Текст книги "Бесплатных завтраков не бывает"

Автор книги: Крис Хендерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Я проглотил одну из оставшихся таблеток. Но этого было. И поздно. Секунды тянулись как годы, и каждая последующая была изнурительней предыдущей. Несколько десятилетий спустя я понял, что отправиться сейчас мог только по одному адресу.

И поехал домой.

Глава 17

Войдя в квартиру, я обнаружил там Эльбу Санторио, расчесывавшую мою собаку Балто. Я и забыл, что сегодня – день уборки. Честно говоря, я вообще забыл, какой сегодня день. Балто рванул ко мне и чуть не сбил с ног, что не так уж трудно для помеси лайки с овчаркой килограммов под пятьдесят весом.

Эльба стояла в прихожей, потирая ладони. Ей не больше двенадцати, но она забирает мою корреспонденцию, наводит в квартире чистоту, кормит Балто, когда меня не бывает дома, заботится о том, чтобы дома нашлась какая-нибудь еда и для его хозяина.

– О, Dios mio! Que pasa?[4]4
  О, Боже мой! Что случилось? (исп.)


[Закрыть] Что это с тобой такое?

Я должен был принять в расчет, что застану у себя Эльбу. Семейство Санторио поселилось в нашем доме два года назад, и довольно скоро я понял, что счастливой, улыбающейся девочке некто с помощью ремня дает первые уроки в школе жизни. Я навел справки. Выяснилось, что мать у нее умерла, а отец иных способов воспитания, кроме порки, не признает, особенно когда выпьет, а пил он ежедневно, вовсе не отдавая предпочтение субботам и воскресеньям перед буднями.

– Да ничего особенного, мамаша. На танцы ходил.

– С кем же ты отплясывал – с Коза Ностра, что ли? Джек, тебе пора взяться за ум.

– Ой, пора, давно пора. Вот я и пришел домой, к тебе.

– Ладно-ладно, скорей снимай с себя все это! Все в крови, и в грязи, и в какой-то дряни. Все снимай и оставь тут. А сам иди под душ! Пусти воду погорячей, отмокни. Понятно?

– Понятно, мамаша.

– И не вздумай хватать новые полотенца – вытрись сначала теми, что висят там, слева, – донесся до меня через дверь ванной се голос. – Понял?

– Понял.

Я слышал, как она собирает в прихожей мое барахло, бормоча себе под нос что-то нелестное «об этих мужчинах». Она, как говорится, не по годам мудра, но мудрость эта, к сожалению, ей недешево досталась... Я стоял под обжигающей струей душа, омывавшего мои раны, и вспоминал.

...Однажды ночью разноголосый детский плач, к которому все в доме уже привыкли, не смолкал очень долго – дольше, чем обычно. Никто не вмешивался, и это вполне понятно: лезть в чужие семейные дела никому не хочется, да и закон всегда на стороне семьи. И любой полицейский вам объяснит, что если один близкий родственник лупит другого, лучше не встревать, а то может достаться от обоих. На первый взгляд – это полная ересь, но человеческие чувства с первого взгляда не поймешь. Хотите найти истину – загляните поглубже.

Но в ту ночь вопли и плач не стихали. Они так гулко отдавались во дворе, проникая в окна моей спальни, что, мне наконец надоело делать вид, будто я ничего не слышу. Я слез с кровати – было ясно, что уснуть мне не удастся – и прошлепал на кухню проверить холодильник. Вопли преследовали меня и там, и за дверью. Не вполне проснувшись, я вышел наружу и двинулся по звуку на источник беспокойства. Я обнаружил его двумя этажами ниже. Когда я остановился у двери Санторио – тогда я еще не знал, кто там живет, – неожиданно воцарилась звенящая тишина. Повторяю, я не знал тогда, что там происходит и почему среди ночи раздаются крики. Но терпеть их – причем почти каждую ночь – я больше был не намерен.

