Текст книги "1979"

Автор книги: Кристиан Крахт

Мотив тоталитаристской угрозы просматривается и в сцене тегеранской демонстрации, где отдельные группы студентов несут транспаранты с именами Мао Цзэдуна и Пол Пота, и в эпизоде посещения героем немецкого посольства, когда вице-консул говорит, что стыдится каждого дня прожитой им жизни потому, что его отец расстреливал евреев. В этой связи вспоминается рассуждение другого молодого автора, француза Мориса Дантека, из его романа «Корни зла» (1995): непомерное стремление к (само)совершенствованию – один из путей, ведущих к тоталитарному обществу.

Вернемся еще раз к вопросу о политических (или культурологических) взглядах участников «поп-культурного квинтета». В уже упоминавшемся интервью Иоахима Бессинга последний дает очень любопытные разъяснения по поводу смысла книги «Tristesse Royale»: «Максимальный вклад, который я могу внести в политику, – сама эта книга; но сие не обязательно означает, что я в состоянии объяснить, какие именно высказанные в ней вещи считаю имеющими отношение к политике… Эта книга должна была стать своего рода зеркалом, отражением поверхности… Я хотел бы, чтобы меня как писателя принимали всерьез». Когда же его спросили, какие произведения современной литературы для него наиболее интересны, он сказал, что «Гламорама» Брета Истона Эллиса, «Элементарные частицы» Мишеля Уэльбека и «Tristesse Royale» в его представлении образуют единый дискурсивный текст: «Все три показывают, как то, что еще может приносить человеку счастье – секс, любовь, природа и т. д., – становится объектом спекуляции, превращаясь в образы-картинки (Bilder). Эти картинки – гламурные и недостижимые (наподобие образа Изабеллы Росселлини в „Faserland’е“ или постера с изображением Германии в „1979“? – Т. Б.); они держат его [человека] в плену, как выращиваемую в клетке шиншиллу. Те миры, которые даны нам для самореализации, в действительности оказываются не чем иным, как кастрированными мирами, внутри которых человек полностью себя гробит». В романе «1979», похоже, идеология и утопия изображаются как равно опасные для человека феномены (или как две стороны одного феномена «коллективизации индивидуализма»)…

История третья – «святотатственно-антропоцентрическая».

Анонимный герой Крахта обладает многими привлекательными качествами – собственно, если присмотреться, он почти идеально соответствует требованиям, изложенным в Нагорной проповеди Христа, а попав на Тибет и потом в Китай, научается соответствовать им совершенно (по Марку, главы 5–6: «Блаженны нищие духом… Блаженны кроткие… Блаженны миротворцы… А я говорю вам: не противься злому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую… Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры… Не собирайте себе сокровищ на земле… Итак, не заботьтесь и не говорите: „что нам есть?“, или „что пить?“, или „во что одеться?“… Не судите, да не судимы будете… Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло»). (Рассказчик, по профессии дизайнер, в буквальном смысле есть «человек-око»; самые частые слова в его повествовании – «я увидел»; о его совершенном перерождении свидетельствует, если присмотреться, и то, что он употребляет в прошедшем времени даже те глаголы, которые должен был бы, если бы оставался прежним, употреблять в настоящем: «Красный я особенно любил. Я, собственно, любил все цвета…») Между прочим, именно эти прекрасные качества (включая и самое характерное для него – то, что он никого не презирает, способен, в отличие от Кристофера, общаться и с шофером, и с оборванным монахом, и с заключенными) помогают ему внутренне принять систему, с которой он столкнулся в Китае.

Но аналогии с Евангелиями этим не исчерпываются. Рассказчик – достойный сочувствия простак, возомнивший себя новым Христом или просто повторяющий – в гротескно искаженном виде – земной путь Христа накануне приближающегося конца старой цивилизации. На это как будто намекает целый ряд не очень заметных при беглом чтении деталей романа, да и сам повествовательный стиль книги.

