Текст книги "Его первая любовь"

Автор книги: Кристиан Гречо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Кристиан Гречо
Его первая любовь

Любви все возрасты покорны

«Малы еще в любовь-то играть! Что в этом смыслите? Любовь – штука непростая. Подрастете – узнаете!» – частенько одергивают ребятишек взрослые, абсолютно уверенные в своей правоте, и провинившиеся, вернее, неосторожно выдавшие свои чувства дети-подростки теперь уже надолго замкнутся и до поры до времени будут хранить свои тайны в себе. А иногда стоило бы призадуматься: так ли уж правы мы, умудренные жизненным опытом, отказывая своим отпрыскам в праве на серьезные чувства, переживания, на крупицы уже накопленного житейского опыта и даже на наблюдательность? Ведь судьбу-то свою они «срисовывают» с кого, если не с нас, и в любви, между прочим, смыслят порой не так уж мало, как нам кажется. Трудно поверить такому о своем, близком тебе подростке – так отчего бы не обратиться к классике, всем известным чуть ли не с детства примерам? Ромео и Джульетта-то ведь не «играли в любовь»: в свои юные годы они успели прожить все оттенки этого великого переживания вплоть до трагической смерти. Впрочем, как известно, до трагедии бы и не дошло, не вмешайся взрослые со своими знаниями и предрассудками. А кто из нас не зачитывался в детстве страданиями и радостями Тома Сойера и Бекки Тэтчер, историями дикой собаки Динго, «пионерской» любви Тимура и его команды… Примерам несть числа как в отечественной, так и в зарубежной литературе. Словом, от проблемы, как ни крути, не отмахнешься.

Талантливый современный венгерский писатель Кристиан Гречо также внес свою лепту в разработку сей увлекательной темы, попутно осветив ее с ракурса, также известного всем нам: для любого романа требуется не меньше чем двое участников, и будь то мальчик и девочка, два подростка или взрослых лица, эта крохотная человеческая ячейка составляет довольно прочное звено, в котором взаимовлияние неизбежно. Видимо, не случайно принято считать, что мужчину формирует женщина. И Кристиан Гречо, выпукло изображая становление своего симпатичного юного героя с забавным и ласковым прозвищем Журка, показывает, как меняется характер Журки, его желания, устремления, привычки в зависимости от того, какая подруга в данный момент находится с ним рядом. Его роман «Иду за тобой», разбитый на главы, дает читателю характерные подсказки: «появляется Лили», «появляется Эстер», «появляется Петра», «появляется Грета» и т. д. Каждое появление нового человека в жизни Журки вносит значительные перемены в его характер и образ жизни. (Кстати, следует отметить, что этот «новый человек» – всякий раз подруга, с которой его связывают нежные отношения.) Из обширного по объему романа («Иду за тобой») мы выделили первую, начальную главу о взаимоотношениях Журки и Лили: она и хронологически первая, и развитие эмоционального сюжета также начинается с него. Дети (у них два года разницы в возрасте) – соседи в небольшом старом поселке (автор сам родом оттуда и отлично знает эти бедные запущенные места на юго-востоке Венгрии) и друзья, что называется, «водой не разольешь», вместе с утра до вечера, даже в детском саду. Но и тут с первых же страниц намечается завязка будущих противоречий: Лили – весьма смазливая девчушка – среди хоровода поет народную песенку и по сценарию должна бросить платочек. Награда поймавшему – детский поцелуй. Всем ясно: платочек достанется Журке. Ан нет: вроде бы нечаянно его перехватывает Балаж, новичок в селе, но с явными притязаниями на первенство. После мы видим: Балаж – второгодник, а потому постарше и посильнее, в глазах девчонок привлекателен, и они кокетничают с ним. Чистому наивному Журке и невдомек, о чем речь. Он-то свято верит в свою неразрывную дружбу с Лили. А та – даром что мала – ведет себя как истинная женщина. Журке из-за нее приходится участвовать в серьезной драке, которая, впрочем, на первых порах приносит ему славу. Дотоле бессменный вожак школьной банды, он вынужден отстаивать свое первенство все перед тем же Балажем. Но хуже всего, что Лили, поддавшись общему настроению, тоже влюбилась в нового донжуана, который пытается приобщить девчушек к более серьезным развлечениям.