По правде говоря, внутренний голос убедительно советовал мне не вмешиваться. Итак, время шло, а я, босой, в одних пижамных штанах, стоял перед дверью, как дурак. Вдобавок вспомнил, что оставил свою собственную дверь незапертой... «Ступай домой», – твердила мне та часть моего мозга, которая уважала достижения современной цивилизации и выработанные ею понятия о том, как надо поступать, а как не надо. Я заколебался было, но тут из-за двери донесся уже не плач, не крик, а какой-то нутряной вопль, полный отчаяния и безнадежной уверенности в том, что будущее ничем не будет отличаться от прошлого и ничего никогда не изменится.

Когда я высадил дверь, он еще держал в руке ремень, а полуголая Эльба, избитая так, что глядеть на нее было страшно, валялась на полу вся в крови. Я ступил за порог, отвел его в другую комнату и там взялся за него всерьез. Я продолжал бить Сантарио и после того, как он поклялся, что пальцем не тронет дочь. И после того, как он стал молить о пощаде. И после того, как его вывернуло наизнанку на стены, на пол, на нас обоих. И если бы девочка – сплошные кровоточащие рубцы и огромные, расширенные ужасом карие глаза – не открыла дверь, я бы забил его до смерти. К тому шло.

Я остановился и отпустил его, овладев собой в миллиметре от убийства, и он пополз от меня на четвереньках, мерзко попискивая, словно жирная маленькая крыса. Да он и был скорее крыса, чем человек. Но больше он никогда не поднимал руку ни на Эльбу, ни на ее сестру, ни на ее братьев. Спустя несколько дней, когда немного зажили ее кровоподтеки, она пришла ко мне и попросила разрешения прибрать в квартире. Ни разу ни она, ни я не упоминали о той ночи.

Это вполне могло быть ловким ходом, ловушкой для простодушного гринго. Получить ключи от квартиры и вынести оттуда все, что можно. Для такой затеи целое семейство дало бы охотно излупцевать себя, лишь бы тронуть сердца соседей. Но я почему-то был уверен, что это – не тот случай. Доказательств у меня не было – одни ощущения. Но уверен я был твердо. А потому отдал ей ключи, не сказав ни слова, ничего не предписывая и не объясняя, и пошел по своим делам. Логика подсказывала, что я поступаю как последний олух и поплачусь за это. Однако возобладали вера и доверие.

А когда в тот день я вернулся домой, они могли торжествовать. Я вернулся в преображенный мир. Привела ли Эльба целую армию уборщиц или взмахнула волшебной палочкой, я не знаю. Й, честно говоря, знать не хочу. Это не имеет никакого значения. Вся посуда была вынута из шкафа и перемыта. Та же участь постигла и сам шкаф, и пол, и стены. Когда я уходил, на окнах висело какое-то тряпье: старые одеяла и полотенца – вернувшись, я увидел занавески. Мебель сверкала, словно заново отполированная, окна сияли, вся одежда была выстирана, включая нижнее белье, с которого мне лично никак не удавалось убрать какой-то сероватый налет. Если бы не мой пес, я подумал бы, что ошибся дверью.

Саму же Эльбу я обнаружил на диване – она спала так крепко, словно участвовала в марафоне. Лицо ее было все в поту и грязи, но излучало спокойствие. Я поглядел на нее, и мне показалось, что меня усыновили, и это было не самое скверное ощущение из всех, что мне приходилось испытывать.

С того дня я стал платить ей жалованье – половину отдаю на руки, половину кладу в банк. Иногда вместе с Хью, или с Тони, или с кем-нибудь еще мы ходим на ипподром. Иногда мы проигрываем, но чаще выигрываем. Эти деньги тоже ложатся на счет в банке, за исключением разве что какой-нибудь мелочи, вроде угощения для всех ее дядюшек. Так мне удалось скопить восемь с половиной тысяч.

Чековая книжка заведена на мое имя с доверенностью на Эльбу, но с недавних пор я стал подумывать: не принять ли кое-какие меры предосторожности, не оговорить ли права Эльбы пользоваться вкладом в моем завещании? Если в один прекрасный день я пропаду без вести или меня накормят свинцовыми конфетами до отвала, можно твердо рассчитывать на этот банк: он уж постарается присвоить денежки Эльбы, не теряя времени на такие пустяки, как угрызения совести. Проглотит вклад и не поперхнется. Так что придется мне заняться завещанием.

