Текст книги "Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь"
Автор книги: Корней Чуковский
Жанры:
Сказки
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
ДЕТСКОЕ ЧУТЬЕ ЯЗЫКА
Если бы потребовалось наиболее наглядное, внятное для всех доказательство, что каждый малолетний ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, достаточно было бы приглядеться возможно внимательнее к сложной системе тех методов, при помощи которых ему удается в такое изумительно короткое время овладеть своим родным языком, всеми оттенками его причудливых форм, всеми тонкостями его суффиксов, приставок и флексий.
Хотя это овладение речью происходит под непосредственным воздействием взрослых, все же оно кажется мне одним из величайших чудес детской психической жизни.
Раньше всего необходимо заметить, что у двухлетних и трехлетних детей такое сильное чутье языка, что создаваемые ими слова отнюдь не кажутся калеками или уродами речи, а, напротив, очень метки, изящны, естественны: и «сердитки», и «духлая», и «красавлюсь», и «всехный».
Сплошь и рядом случается, что ребенок изобретает слова, которые уже есть в языке, но неизвестны ни ему, ни окружающим.
На моих глазах один трехлетний в Крыму, в Коктебеле, выдумал слово пулять и пулял из своего крошечного ружья с утра до ночи, даже не подозревая о том, что это слово спокон веку существует на Дону, в Воронежской и Ярославской областях.[2]2
В.И.Даль, Толковый словарь живого великорусского языка, т. III, М. 1955, стр. 538. А.В.Миртов, Донской словарь, 1929, стр. 263.
[Закрыть] В известной повести Л.Пантелеева «Ленька Пантелеев» ярославская жительница несколько раз говорит: «Так и пуляют, так и пуляют!»
Другой ребенок (трех с половиною лет) сам додумался до слова никчемный.
Третий, неизвестного мне возраста, изобрел слова обутки и одетки (это было в черноморской степи под Одессой), совершенно не зная о том, что именно эти два слова точно в таком же сочетании существуют в течение столетий на севере, в Олонецком крае. Ведь не читал же он этнографических сборников Рыбникова, записавшего некую фольклорную сказку, где были, между прочим, такие слова: «Получаю по обещанию пищу, обутку и одетку».[3]3
Песни, собранные П.Н.Рыбниковым, т. III, М. 1910, стр. 177.
[Закрыть]
Самая эта двучленная формула «обутка и одетка» была самостоятельно создана ребенком на основании тех языковых предпосылок, которые даны ему взрослыми.
– Ах ты, стрекоза! – сказала мать своей трехлетней Ирине.
– Я не стрекоза, а я людь!
Мать сначала не поняла этой «люди», но потом случайно обнаружила, что за тысячу километров, на Урале, человек издавна называется «людью». Там так и говорят:
– Ты что за людь?[4]4
Даль приводит это слово как старинное (Толковый словарь, т. II, М. 1955, стр. 284).
[Закрыть]
Таким образом, ребенок порою самостоятельно приходит к тем формам, которые создавались народом в течение многих веков.
Чудесно овладевает детский ум методами, приемами, формами народного словотворчества.
Даже те детские слова, которых нет в языке, кажутся почти существующими: они могли бы быть, и только случайно их нет. Их встречаешь как старых знакомых, как будто уже слышал их когда-то. Легко можно представить себе какой-нибудь из славянских языков, где в качестве полноправных слов существуют и сердитки, и никовойный, и всехный.
Или, например, слово нырьба. Ребенок создал его лишь потому, что не знал нашего взрослого слова «ныряние». Купаясь в ванне, он так и сказал своей матери:
– Мама, скомандуй: «К нырьбе приготовиться!»
Нырьба – превосходное слово, энергичное, звонкое; я не удивился бы, если бы у какого-нибудь из славянских племен оказалось в живом обиходе слово нырьба, и кто скажет, что это слово чуждо языковому сознанию народа, который от слова ходить создал слово ходьба, от слова косить – косьба, от слова стрелять – стрельба и т. д.
Мне сообщили о мальчике, который сказал своей матери.
– Дай мне нитку, я буду нанитывать бусы.