Прежде всего, герой попадает в Иран (побывав прежде в Египте, в Синайской пустыне) благодаря деньгам своего бывшего любовника Кристофера (чье имя означает «Несущий Христа»). В лице Маврокордато, возможно, он встречается с ипостасью сатаны, Мефистофелем (о чем говорят необычайно волосатые ноги румына, его черная или ежевичного цвета одежда, странная тень в виде темного насекомого, возникающая у него за спиной, звучащая в его присутствии песня «Цирк смерти уже приближается…», криво висящие в его доме акварели Блаллы Халлмана, художника, чье творчество проникнуто мотивами смерти, его увлечение алхимией и пр.). Маврокордато советует герою совершить паломничество на Тибет, чтобы искупить его – героя – собственные грехи и грехи человечества, и рассказчик бездумно, безвольно ему подчиняется – что и становится поворотным пунктом в его судьбе. В трех эпизодах романа при желании можно усмотреть параллели с евангельскими рассказами об искушении Христа, только герой все три раза этим искушениям поддается: он разделяет с Маврокордато его трапезу, состоящую из странной темной пищи; он поднимается с Маврокордато на крышу высокого здания и на обратном пути чуть не срывается вниз; когда он достигает вершины плато, по дороге к горе Кайлаш, перед ним развертывается «панорама во всю ширь горизонта» (все царства земли?); эта панорама напоминает Мордор (страну зла в толкиеновском эпосе).

Рассказчик купается в горном озере, как бы совершая крещение («Я еще никогда не чувствовал себя таким чистым»), однако это озеро лишено всякой жизни. Дующий над озером ветер и ледяная свастика на склоне горы – символы Святого Духа (почему это так – объясняется, например, в книге Романа Багдасарова «Свастика: священный символ», М., 2001). После купания странствующий монах называет рассказчика «бодисатвой», то есть, в переводе на местную систему представлений, «спасителем». После первого обхода горы рассказчик встречает двенадцать паломников (двенадцать апостолов?), которые тоже видят в нем «бодисатву», и повторяет обход горы уже вместе с ними. Кстати, при встрече с героем, едва успев его как следует рассмотреть, паломники «запели евангельским хором». Обойдя еще раз вокруг горы, паломники и рассказчик устраивают совместную трапезу. Когда их окружают китайские солдаты, двое паломников пытаются защитить, заслонить собой рассказчика, как пытался защитить Христа Петр. В пересыльном лагере допрашивающая рассказчика женщина кричит на него, плюет ему в лицо и бьет по щекам. В трудовом лагере рассказчик выполняет бессмысленную работу, перекапывая лопатой лишенную влаги землю. Это напоминает слова из проповеди Иоанна Крестителя о грядущем Христе: «Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу…» (Мф.: 3:12). Во всех перечисленных эпизодах внешняя канва как-то связана с евангельскими текстами, но содержание – благодать – отсутствует. Последние страницы романа совсем уж жутко перекликаются с евангельскими рассказами о том, как Христос накормил несколько тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. Рассказчик, его друг Лю и еще один заключенный добывают опарышей, размалывают их в ступке вместе с шестью малосъедобными клецками и таким образом обеспечивают необходимым для выживания протеином всех заключенных своего барака. Кончается эта история тем, что уголовники, затеяв драку из-за питательной кашицы, зверски убивают кроткого Лю. Самого рассказчика, скорее всего, ждет смерть от лучевой болезни или от голода.

Между прочим, в стихотворении Хафиза Ширази, который рассказчик цитирует в самом начале романа, не только содержатся туманные намеки на трагические перипетии, его – рассказчика – ожидающие, но и высказывается определенное отношение к религии:

 
Чашу полную, о кравчий, ты вручи мне, как бывало.
Мне любовь казалось легкой, да беда все прибывала.
Скоро ль мускусным дыханьем о кудрях мне скажет ветер?
Ведь от мускусных сплетений кровь мне сердце заливала.
Я дремал в приюте милой, тихо звякнул колокольчик:
«В путь увязывай поклажу!» Я внимал: судьба взывала.
На молитвенный свой коврик лей вино, как то позволил
Старый маг, обретший опыт переправы и привала.
Ночь безлунна, гулки волны. Ужас нас постичь не сможет,
Без поклаж идущих брегом над игрой седого вала.
Пламя страстных помышлений завлекло меня в бесславье:
Где ж на говор злоречивый ниспадают покрывала?
Вот Хафиза откровенье: если страсти ты предашься,
Все отринь – иного мира хоть бы не существовало.
 