Не сейчас, разумеется. Выйдя из окутанной облаком пара ванны, я был способен только на то, чтобы добраться до кровати. Я поднялся всего несколько часов назад, но часы эти мне дорого дались. Я попросил Эльбу во что бы то ни стало разбудить меня в четыре. Она опять попеняла мне на неправильный образ жизни, но заверила – в назначенное время я буду на ногах, даже если придется для этого вылить на меня ведро холодной воды. Я призвал ее использовать поначалу менее радикальные методы и с улыбкой выпроводил из комнаты.

Балто улегся у кровати, всем видом своим показывая, что готов защищать меня от любых посягательств – и даже от кошмарных снов. Его влажный язык уже не раз в прошлом не давал темному подсознанию вырваться на поверхность. Я взглянул на холодильник у изголовья: я дал себе только два часа роздыха. Бери, что дают, подумал я, откинул голову на подушку и закрыл глаза. Не транжирить же то, чего и так мало.

Глава 18

В половине седьмого я влился в уже редеющий – час пик кончался – поток машин, мчавших по Манхэттену. Эльба и Балто, объединив усилия, подняли меня с постели в десять минут пятого. Если вас когда-нибудь будила команда, состоящая из девчонки, которая пронзительно верещит по-испански, и здоровенного пса, который облизывает вас с головы до ног, – вы меня поймете. Если чаша сия вас миновала, – жизнь не так ужасна, как может показаться.

Жуя сваренные на пару овощи – Эльба отказывается готовить мне мясные блюда: мой организм, видите ли, и так получает слишком много отравы в разных видах, – я позвонил кое-куда, имея намерение стронуть дело Миллера с мертвой точки. Меня заинтересовали слова Стерлинга о том, что заведение обходится ему недешево: помнится, и сержант Эндрен, и мисс Беллард говорили, что никто из «плейнтонской четверки» крупными суммами не располагал. Каким путем обзавелся мистер Стерлинг своим «Страусом»?

Путей множество, разумеется, но ответ на этот вопрос может вывести меня на след. Для того я и позвонил Френсису Уайтингу, студенту-юристу, который проводит для меня подобные разыскания. Беда-то вся в том, что когда надо незаметно и кропотливо покопаться в финансовых документах, мой друг Хью заламывает несусветные суммы за свои услуги. Дружба дружбой, а... Этот вид работы прельщает его не больше, чем меня, а потому он уже давно придумал, как отделаться от моих просьб: его расценки мне не по карману.

Вот я и попросил Уайтинга выяснить все о Стерлинге и о его кабаке – взял ли он в аренду, купил, получил в наследство, проводил ли модернизацию или достройку, а если проводил, то как именно расплачивался. На вопрос, когда мне нужны эти сведения, я ответил «вчера», а Уайтинг посоветовал мне позвонить недельку назад, чтобы получить к сроку отчет о проделанной работе. Такой вот забавный паренек.

Потом я поочередно позвонил Серелли и Байлеру в надежде, что они прольют свет на это дело, подкинув мне какой-нибудь информации. Серелли был со мной до крайности нелюбезен: сожитель его убит, все счета предстоит оплачивать ему одному, а виноваты в этом мы с Миллером. Кроме того, надо будет отправлять тело Джорджа и все его имущество домой, в Плейнтон. Многовато для одного человека. А раз человек этот остался один, ему было плевать на всех остальных, так или иначе связанных с этим делом. Наш разговор оборвался на высокой ноте: Серелли послал меня по весьма распространенному адресу, а потом использовал трубку своего телефона, чтобы прихлопнуть комарика, неосторожно присевшего на рычаг.

Байлер тоже не слишком обрадовался моему звонку. Он был раздражен и озабочен – уже не знаю, Миллером ли, или чем-нибудь еще. Я недоумевал: отчего его настроение меняется ежеминутно – от полного счастья до тоски. У меня в кабинете он был не очень-то любезен, но это не шло ни в какое сравнение с нашим телефонным разговором. Понять его, конечно, было можно: Миллер обещал с ним расправиться, жена от него ушла, друга застрелили прямо на глазах. Но он твердил, что все нормально, все в порядке, дела наконец пошли на лад и он только никак не возьмет в толк: почему люди вроде Миллера или меня не оставят его в покое?