Автор с поразительным тактом и целомудрием описывает этот неизбежный период взросления подростков. У читателя вообще складывается впечатление, что ничего серьезного не происходит, если не считать того, что достаточно взрослый и циничный Балаж развращает души. Рассуждать о любви и дружбе в присутствии такого бывалого парня как-то неловко и даже неприлично, и в результате Лили оказывается «на крючке» у опытного соблазнителя, который, естественно, ее ни во что не ставит, а сердце Журки – сколь бы старомодно это ни звучало – разбито. Одна из самых ярких и трогательных сцен в книге – день рождения Журки, о котором Лили, пришедшая поплакаться старому другу в жилетку, напрочь забывает. А то, что нежно преданный ей Журка может тяжко страдать, ей даже в голову не приходит. Напротив, она обижена на него за отсутствие чуткости и неспособность понять, что он-то любит ее, любит по-настоящему, хотя и не решается даже пальцем притронуться к своему кумиру. Разные характеры, разные подходы к необъятной, дивной стране, именуемой любовью, неизбежно приводят к разрыву героев. Журка и Лили встретятся лишь много лет спустя, но в жизни их это ничего не изменит. Взрослый многоопытный Журка до конца дней вынесет урок: любовь и физическая, ни к чему не обязывающая близость – разные вещи, разделенные непроходимой пропастью. Но именно серьезные душевные переживания оставляют след на всю жизнь, закаляя характер.

Татьяна Воронкина

Его первая любовь

Громко притоптывая, они фальшиво пели песенку: «Ох, да бранила маменька меня за это…» В Журке вспыхнуло тяжкое, пронзительное подозрение, какого он отродясь не испытывал. Боязно было за ту, кого он упорно считал своею. Ребятишки расселись в траве во дворе детского садика, вся группа – большим, тесным кругом, и все пели. Рядом с Журкой сидел Балаж – Новосельский. Тех, кто из нового села, полагалось недолюбливать, а Балажа – пуще всех. Лили ходила по кругу с пеленкой, которую в песне они называли носовым платочком. Журка был уверен, что платочек Лили бросит ему. Вся группа знала, что они друзья не разлей вода, вдобавок почти соседи. Кому же еще и бросать-то?

А вот тому, кто поймает!..

Лили снова прошлась за Журкиной спиной, но платочек не бросила.

– Давай поживей, детка! – крикнула воспитательница.

Но Лили только знай себе расхаживала по кругу, по кругу. За платочек поцелуй полагается.

Снова очутилась она у него за спиной. Журка испугался: ежели сейчас не упадет ему на руку платочек, стало быть, бросит она другому. А девчонка припустилась бежать – и бросила платочек прямо между Балажем и Журкой. Остальные взвизгнули. Журка вскочил, Балаж тоже враз очутился на ногах – оба чуть ли не в один миг, в стремлении побежать за девочкой, исполненные мужского сознания, что они, дескать, избраны. Вскочили рывком, силою.

И тут Журка усвоил от воспитательницы новое выражение «лобовая схватка». Кровь хлестала долго – никак не остановишь. Да в самом неудобном месте: у бровей. Журка-то знал, чуял: платок причитается ему, лишь нечаянно упал меж парнями. Лили сама сказала потом: промахнулась, мол. Журка думал, она расстроится, утешать его кинется. Но девчонка, поблескивая глазами, чуть ли не с вызовом и улыбкой смотрела на них, окровавленных. Расхаживает себе по травке, будто нарочно всё это затеяла… Тогда-то Журке и подумалось впервые, что Лили – другого роду-племени. Ведь она – девочка.

* * *

Настроение в тот день было тошное. Отец все рвался втолковать ему, как требуется за девчонками приударять. Журку никуда не выпустили из дому: сиди за столом, в кухне, в дыму. Умение ухаживать за девками – первое дело. Ясно тебе? Самое что ни на есть важное.