Критик Эльке Хайденрайх, которую я уже цитировала, отчасти, видимо, права, когда утверждает, что «„1979“ есть роман о декадансе – о декадансе западного потребительского общества и восточных (почему только восточных? – Т. Б.) учений о спасении, декадансе лагерей и декадансе вечеринок с наркотиками». Но мне кажется, что основная тема романа – поиски идентичности, чего-то такого, чем можно было бы заполнить свою внутреннюю пустоту. Одна из самых ярких метафор в «1979» – сравнение человека с улиткой, вслепую ползающей вокруг пустого центра; и в «Tristesse Royale» имеются похожие слова: «Каков „Адлон“, в точности таков и весь мир. Снаружи отлично вычищен, с золотой каймой… а за этим фасадом – пустотелый» (цит. по: Ralph Hauselle, Alles so sch?n bunt hier…). В этом контексте второй эпиграф к роману можно понять как своего рода гефсиманскую молитву «брошенного» в мир (в хайдеггеровском смысле) обычного современного человека. Несколько раз, в самые критические для героя моменты, в книге всплывает мотив «дурной зелени», отсылающий к эпиграфу (где слово «зеленый» намекает на головокружение или тошноту): в зеленый цвет выкрашены стены страшной больницы, где умирает Кристофер; и стены кафе, подземный ход из которого ведет в дом Маврокордато; после ареста на героя надевают тюремную одежду «цвета речной тины»; в лагере его заставляют «добровольно» сдавать кровь в медицинском кабинете со светло-зелеными стенами. И несколько раз, подобно рефрену, звучат почти одинаковые фразы:

1) «Что такое жизнь? И как ее улучшить?» (спрашивает себя рассказчик после смерти Кристофера);

2) «Мы исправимся», – сказал он (немецкий вице-консул в Тегеране. – Т. Б.). – «Да». – «Мы исправим себя»;

3) замечание, что Лю «хотел улучшить самого себя и порядки в лагере»;

4) наконец, ужасные заключительные слова романа: «Я исправил себя. Я никогда не ел человеческого мяса».

Мне кажется, совсем не случайно Ральф Герстенберг, рецензируя пьесу «Tristesse Royale» (DeutschlandRadio Berlin, Manuscript vom 26.l.2000, Internet), отмечает наличие в ней «экзистенциалистского пафоса» (выраженного, как он считает, в духе Эрнста Юнгера). Экзистенциалистским мотивом, остающимся без ответа вопросом об осмысленности или бессмысленности человеческой жизни, проникнуты и «Faserland», и «1979» – именно присутствие этого мотива делает оба романа такими печальными. (Странно, но никто из критиков не заметил, что в «Faserland»’e речь идет о самых настоящих трагедиях: Нигель становится наркоманом и теряет связь с действительностью, Ролло умирает; и они, и рассказчик страдают от безнадежного одиночества, отсутствия любви прежде всего потому, что не нужны своим родителям, которые при этом – как, например, отец Ролло, миллионер-хиппи, – могут заниматься самосовершенствованием и нелепой благотворительностью.)

Несмотря на эпатирующую грубость романа «Faserland», на ужасы и гротескную комичность книги «1979», я не могу отделаться от впечатления, что Крахт относится к своим героям с состраданием и печальной нежностью, чувствами, которые находят наиболее явное выражение в ритмическом рисунке текстов и в отсылках на музыку, здесь – на песню «Моя молитва останется с тобой…».

Музыка для участников «поп-культурного квинтета» есть утешение и надежда; способность вчувствоваться в хорошую музыку (а в «Faserland»’е и «1979» рассказывается и о музыке «дьявольской», той, что «подпитывает» анархистов, но она, заметьте, никогда не нравится героям, от лица которых ведется повествование) – последний шанс опомниться, повзрослеть: «„Этот страх, что все останется так, как есть, как оно благополучно существует, и есть рок“. – „Тогда получается, что рок, собственно, – это детская музыка, детский стиль, вечное детство“. – „Нет, в точности наоборот. Открытие для себя рока – это тот момент, когда человек впервые становится стариком“… – „Это сатанинское зеркало – первый момент, когда рокер-грудничок видит себя в его [рока. – Т. Б.] зеркале“… – „Он тогда не может не улыбнуться и вдруг замечает: рок тоже улыбается“». Это – отнюдь не циничное – рассуждение о музыке содержится в книге «Tristesse Royale» (цит. по: рец. Ральфа Герстенберга, DeutschlandRadio Berlin, 26.01.2000).

Мне кажется, критик Виланд Фройнд уловил нечто важное, редко замечаемое другими, когда, рассуждая о близящемся конце современной немецкой поп-литературы (Machen Sie blo? keine Witze?ber die siebziger Jahre, 15.06.2001, Feuilleton, Internet), написал, что свойственный ее представителям стиль жизни – cool – был «улыбчивой формой страдания». И меня порадовало, что сходное ощущение выразил в своей рецензии на русский перевод первой книги Крахта московский критик Лев Данилкин: «На самом деле, если кто и понимает что-то в любви и нежности, – так только эти циники. Как и „Элементарные частицы“ [роман Мишеля Уэльбека], и „Сами по себе“ [роман Сергея Болмата], „Faserland“ – роман про любовь: к Германии, к недоступной Изабелле Росселлини, к своим друзьям детства» (журнал «Афиша», 3 – 16 сентября 2001).