Да, он рычал и щерился, но как-то по-щенячьи, словно надеялся, что, оскалив детские клычки, заставит врага не связываться с ним. А почему мы ни с того ни с сего стали врагами, я не понимал. А может, и всегда были, только я не замечал? Тем не менее он добился, чего хотел. Я решил не связываться: ну его к черту. Еще ломать голову, что это с ним стряслось? Да и времени не было: я уже подъезжал к гостинице, где оставил Карла Миллера. Теперь, когда мне не надо было волочить на себе его бесчувственную тушу, я, как порядочный, развернулся и поставил машину, почти не нарушая правил, – ну разве на несколько шагов ближе к пожарному гидранту, чем это дозволяется неумолимым, могучим, справедливым законом. Был, конечно, риск получить под «дворник» штрафную квитанцию, но я понадеялся на свое везение и вошел в холл отеля.

Он произвел на меня не более тягостное впечатление, чем в первый раз, теперь там было только еще жарче. Все было густо покрыто пылью, а тишину нарушало лишь жужжание вентилятора, самоотверженно разгонявшего влажную, затхлую духоту за стойкой портье. Сам портье, сидевший на колченогом стуле, потел так обильно, что оштукатуренная стена, соприкасавшаяся с его затылком и плечами, потеряла свой первоначальный цвет. По-моему, его хватил тепловой удар.

Я решил проверить это и похлопал ладонью по конторке: надо было убедиться, что портье способен воспринимать обращенные к нему слова. Он открыл глаза, и я спросил, не выходил ли Миллер из гостиницы. Нет, не выходил. Если судить по тому, в каком состоянии находился мой клиент, когда я укладывал его на кровать, он, наверно, еще не проснулся. У меня не было ни малейшего желания возвращаться в вестибюль за ключом в том случае, если не удастся до Миллера добудиться, и я решил взять ключ сейчас. Кроме того, если Миллер все-таки незаметно покинул отель, интересно было бы осмотреть номер в его отсутствие: как знать, а вдруг толстяк припас там для меня что-нибудь интересненькое? Но когда я попросил ключ от миллеровского номера, клерк впал в задумчивость.

– Не знаю, как тут быть... – попытался он отшить меня. – У нас это не полагается... Могут быть нарекания...

– Нареканий будет еще больше, если сюда снова вломится полиция. Однажды они уже арестовывали парня, к которому я пришел. Желаешь, чтобы они топтались тут еще несколько часов? Это можно будет тебе устроить.

– Вы же не из полиции.

– До чего ж ты смекалистый. Да, не из полиции. Возьми конфетку за догадливость и пересядь на первую парту. Ты прав. Я не полицейский, а ты – вообще никто. Точка. Давай ключ, пока я не начал тебе это доказывать.

Портье пробормотал себе под нос какие-то слова, но внял мне. На самом деле он просто вымогал у меня мзду. Я это сразу понял, но жара шутит с людьми странные шутки: иногда ты подчиняешься правилам, а иногда – нет. В тот день я не был к этому расположен. Виной тому – то, что все тело у меня ныло, от духоты в голове мутилось, и, главное, мне ужасно надоело платить людям за то, что входит в их служебные обязанности. Портье видел, как я пер на себе Миллера, знал, стало быть, что я не посторонний, и все-таки пытался отделаться от меня. Или содрать несколько долларов. Эта болезнь очень распространена среди нью-йоркских трудящихся. Прямо эпидемия какая-то.

Лифта – в его роли выступали две ржавые полуоткрытые кабинки – я ждал в какой-то клетушке, где воздуха не было вовсе. Я расстегнул еще одну пуговицу на рубашке, отлепил влажную ткань от тела и попытался как-то промокнуть пот, лившийся мне прямо в штаны.

Наконец одна из этих люлек спустилась ко мне, скрежеща, открылась дверь. Когда я ступил в кабину, тусклая лампочка заморгала, явно собираясь погаснуть окончательно и оставить меня в темноте. В лифте было ровно в два раза жарче, чем в любой другой точке вселенной. Оставляя за собой лужи, я вышел на том этаже, где остановился Миллер. Насчет луж я преувеличиваю, но не намного.