– Ведь все они рано или поздно бабами станут, – заявил папаша, выпуская дым.

Кухня выходила на запад, солнце заглядывало в окно. Журка переводил взгляд с обильных дымовых кругов на крашеный футляр кухонного комбайна на верху шкафа. Он норовил сбежать, не понимая, чего к нему привязался отец. К чему всё это?

– Девки рано созревают, – сказал папаша и, словно открыв некую тайну, вопросительно взглянул на него. Не дождавшись ответа, продолжил: – Нои ты парень будь здоров.

Молчание.

– Лили, небось, ждет не дождется, когда ты наконец ей вставишь!

Взгляд его был словно умоляющим. Папаша был пьян, Журка сразу распознал. Стоило ему заговорить о Лили, и глаза отца заблестели; Журка видел это, но не хотел обдумывать, потому что не хотел быть здесь, на кухне. Да в мыслях он и не был там – всё вспоминал вчерашнее.

Вчера Лили плакала. Журка – ее единственный друг, говорила она. Журка – единственный, с кем она может поделиться своими тайнами.

– Какими такими тайнами? – раздражался Журка. – Сказала бы хоть одну.

Они сидели на погосте, в яме, близ покойницкой тележки. Журка разглядывал дряхлую звонницу, не желая смотреть на Лили. «Лживая бабенка», – не покидала его мысль. По щекам Лили струились тонкие дорожки слез. Стояла тишина, оба молчали, Журка на миг даже позабыл про ее беду.

– У каждой в классе, – сказала Лили, – уже пришли. – И голос ее дрогнул. – У каждой девчонки пришли.

Журка глянул на нее, лицо его горело.

– И только у меня – нет.

Он решил, что ему почудилось. Он вообще не знал ни про одну из девчонок, что там у нее – пришли-не пришли, над огорчением Лили не задумывался. А девочке явно казалось: он смотрит на нее столь презрительно потому, что она отстала от прочих, потому, что она еще недоросток… Лили наконец выплакалась. Сказала, что не ожидала от Журки такого – рассчитывала на его понимание. А парень развел руками: какое уж тут понимание?! Он о таких делах впервые слышит. И почему надо делать вид, будто бы то, что в классе менструируют, должно становиться их общей тайной?

Вот уже не первый месяц он не мог понять, что творится с Лили. До сих пор они знали друг о друге абсолютно все. Но в последнее время она очень изменилась. Стала носить какие-то смешные юбки и неудобные туфли, в которых не очень-то разбежишься. С приходом этих изменений все вообще стало как-то неудобно. Каких только словечек от нее не наслушаешься: «если бы этого не было, это стоило бы придумать», «мог бы додуматься собственным умом».

– Такие выражения любит моя мать, – отвечал ей Журка.

Зачем придираться к каждой мелочи? Докапываться до всего? Пытаться угадать мысли другого? К чему разводить ненужную таинственность? До сих пор, если хотели что-либо узнать друг от друга, – просто спрашивали. Журка и сейчас говорит прямо, что пожелает.

Еще прошлым летом Лили ввела в их компанию ораву с промышленного участка, чтобы отобрать у тех, кто с участка Кошута, газовые траншеи. А теперь вот ей приспичило в бункер забраться. Бункер строил Журка, не покладая рук, – ладони, кисти сплошь изранены, неделями шрамы не сходили. И поклялись оба, именно там, в бункере, в рощице, что всегда будет так, что они останутся такими. Какими? Друзьями навек. Чего же она так скоро нарушила клятву? По правде говоря, он уже тогда видел по Лили, чувствовал по ней, что не сдержать ей клятвы, да и клятву-то, собственно, он заставил ее дать, а она не приняла ее всерьез. И вот, пожалуйста, вылезает со своим «этого, мол, я от тебя не ожидала». А откуда, спрашивается, ему было знать, что у остальных «пришли» эти самые дела? Ему, Журке, ведь никто не докладывался. Выходит всё наоборот: он «не ожидал этого» от Лили. Выходит, она-то всё знала, о каждой девчонке в отдельности, что у той может быть ребенок. Знала и помалкивала. Ни про Эстер, ни про Юли – ни про одну. Ему никогда ничего не рассказывают.