Так осмыслил он слова «нанизывать на нитку».
Услыхав от какого-то мальчика, будто лошада копытнула его, я при первом удобном случае ввернул эти слова в разговор с моей маленькой дочерью. Девочка не только сразу поняла их, но даже не догадалась, что их нет в языке. Эти слова показались ей совершенно нормальными.
Да они такие и есть – порою даже «нормальнее» наших. Почему, в самом деле, ребенку говорят о лошади – лошадка? Ведь лошадь для ребенка огромна. Может ли он звать ее уменьшительным именем? Чувствуя всю фальшь этого уменьшительного, он делает из лошадки – лошаду, подчеркивая тем ее громадность.
И это у него происходит не только с лошадкой: подушка для него зачастую – подуха, чашка – чаха, одуванчик – одуван, гребешок – гребёх.
– Мама, смотри, петух без гребеха.
– Уй, какую мы нашли сыроегу!
– В окне на Литейном вот такая игруха!
Сын профессора А.Н.Гвоздева называл большую ложку – лога, большую мышь – мыха:
– Дай другую логу!
– Вот какая мыха!
Пушку называл он – пуха, балалайку – балалая.[5]5
А.Н.Гвоздев, Вопросы изучения детской речи (глава «Формирование у ребенка грамматического строя русскою языка»), М. 1961, стр. 312 и 327.
[Закрыть]
Наташа Шурчилова мамины босоножки зовет: босоноги.
Во всех этих случаях ребенок поступает точно так же, как поступил Маяковский, образуя от слова щенок форму щен:
Изо всех щенячьих сил
Нищий щен заголосил.
НЕОСОЗНАННОЕ МАСТЕРСТВО
Переиначивая наши слова, ребенок чаще всего не замечает своего словотворчества и остается в уверенности, будто правильно повторяет услышанное.
Это впервые поразило меня, когда четырехлетний мальчишка, с которым я познакомился в поезде, стал назойливо просить у меня, чтобы я позволил ему повертеть тормозило.
Он только что услышал слово тормоз – и, думая, что повторяет его, приделал к нему окончание ило.
Это ило было для меня откровением: такой крохотный мальчик, а как тонко почувствовал, что здесь необходим суффикс «л», показывающий орудийность, инструментальность предмета. Мальчик словно сказал себе: если то, чем шьют, называется шило, а то, чем моют, – мыло, а то, чем роют, рыло, а то, чем молотят, – молотило, значит, то, чем тормозят, – тормозило.
Одно это слово свидетельствовало, что в уме у ребенка произведена такая четкая классификация суффиксов по разрядам и рубрикам, которая и для согревшего ума представляла бы немалые трудности.
И эта классификация показалась мне тем более чудесной, что сам ребенок даже не подозревает о ней.
Такое неосознанное словесное творчество – один из самых изумительных феноменов детства.
Даже те ошибки, которые нередко случается делать ребенку при этом творческом усвоении речи, свидетельствуют об огромности совершаемой его мозгом работы по координации знаний.
Хотя ребенок и не мог бы ответить, почему он называет почтальона почтаником, эта реконструкция слова свидетельствует, что для него практически вполне ощутима роль старорусского суффикса ник, который характеризует человека главным образом по его профессиональной работе пожарник, физкультурник, сапожник, колхозник, печник. Называя почтальона почтаником, ребенок включил свой неологизм в разряд этих слов и поступил вполне правильно, потому что если тот, кто работает в саду, есть садовник, то работающий на почте есть и вправду почтаник. Пусть взрослые смеются над почтаником. Ребенок не виноват, что в грамматике не соблюдается строгая логика. Если бы наши слова были созданы по какому-нибудь одному прямолинейному принципу, детские речения не казались бы нам такими забавными, они нередко «вернее» грамматики и «поправляют» ее.
Конечно, чтобы воспринять наш язык, ребенок в своем словотворчестве копирует взрослых. Дико было бы думать, что он в какой бы то ни было мере создает наш язык, изменяет его грамматический строй, его словарный состав.
Сам того не подозревая, он направляет все свои усилия к тому, чтобы путем аналогий усвоить созданное многими поколениями взрослых языковое богатство.