Я двинулся по полутемному коридору, чувствуя под ногами скользкий, вытертый ворс дорожки. У двери Миллера я остановился, постучал и подождал. Ждал я довольно долго. Потом постучал снова – постепенно наращивая громкость и продолжительность производимых мною звуков и злясь на все: на этот разваливающийся отель, на ободранную дверь, в которую я барабанил, силясь разбудить своего упившегося клиента, и, разумеется, на свою злосчастную судьбу. Да, я негодовал на судьбу и на собственную глупость, приведшую меня к миллеровской двери. Жизнь не удалась, думал я, колотя кулаком в дверь, раньше надо было думать, когда еще были шансы что-то поправить. На что, спрашивается, убил я свои лучшие годы? Сплошные ошибки: не там жил, не тем занимался, не с теми спал. Все не то, все не так и не туда, думал я, чуть не падая в обморок от жары и снова занося и опуская кулак.

Про ключ в кармане я просто забыл. Я дубасил в дверь и звал Миллера – сперва вполголоса, а потом во всю глотку. И наконец, когда производимый мною шум заставил одного из постояльцев пересилить страх и выглянуть в коридор, я понял, что пора остановиться и успокоиться, ибо дело тут явно не в жаре. Взяв себя кое-как в руки, я перестал барабанить и на миг задумался. Это ни к чему не привело и ситуации никак не изменило. За дверью было тихо – ни звука. То ли он уже ушел, и сонный олух за конторкой прозевал его, то ли еще не очухался. Радуясь своей бесцеремонности, я извлек из кармана ключ и отпер дверь.

Никуда Миллер не ушел. Он по-прежнему был распростерт на кровати, но уже не храпел. И не дышал. Я понял это еще на пороге, сам не знаю, почему. Не было ни следов крови, ни других признаков насильственной смерти. Но я знал – Карл Миллер мертв.

Все мои раны заболели с удвоенной силой. Температура в комнате поднялась градусов, наверно, до тридцати пяти. Всё – и в первую очередь инстинкт самосохранения – приказывало мне выйти и закрыть за собой дверь. Тут я напомнил этому всему – и инстинкту, конечно, тоже, – что портье, во-первых, наверняка запомнил мое лицо, а, во-вторых, даже в этой ночлежке, именующей себя отелем, иногда убирают номера, а значит, горничная рано или поздно обнаружит жирные останки мистера Карла Миллера.

Кроме того, сказал я инстинкту, «он был нашим с тобой клиентом».

Он заплатил мне за неделю – до следующего понедельника, а сегодня только среда. Испытывая к этому ублюдку самую настоящую ненависть, я переступил через порог, захлопнул дверь и стал соображать, что же, черт побери, здесь случилось.

Глава 19

Я присел на ручку кресла, размышляя и сопоставляя факты. С трудом ворочая одеревенелыми мозгами, я оглядывал полутемный номер, пытаясь эти факты найти. Я увидел нечто совершенно замечательное – пишущую машинку. Утром этого допотопного механического гроба здесь не было: его явно доставили снизу, от портье.

Я поднялся и обошел туалетный столик кругом. Зачем понадобилась машинка, выяснилось тут же. Толстый глупый Карл Миллер решил выйти из игры, предложив всем нам развлекаться без него. Предсмертная записка гласила:

"Дорогая моя Мара!

Прости за все неприятности, что я тебе доставил. И за то, что пытался тебя найти. Это была моя ошибка. Мне бы дома сидеть, а тебе – предоставить полную свободу. А так – одни неприятности и несчастья. Я наделал глупостей, совершил убийство и жить с этим больше не могу. Пожалуйста, прости меня, любимая. Ты заслуживаешь лучшего. А у меня нет другого выхода. Еще раз – прости".