Лили выскочила из траншеи и помчалась к домам. Журка, чуть задержавшись, – за нею. Да не успел – слишком уж короткое было расстояние, за угловым домом шел сразу дом Лили. Девчонка перемахнула через двор, в глубину. Журка не осмелился последовать за ней из-за злой собаки. Связываться с кавказской овчаркой-командором даже Лили не рекомендовалось. Но с той поры, как заделалась такой сумасбродной, Лили не считалась даже с этим – убежала за дом. Ее отец у садового колодца заорал не своим голосом:

– Не дразни собаку!

Журка стоял перед домом, сломленный, одинокий, словно отслужившая свой срок железная печурка. Невольно подумал он, что до сих пор они не ссорились. И что сейчас все его высокие представления о дружбе рухнули.

Журка огляделся по сторонам, чувствуя на себе взгляды. Смотрят, смотрят на него из домов, вся улица, даже старики – и те подглядывают, вон как колышутся занавески. Он повернул к дому. Старик Биркаш, стоя у ворот, наблюдал за ними. За Лили и Журкой. Подойдя поближе, парень увидел, как в кармане старика шевелится рука, и он ухмыляется. Журка не улыбнулся и не поздоровался – он-то знал, чем сейчас занимается старик. Было в нем нечто отвратительное. Нет уж, ему старый Биркаш пусть не рассылает свои усмешечки.

Журке вспомнилось, как несколько дней назад Эстер и Юли на уроке физкультуры остались в платьях. «У нас, мол, освобождение по состоянию здоровья», – сказали они. Справку они попросили сами. Учительница, Ева, на это ничего не ответила. Балаж тоже стоял в ряду освобожденных, вещей у него при себе не было. Он нехотя притоптывал, будто лениво марширует. Ева воспринимала его фокусы без ворчания и оговорок. Освобождение по состоянию здоровья. Что за зверь, и с чем его едят? И чтобы эти слова произносили именно эти девочки! Не иначе как выдумка Балажа, подумал Журка. До сих пор Эстер и Юли были не способны даже на такой пустяк, как потянуть время, если он плохо подготовил урок. Понапрасну умолял-упрашивал их Журка, чтобы не говорили сразу: «Я не готова». Тогда остается время для ответа другому ученику, и двойку схлопотать ничего не стоит. Но прежде девчонки, не выучив урока, вставали и так прямо и говорили. А теперь вот вылезли с этими дерзкими штучками. Журка снова об этом подумал, когда услышал голос Балажа, увидел, как тот стоит: когда нервничал, он наклонялся вперед, будто у него вот-вот переломится хребет. Балаж тоже сослался на «состояние здоровья». Журка видел, как он выпрямил спину, а это значит – он успокоился; с улыбкой, язвительно глянул назад, и тут Журка увидел, как глаза Евы сузились.

Он уже почти дошел до дома, когда обернулся на старика Биркаша. «Извращенец поганый», – сказал он про себя. Домой идти не хотелось. Чего он там не видал? Внутри что-то ныло, покалывало, он рассердился, злобно глядя перед собой. Ему представлялось, что внутри него поселилось отчаяние, огромное, как сельский участок. Как бескрайнее поле. Больше всего ему хотелось закричать, завыть что-нибудь – просто так, самому себе.

Он вышел к рельсам, поднялся на железнодорожный мост – оттуда видна была равнина. В пойме дядюшка Артур окапывал посадки, удавшиеся на редкость хорошо; у подножья сада уже буйствовала люцерна. Она сливалась с люцерной его соседа Дюрки в ядовито-зеленое поле, уходя вдаль, куда хватает глаз. К концу межи, на другом берегу канала, тоже в пойме красовалась аллея подростков-тополей. Луга хранили какую-то тайну, и Журке делалось по-настоящему страшно. Старый лес больше был ему по сердцу, а между тем лес был дикий, весной туда наведывались дикие звери.