Но применяет он эти аналогии с таким мастерством, с такой чуткостью к смыслу и значению тех элементов, из которых слагается слово, что нельзя не восхищаться замечательной силой его сообразительности, внимания и памяти, проявляющейся в этой трудной повседневной работе.
Малейший оттенок каждой грамматической формы угадывается ребенком с налету, и, когда ему понадобится создать (или воссоздать в своей памяти) то или иное слово, он употребляет именно тот суффикс, именно то окончание, которые по сокровенным законам родного языка необходимы для данного оттенка мысли и образа.
Когда трехлетняя Нина впервые увидела в саду червяка, она зашептала в испуге:
– Мама, мама, какой ползук!
И этим окончанием ук великолепно выразила свое паническое отношение к чудовищу. Не ползеныш, не ползушка, не ползунчик, не ползатель, а непременно ползук! Конечно, этот ползук не изобретен ребенком. Тут подражание таким словам, как жук и паук. Но все же замечательно, что для данного корня маленький ребенок в один миг отыскал в своем арсенале разнообразных морфем именно ту, которая в данном случае наиболее пригодна.
Двухлетняя Джаночка, купаясь в ванне и заставляя свою куклу нырять, приговаривала:
– Вот притонула, а вот и вытонула!
Только глухонемой не заметит изысканной пластики и тонкого смысла этих двух слов. Притонуть не то что утонуть, это – утонуть на время, чтобы в конце концов вынырнуть.
А трехлетний Юра, помогая своей матери снарядить маленького Валю на прогулку, вытащил из-под кровати Валины ботинки, калоши, чулки и гамаши и, подавая, сказал:
– Вот и все Валино обувало!
Одним этим общим словом «обувало» он сразу обозначил все четыре предмета, которые имели отношение к обуви.
Так же выразительно великолепное слово брызгань, сочиненное пятилетним мальчишкой:
– Мы хорошо купались. Такую брызгань подняли!
Такое же чутье языка проявил тот деревенский ребенок пяти с половиною лет, который, услышав, что взрослые называют букварь учебником, и воображая, что в точности воспроизводит их термин, назвал эту книгу «учило»: очевидно, учило (как «точило», «молотило», «зубило» и проч.) есть для него орудие ученья. А суффикс ник ускользнул от ребенка, так как никакой аналогии с «умывальником», «кустарником», «чайником» он в слове «учебник» не мог отыскать.
Другой ребенок, назвавший солонку сольницей, тоже был более чем прав: если вместилище чая – чайница, а вместилище сахара – сахарница, то вместилище соли никак не солонка, а сольница.
Здесь опять-таки речь ребенка совпадает с народной, ибо, оказывается, слово сольница так же широко распространено в деревнях, как пулять, картоха, обородеть и другие слова, которые у меня на глазах самостоятельно создавали трехлетние дети, воспитавшиеся вдали от влияний «простонародной» речи.
Кстати отмечу, что такие созданные ребенком слова, как «одуван», «сыроега», «смеяние», существуют кое-где и в народе.[6]6
В.И.Даль, Толковый словарь, т. II, М. 1955, стр. 574 и т. IV, стр. 242, 376.
[Закрыть]
Вообще мне кажется, что начиная с двух лет всякий ребенок становится на короткое время гениальным лингвистом, а потом, к пяти-шести годам, эту гениальность утрачивает. В восьмилетних детях ее уже нет и в помине, так как надобность в ней миновала: к этому возрасту ребенок уже полностью овладел основными богатствами родного языка. Если бы такое чутье к словесным формам не покидало ребенка по мере их освоения, он уже к десяти годам затмил бы любого из нас гибкостью и яркостью речи. Недаром Лев Толстой, обращаясь ко взрослым, писал:
«[Ребенок] сознает законы образования слов лучше вас, потому что никто так часто не выдумывает новых слов, как дети».[7]7
Л.Н.Толстой, Полн. собр. соч., т. VIII, М. 1936, стр. 70.