Затем следовала подпись. И все. Я смотрел на записку, перечитывал ее и не верил ни ей, ни тому, что Миллер покончил с собой. Это было не похоже на него. А поставить синяк на лилейное плечико мисс Уорд – похоже? А застрелить Джорджа – похоже? Надо было удостовериться, что подпись – его. Я стал искать глазами бумажник. На ночном столике его не было, в ящике – тоже. Значит, в кармане брюк: все провинциалы держат бумажники там. Но по карманам шарить нельзя. Мне вовсе не хотелось объяснять Рэю, с какой это стати я прикасался к покойнику, который целиком находится в ведении полиции. Да еще и вытащил его бумажник. Известно ведь: полиция первым делом кидается на личные вещи покойного.

Я открыл чемодан, думая найти там что-нибудь, содержащее подпись Миллера. Роясь в аккуратно сложенных рубашках, носках и белье, я дорвался наконец до бритвы, тюбика зубной пасты и склянки одеколона, завернутых в несколько листов желтой бумаги. Там же лежала и чековая книжка. Все это я извлек наружу.

За клапан ее пластиковой обложки была подсунута пачечка перехваченных резинкой чеков. Наконец-то мне повезло. Я тщательно сличил подписи на чеках с подписью на записке. Один к одному. Даже приняв в расчет все то, что полагается учитывать в таких случаях, и все, что может изменить почерк и подпись: стресс, спешку, вполне вероятную интоксикацию, – ни малейшего сомнения в том, что обе подписи сделаны одним и тем же человеком, у меня не возникло.

Так-с, тут проезда нет: подпись – собственноручная. Тогда я взялся за эти желтые листки и корешки чеков. Сюрпризов не последовало. Суммы выписывались мисс Морин Филипс и неуклонно возрастали с каждым месяцем. Самое интересное, что только часть этих сумм снималась с личного счета Миллера – самые крупные он брал со счета своего магазина. То, о чем говорил мне Стерлинг, подтверждалось.

Записи на измятых желтых листках тоже мало чем могли мне помочь: ни двадцать три партии метлахской плитки общей стоимостью больше трех тысяч долларов, ни фаянсовая посуда от Дж. и Э. Нортонов, ни сам Гварнери даже при цене в 93 450 долларов ничего не проясняли в жизни Карла Миллера и в его загадочной смерти. Сложив бумаги, я вместе с чековой книжкой сунул их себе в карман, а затем спустился в холл. Вторая наша встреча обрадовала портье еще больше, чем первая. Я велел ему выставить на конторку телефон.

– Зачем это? – вопросил портье.

– Полицию вызвать. Там наверху, в номере, – труп.

– Что-о? О Господи, только этого нам не хватало! Но я не могу взять это на себя – сейчас опять вломится орава полицейских!.. К чему нам это? Давайте-ка мы его потихоньку... A?

Он еще что-то блеял, но я перегнулся через стойку и вытащил телефон, приказав портье сию минуту заткнуться, а не то я сообщу о его предложении куда следует. Потом набрал номер Рэя и рассказал, где нахожусь и что обнаружил.

– Надеюсь, это не одна из твоих дурацких шуточек? – осведомился капитан.

– Рэй, – отвечал я, прикинувшись обиженным до глубины души. – Как ты мог подумать? Приезжай скорее. Я ведь говорил тебе – ты увидишь нового, преображенного Джека Хейджи.

– Ага. Джек Хейджи преобразится, а мы все полюбим бездомных, мать их так, к чему призывают нас эти суки-демократы и пакостная «Нью-Йорк таймс». Короче. Замри! Не двигайся с места. Я высылаю людей. Если не дождешься – можешь попрощаться со своей лицензией. Частным сыском тебе заниматься больше не придется, обещаю.

– Капитан! Для меня будет высокой честью и величайшим счастьем оказать вашим доблестным соратникам любое содействие.

– Видал я и честь твою, и счастье... Знаешь, где? То-то же. – Рэй был явно не в духе и, как обычно, стремился испортить настроение всем окружающим. – В общем, так: можешь молоть языком все, что вздумается, можешь делать все, что взбредет в голову, но... Если ты уйдешь из этого поганого отеля, если вынесешь из номера хоть нитку – лицензией своей можешь подтереться. Понял?

– Завяжу узелок, чтоб не забыть.