Журка обозревал окрестности, пытался не думать обо всех переменах. Ему хотелось быть отстраненным, уверенным в себе, как прежде, но слезы перехватывали горло. У него еще не может быть ребенка, думал он. Это ведь не беда. Вернее, это-то и есть самая большая беда: до сих пор ему даже в голову не приходило, что об этом стоит заботиться. Интересно, с каких пор Лили присматривается к остальным? С каких пор думает об этом? А если она думает об этом, почему раньше не поделилась своими мыслями с ним, Журкой?

…Отец снова закурил. Вонючий дым расползается по кухне. Теперь речь идет о его мужских завоеваниях:

– Эх, сколько же баб у меня перебывало!

Журка видит в окно, что вернулся домой сосед Ади, парень с поврежденным слухом. Он только было собрался слезть с велосипеда, да потерял равновесие у засыпанного шлаком входа. Потерял равновесие – и упал. Журке даже смеяться неохота, а ведь в другой раз он бы залился хохотом. У отца глаза заволокло слезой, он вытянулся во весь рост. Да-а, были девки в наше время! Журка пожимает плечами, зная, что за этим последует. У него и впрямь поразительное чутье. Лишь некая отчаянная надежда неизменно подавляет его, укрывает, прячет мысли его. На уроке физкультуры, стоя в строю, он знал, что значит на языке девочек «освобождение», знал, даже когда они препирались с Лили. Чувствовал, что за беда ее мучит. И знал, что она права. Вполне права. И теперь, задним числом, знает даже, что следовало ей ответить, но когда он находится там, внутри ситуации, все действия будто предпринимает за него другой. Этот другой не хочет, чтобы Журка понимал, что к чему. Чтобы знал, о чем речь, был способен внимать разговору. Что ни говори, это тоже он. Все это переплетение чувств исходит от него.

Отец повышает голос, видя, что Журка не слушает его. Но ведь следуют речи, хорошо известные Журке:

– То ли дело я в твои годы!..

Журка кивает, помалкивает – вдруг так легче удастся высвободиться. Но отец говорить еще не кончил, знай потягивает пиво. Теперь очередь за бритьем. Журка догадывается, что его ждет. И пошло-поехало. Он-то, бывало, в его годы… Как давно осточертевшая песня. Журка смотрит на него. «Ну а если я еще девственник, что с того?» – мысленно, но не вслух произносит он, опять прислушиваясь к наивному Журке, который обосновался в нем. Собственно, тот даже не наивный, просто не хочет вечно думать про себя, не желает вечно прислушиваться к самому себе. Приноравливаться к определенному поведению. До сих пор и не приходилось. Не вслушиваться в себя – это так удобно.

– Ты хоть целовался уже? – спрашивает отец.

Уставясь перед собой, Журка не слышит вопроса. За окном – Ади с черными полосками шлака на лице, его мать сердито кричит:

– Поднимайся же наконец, сынок!

А Журкин отец и без вопросов всё знает.

* * *

Весь день был заполнен страхом, и лишь одну-единственную волшебную фразу Журка услышал от Лили. Действительно, ей он радовался больше всего. Весенний ветер треплет травяной ковер, словно влюбленный ерошит волосы своей милой. В католической церкви, в башне с часами обосновались летучие мыши. Колокольный звон не мешает им, они возмущаются, лишь когда останавливается било и затихающий колокол медленно дребезжит. К мертвым водам ведут заброшенные грунтовые дороги, ими никто не пользуется. Они огибают выбитые треугольником термальные озерца, будто прокрадываются исподтишка. Из башни доносится посвистывание сторожа, сбоку, на стене его будки – пустое гнездо.

Территорию обихаживают дети, Журка в том числе. Журке – двенадцать лет, Лили год пропустила, профилонила, она годом старше. Промеж себя они говорили, что «терпеть не могут территорию». И была в этом доля правды, поскольку никто другой не живет здесь так. Других не интересует, что с чем связывают дороги, ни у кого не возникает желание пройтись по ним просто так, на память. Потому-то другие и не знают того, что знают они, Лили и Журка. В тот день они стояли у колодца-журавля, напротив жилища семейства Балинт. Ждали, что кто-нибудь из Балинтов – самый старший или кто-то из младших сыновей – вернется домой. День выдался мрачный, с въедливыми ветрами, срывающими с акаций душистые цветы.

