал он себе под нос. – Это тюрьма и больница.

Клара Йоргенсен сидела на пятнистом каменном полу больницы имени Луиса Ортеги, освещенная синей лампой под потолком. В другом конце коридора стоял Хенрик Бранден, непрерывно говоривший по мобильному телефону. Как и в норвежской больнице, здесь пахло болезнью – но не было специальных кроватей, не было столиков на колесах с лекарствами и марлевыми салфетками, не было белых простыней. В больнице имени Луиса Ортеги врачи не ходили шагом, они бегали рысью, но были бессильны и не имели никаких нужных средств. Когда у человека переставала биться гладкая жилка на шее, они только вздыхали и освобождали кровать, чтобы положить на нее следующего горемыку. За дверьми душных палат сидели табором целые семьи, дожидаясь, как рыбачки на берегу, когда выйдет из комы родственник. Они устраивались тут с вязанием, с костяшками домино и проводили долгие часы, терпеливо питаясь сухим печеньем, запивая его водой из запыленных бутылок и не зная, что делать: предаваться ли горю или списать все на счет непредсказуемых поворотов, которыми так богата жизнь.