– Вокруг шеи. Избавишь Муни от хлопот...

Ответить я не успел: Рэй положил трубку, очевидно, дав по селектору команду на выезд. Сообразив, что времени у меня всего ничего, я поставил телефон на место.

– Твое счастье, что Спящую Красавицу нашел я, а не ты. Вовек бы не расхлебал, если бы потихоньку вынес отсюда своего дохлого постояльца. – Я решил врать позаковыристей. – Его давно пасут и уже собирались брать. Сейчас прибудет группа установить личность. А я пока подышу воздухом и покурю. Смотри, никого в номер не пускай.

Он и рта раскрыть не успел, как я уже был на улице. Свернув за угол к своему автомобилю, я открыл багажник, сунул чековую книжку и желтые листки под отставший коврик, а тайник этот накрыл ящичком с инструментами. Убедился, что все выглядит вполне натурально, и багажник закрыл. Потом закурил и стал ждать, когда подкатят парни из управления. Из первой машины вылез Эдгар Коллинг.

– Джек, – окликнул он меня. – Говорят, ты тут раскопал кое-что для нас. Верно?

– И копать не надо. Все на поверхности.

– Это славно. Очень славно. А то жена уже устала выковыривать грязь у меня из-под ногтей. Говорит, что кладбищенская глина вконец затупила ее маникюрную пилочку.

– И что же ты намерен предпринять?

– Ну, для начала я купил ей новую пилочку. Это мало помогло. – Он рассмеялся. – Боюсь, придется обзавестись новой женой.

Обменявшись рукопожатиями, мы направились в гостиницу. По дороге я ввел его в курс дела, рассказав обо всем, что могло бы объяснить, почему Карл Миллер решился на такой шаг. В номер самоубийцы Эд вошел со своей всег

[пропуск в бумажном издании]

дел у него, когда речь шла о насильственной смерти. Эд любит, чтобы дело было хоть немного приправлена таинственностью.

Я сказал ему, что Миллер, по моему мнению, – не из тех, кто может наложить на себя руки. Но ручаться не могу. Мы с ним слишком мало знакомы. Эд ответил, что, собрав какие-либо материалы, он охотно обсудит со мною все обстоятельства вкупе с чертами характера Миллера. «Валяй, собирай», – ответил я, и дверь за ним захлопнулась.

Мне в номере делать было нечего – я ведь там уже побывал. Зачем зря соваться на место преступления, оставлять лишние следы – отпечатки пальцев, подошв или какую-нибудь пуговицу – и путать следствие. Потому я остался в коридоре, снова закурил в ожидании Рэя и Муни. Ждать мне пришлось недолго: они появились, шагая в ногу по вытертой, грязной ковровой дорожке. Рэй начал орать, как только заметил меня:

– Какого дьявола ты околачиваешься в коридоре?

– Стараюсь не путаться под ногами, не следить. Гостиничный номер – не Медисон-сквер-гарден.

– Ты мне мозги не крути! Отвечай, зачем ты тут ошиваешься? Опять лезешь, куда не просят? Ох, Джек, сколько ж в Тебе говна – даже глаза порыжели!

Тут я не выдержал.

– Чего ты цепляешься ко мне? Какого... черта тебе от меня надо? Кто направил Миллера ко мне, чтобы он жилы из меня тянул? Ты и вот эта горилла, что рядом стоит. А теперь при...вязываешься! Я все тебе о нем рассказал – от и до! Я – по твоей, кстати, просьбе – привез эту пьянь в гостиницу, уложил, а сам вернулся домой, потом опять приперся сюда и застал его уже холодным, А на столике – записку. Я, как положено, звоню вам, вызываю. Ты появляешься и вместо «спасибо» норовишь сунуть мне раскаленный шомпол в одно место! – Я задохнулся от гнева и табачного дыма, которым обдал обоих полицейских. – Ты ведь мечтал, кажется, чтобы Миллера и духу не было в Нью-Йорке? Вот его и нет! Какой уж тут дух! Если ты приехал удостовериться в том, что он отдал концы, можешь закрывать дело. Получил, чего хотел? Отлично. Теперь слезь с меня.