Несколькими часами раньше Лили и Журка высмотрели старика на погосте. Они спрятались в яме, куда время от времени высыпали мусор, строительные отходы, но им это очень нравилось. Хлам зарастает сорняками, бурьяном, среди отходов обнаруживаются загадочные взрослые вещи. В этой яме близ погоста они подслушивали, и им приходилось кусать губы, чтоб не расхохотаться вслух.

– Голос у старика такой плаксивый, словно он поет, – прошептала Лили, и они засмеялись всё громче, фыркая и захлебываясь смехом.

Лили откинулась, покатившись со смеху, из-под футболки выглянул ее плоский живот. Журка тоже катался со смеху, хотя и неискренне. Даже смеяться искренне он не мог. Живот Лили был такой же, как у него, но почему-то вообще не выглядел таким. У Журки, стоило ему увидеть живот Лили, – не часто, а на миг, просто случайно, – возникало дурное чувство. Вернее, чувство было настолько приятным, что ощущалось в нем нечто дурное. Но еще хуже было вот что: если Лили замечала Журкин живот, собственно говоря, такой же, как ее собственный, тогда ничего не случалось. Во всяком случае, явно. Если же в действительности при этом что-то и происходило, то Лили – великая актриса. Безукоризненно скрывала, что ей тоже странно видеть живот приятеля.

Над ними пролетел артельный самолет-ороситель. Он шел низко, и у обоих дрогнуло сердце.

– Что за дурень! – сказал Журка, сам не зная, кого имел в виду: старика на кладбище или пилота.

Скорбящий мужчина стенал. Сперва плакал нараспев, а затем у него вырвались рыдания. При этом он обмочился стоя. Медленно расплывалось пятно на плотных вельветовых коричневых штанах. Словно он попросту чем-то облился. Затем штанины насквозь промокли до колен. Велосипед старика повалился набок. Плетеная корзинка на боку поддерживала его, тканая сумка болталась на руле вместо звонка. Старик что-то проворчал. Достал из сумки литровую бутылку яблочного вина, обернулся кругом, словно подыскивая собутыльника, сбил колпачок бутылки о мраморный крест соседней могилы. Ила Тюжер, мускулистая баба, стоявшая в ряду могил чуть поодаль, видела это и прикрикнула на старика:

– А ну прекрати, не то по морде схлопочешь!

Повязанные платочками, более тихие старушки тоже выражали свое возмущение, но затем все отошли подальше, даже Ила Тюжер. Разошелся народ, пусто сделалось на кладбище вокруг скорбящего старика. А тот посбрасывал с могилы цветы. Сперва кое-как раскидал букеты, затем – венки, все в одном направлении. Венки попытался сложить горкой, а с цветами не церемонился. Хлопали промокшие головки хризантем, словно лопающиеся, наполненные водой надувные пузыри. Мужчина улегся на могилу – набок, будто хотел, чтобы рядом поместилась и жена. Так и лежали там оба. Мужчина разговаривал с женой – не сам с собой, они о чем-то спорили.

Дети переглянулись. До сих пор им было смешно, потому что пьяный и вправду вел себя уморительно, а тут еще и скандал назревал. Лили и Журка делали вид, будто обожают свары и скандалы, а может, им действительно это нравилось. Во всяком случае, Лили. А Журка просто вбил себе в голову, будто бы ему не нравится; на самом же деле всегда чувствовал себя несчастным, скучал, если не происходило ничего такого, что самому ему казалось противным. Вечно взбадривало его то, что, казалось, вовсе ему не нужно. Они затаили дыхание. Слились воедино с тишиной помойной ямы. Боялись, как бы не рассеялась воображаемая ими картина.