Рэй ответил не сразу. Он, очевидно, смекнул, что жара слишком пагубно на него подействовала и что надо было сначала выслушать меня, а потом уже накидываться с бранью. Проку будет больше.

Увидев, что он остыл, я подробно рассказал ему обо всем, что имело место после того, как мы расстались, – рассказал, опустив для краткости лишь две-три детали. Выслушав меня, капитан спросил:

– Стало быть, ты не знаешь, каким именно манером Миллер отправился на тот свет?

– Понятия не имею. И по какой причине – тоже. И вообще не уверен, что ему не помогли перебраться туда. Не знаю. Может, я так устал и взмок, что ничего уже не соображаю.

– Весьма вероятно.

Рэй начал выплывать из своего мрака, и теперь с ним можно было иметь дело.

– Так. Ладно. Побудь здесь еще немного: поглядим, не вылезет ли что-нибудь полезное. Клиента ты потерял, но, может быть, оно и к лучшему.

Он ослабил узел галстука и вытер шею платком.

– Дьявол, что за жара... Значит, приткнись куда-нибудь. Снимем с тебя показания. Хорошо?

Это была высшая степень любезности, которую мог позлить себе капитан Тренкел или любой другой полицейский. Я кивнул и стал закуривать, а Рэй и Муни вошли в номер. Закрыв глаза, я привалился к стене в ожидании, казалось оно долгим.

В восемь часов тем не менее Рэй, Эдгар и я выбрались наконец из отеля. Следом за нами санитары вынесли тело Миллера и запихнули его в фургон. Рэй чувствовал, что дело закрывается, и потому был похож на человека. Миллер застрелил Джорджа, а потом покончил с собой. Так считал капитан. По мнению Эдгара, факты это подтверждали.

– Сам посуди, Джек, – сказал он. – Подпись – та же, что и на его водительских правах. Конечно, не такая четкая, но, если учесть, сколько он принял, – чудо, что он вообще сумел что-то накарябать. Он ведь не случайно велел принести в номер машинку – в мусорной корзине мы нашли обрывки черновиков, которые он пытался написать от руки, а потом несколько машинописных страниц. И пустую склянку из-под мышьяка. Сплошные каракули, еле-еле можно разобрать «прости меня». Но почерк – его. Наконец он понял, что от руки писать не может, послал за машинкой, выстучал все, что хотел, и глотнул отравы. Вроде бы все ясно.

Да, все вроде бы ясно. Отпечатки его пальцев – и на бумаге, и на машинке, и на бутылочке, от содержимого которой глаза его закрылись навсегда. Факты били наповал. Миллер переселился в лучший мир. Дело закрыто. Я со спокойной совестью тоже мог прекратить свое расследование. Я слушал все это без комментариев, однако не соглашался. Рэй доволен, а раз он доволен, то, значит, и всем остальным полагается ликовать. Не пойти ли тебе, капитан, вместе со всеми остальными куда подальше, а?

Он хотел лишь поскорее сбыть это дело с рук – и потому не приказал Муни обыскать меня там же, в холле отеля. Совершенно понятно, что если я подготовился к этому обыску, а Рэю и в голову не пришло его проводить, то дело интересует меня гораздо больше, чем капитана Тренкела. Мозжечком или левым полушарием – уж не знаю, чем именно – я сознавал: Рэй – государственный служащий города Нью-Йорка; Миллер – приезжий; Джордж – гоже. Рэю платят деньги, чтобы он следил за порядком, а не изображал из себя карающий меч правосудия. Он сделал все, что входило в его служебные обязанности. А мне отчитываться не перед кем – разве что перед самим собой... Вот уж никогда не думал, что буду так строго спрашивать со своего единственного подчиненного по имени Хейджи.

На углу я распрощался с капитаном и Эдгаром, соврав, что оставил машину за несколько кварталов от гостиницы, а когда полицейские скрылись из виду, развернулся и снова вошел в отель. Представители закона расселись по машинам и, увезя бездыханное тело Миллера, отчалили, растворились во влажном мареве. Ко всеобщему облегчению. Я тоже был этому рад. Чем раньше они оформят закрытие дела, тем лучше.