Старик слышал ответы. Не прикидывался, не притворялся – в самом деле слышал, что ему говорит покойная жена. Возмущался, возражал, сразу же обрывал собеседницу, если что-то было неугодно ему. А сказанное часто оказывалось не по нутру, и тогда он бранчливо кричал, умолял. Плач его становился все отчаяннее, голос – все тоньше и выше, точно он пел, а не плакал вовсе. Журка смотрел на Лили. Девочка еще несколько минут назад подметила, что он вроде как поет, хотя тогда еще его голос не был так похож на певучий. Плыл голос старика… Журке он представлялся колышущимся бумажным корабликом, он видел, как легко голос может застрять и остановиться. Не знаешь, потонет кораблик или с ним еще что-нибудь случится. Волшебство продолжается.

Теперь им стало грустно, хотя только что они еще смеялись над мужчиной. Смеялись над его болью. А меж тем ни один из них не был жестоким. О мальчике могу сказать это с уверенностью. Я не защищаю его, просто знаю, потому и говорю. Он ни о чем не думал, внимая напевному голосу. Журка не хотел знать, что и почему происходит. Журка – это я. Вернее, был двадцатью годами раньше. Теперь это уже не я. Хоть и зовут меня так, это ничего не меняет – во мне ничего нет от него.

Мужчина иногда забывался сном, устав от плача, затем просыпался, и они с женой продолжали разговор. Жена, хорошо зная мужа, пережидала эти паузы. Журка и Лили смотрели на запад, где солнце клонилось к закату и виднелись жгучие контуры, вибрирующие силуэты крестов. Старик вдруг враз надоел им, стал раздражать. В детях вспыхнул гнев, пришли храбрость и злоба. И мысль: не порушить ли свежий весенний стог?

На футбольном поле перед детской площадкой младший Балинт занимался косьбой. Работал он даром: в качестве оплаты за труд семье доставалось сено. Весенний стог – он еще по сути не настоящий, Балинт складывал только свежую, хрустящую траву. Разворошить ее – детская забава. Правда, если стог и осенний, из прокаленного солнцем сухого сена, всё равно его можно расшвырять в стороны запросто. К тому же Балинт – еще ребенок, подросток, ему не под силу сложить стог плотным и большим. Его стожок – маленький да рыхлый. Они уже справлялись с куда более серьезными сооружениями. Айда, Лили! Только с тобой на пару, Журка!

И они принялись за дело. Зарываться в сено, разбрасывать его так приятно. Дело вовсе не в наслаждении, которое порой доставляет разрушение; но до чего хорошо в полном самозабвении кувыркаться на остатках стога, на пышной сенной подстилке! Высокая, мягкая постель с пышным одеялом – под открытым небом. Вокруг необъятное Божье небо. Голубое небо любуется ими из-за угрюмого леса. От каналов, над фруктовым садом дядюшки Арпада тоже разливается голубой простор неба в курчавых белых облачках и радуется детям. И над началом садов у заводских домишек, и за люцерной дядюшки Дюрки…

Журка плюхнулся на колени, распростер руки и повалился на сено как огородное пугало. Или как подгнившее распятие. Глазами не видно, зато нос чует: повсюду вокруг цветет акация. Как закачаются пышные белые кисти – хлынет упоительный медовый аромат. Лили смеется. И Журка тоже смеется. Знай они, что такое пикник и что такое любовь, пожалуй, не были бы они так счастливы. Им было бы грустно: ведь это никогда больше не повторится. Но поскольку они не знали и даже не задумывались, будет ли еще так, может ли быть такое, – вот счастливы и были.

Стог они разорили окончательно. Сенная подстилка утончилась, теперь хорошо стало бегать в ней, вокруг нее. Свежее сено превратилось в морской берег из полевых цветов, цветочные головки хлестали их по ногам, налетали волнами, ворчали, а дети, словно выполняя какой-то ритуал, танцевали, ходя по кругу, по кругу. Впереди Лили и впереди Журка, а позади не было никого.

Но сколь бы прекрасным ни было безграничное, инстинктивное счастье, мгновения внезапно наполнились горечью. Ребята не знали, отчего, и не осознали, как быстро это произошло. Журка вдруг в очередной раз не поднял ноги, уставясь на порушенный стог. Сколько раз они проделывали это действо, разнесли в клочки тысячу стогов! «Ты такой послушный, сынок, и учишься хорошо, зачем ты это делаешь?» – вечно допытывалась мать. И невозможно было объяснить ей зачем. Потому что Журка и сам не знал, просто чувствовал, что умрет со скуки, если не станет причинять другим эти болезненные неприятности. Бесчисленное множество раз прогоняли их рассерженные хозяева. А это вам не какой-нибудь эпизод комического фильма, где хозяева коров гоняют пастуха.

С этим стогом все было по-другому. Во-первых, не было нужды убегать, спасаясь, да и знали они, кому стог принадлежит. Стог укладывал ребенок, они загубили работу парнишки, а не какого-то незнакомого дядьки, который потом – пусть бранясь и ругаясь, – сложит стог заново, к тому же быстро. Младший Балинт выкладывал стог медленно и долго, потому что ему не помогал отец. «Иначе никогда не научишься сам», – говорил старик Балинт. Журка знал, что это неправда. Он смирился с этой истиной, как всегда при поучениях взрослых, но какая-то недобрая стрелка под сердцем дрогнула, качнулась, во рту появился горький привкус. Он остро чувствовал эту горечь. Мальчишка Балинт неловок, сколько провозился он со своим неуклюжим стогом! А они враз всё порушили.

Оба вдруг застыли на месте. Лили сперва предложила, затем приказным тоном велела признаться Балинту, что они – виновники озорства. Надо помочь ему снова сложить стог, как было! Собственно, за этим они и вернулись к колодцу. Потому и стояли там, у колодца, ведь колодец был аккурат напротив дома Балинтов.

Наконец младший Балинт вернулся домой. Окинул Лили и Журку долгим взглядом – и не сказал ничего. Лили заговорила, в каждой второй фразе неловко прося прощения. Было что-то раздражающее в этом ее покаянии. Тогда-то у Журки впервые мелькнула мысль, что дело добром не кончится. Вид у Лили был бравый, как у солдата из сказки. Косы распустились, каштановые пряди болтались из стороны в сторону чувствовалось, что вообще-то никакого раскаяния она не испытывает. Она, как и Журка, считала, что этим ее героическим поступком вопрос улажен: собственно говоря, это юный Балинт должен считать для себя большой честью, что судьба свела его с такими порядочными и совестливыми ребятами.

Подросток молчал, так что казалось, он не сердится. На лице его почему-то отражались радость и какое-то устрашающее веселье. Глаза горели жадным блеском. Он без конца поглядывал в сад. Глянет на ребят и тотчас обернется, словно боится, что оттуда выскочит кто-нибудь, выбежит его отец и возьмет расправу за растоптанный стог в свои руки. Все трое ожидали, что будет дальше.

Несколько мгновений царила тишина, теперь даже выражение жестокого веселья исчезло с физиономии Балинта; мгновенья катились впустую. Подросток обернулся, вроде как по привычке, проверить, нет ли кого сзади. Нет, не было. Только недвижный бессмысленный сад.

Парень прошел за вилами. Нескладный подросток, чуть ли не толстый и рыхлый, в свои юные годы почти сплошь волосистый. Одет он был в майку, так что шерстистость его была хорошо видна. Пока они шли от дома, он молчал и остановился лишь у разворошенного стога. Журка рассчитывал, что сейчас они примутся за работу, и тогда помогут ему сложить стог, а заодно и покажут, как это делается. Но парень заявил, что помощь ему не нужна, все равно они не справятся, и вообще, уж не надеются ли они отделаться этакой малостью?

– Тогда что же будет? – поинтересовалась Лили. Голос ее звучал обиженно. – Чего ты хочешь, Андор?

Младшего Балинта звали Андором, но никто его так не называл. И сейчас оно пришлось явно не ко двору. Журка почувствовал всю неуместность фразы. Еще ему подумалось, что Лили перепутала имя, этого здоровенного парня зовут не так, поэтому имя Андор и не подходит ему. Но… сколько ни думай, другое, более подходящее имя не приходило ему на ум.