[Закрыть]
Взять хотя бы слово «еще», принадлежащее к категории неизменяемых слов. Помимо глагола «ещёкать», о котором у нас речь впереди, ребенок умудрился произвести от слова «еще» существительное, которое и подчинил законам склонения имен.
Двухлетнюю Сашу спросили:
– Куда ты идешь?
– За песочком.
– Но ты уже принесла.
– Я иду за ещём.
Конечно, когда мы говорим о творческой силе ребенка, о его чуткости, о его речевой гениальности, мы, хотя и не считаем этих выражений гиперболами, все же не должны забывать, что (как уже сказано выше) общей основой всех названных качеств является подражание, так как всякое новое слово, создаваемое ребенком, творится им в соответствии с нормами, которые даны ему взрослыми.
Но копирует он взрослых не так просто (и не так послушно), как представляется иным наблюдателям. Ниже, в разделе «Анализ языкового наследия взрослых», будет приведено достаточное количество фактов, доказывающих, что в свое восприятие речи ребенок уже с двухлетнего возраста вносит критическую оценку, анализ, контроль.
Свои языковые и мыслительные навыки ребенок приобретает лишь в общении с другими людьми.
Только это общение и делает его человеком, то есть существом говорящим и думающим. Но если бы общение с другими людьми не выработало в нем на короткое время особую, повышенную чуткость к речевому материалу, который дают ему взрослые, он остался бы до конца своих дней в области родного языка иностранцем, бездушно повторяющим мертвые штампы учебников.
В старину мне случалось встречаться с детьми, которым по различным причинам (главным образом по прихоти богатых родителей) навязывали с младенческих лет словарь и строй чужого языка, чаще всего французского.
Эти несчастные дети, с самого начала оторванные от стихии родной речи, не владели ни своим, ни чужим языком. Их речь в обоих случаях была одинаково анемична, бескровна, мертвенна – именно потому, что в возрасте от двух до пяти их лишили возможности творчески освоить ее.
Тот, кто в раннем детстве на пути к усвоению родной речи не создавал таких слов, как «ползук», «вытонуть», «притонуть», «тормозило» и т. д., никогда не станет полным хозяином своего языка.
Конечно, многие неологизмы ребенка нередко свидетельствуют лишь о его неспособности освоить на первых порах те или иные отклонения от норм грамматики, свойственные общепринятой речи. Иное «созданное» ребенком речение, кажущееся нам таким самобытным, возникло, в сущности, лишь потому, что ребенок слишком прямолинейно применяет к словам эти нормы, не догадываясь ни о каких исключениях. Все это так. И, однако, для меня несомненна огромная речевая одаренность ребенка.
Она заключается не только в классификации окончаний, приставок и суффиксов, которую он незаметно для себя самого производит в своем двухлетнем уме, но и в той угадке, с которой он при создании нового слова выбирает для подражания необходимый ему образец. Самое подражание является здесь творческим актом.
Еще К.Д.Ушинский писал:
«Невольно удивляетесь чутью, с которым он [ребенок. – К.Ч.] подметил необычайно тонкое различие между двумя словами, по-видимому, очень сходными… могло ли бы это быть, если бы ребенок, усваивая родной язык, не усваивал частицы той творческой силы, которая дала народу возможность создать язык? Посмотрите, с каким трудом приобретается иностранцем этот инстинкт чужого языка; да и приобретается ли когда-нибудь вполне? Лет двадцать проживет немец в России и не может приобресть даже тех познаний в языке, которые имеет трехлетнее дитя!»[8]8
К.Д.Ушинский, Родное слово, Собр. соч., т. II, М. 1948, стр. 559.
[Закрыть]
ВЕЛИЧАЙШИЙ ТРУЖЕНИК
Страшно подумать, какое огромное множество грамматических форм сыплется на бедную детскую голову, а ребенок как ни в чем не бывало ориентируется во всем этом хаосе, постоянно распределяя по рубрикам беспорядочные элементы услышанных слов и при этом даже не замечая своей колоссальной работы.
У взрослого лопнул бы череп, если бы ему пришлось в такое малое время усвоить то множество грамматических форм, которые так легко и свободно усваивает двухлетний лингвист. И если изумителен труд, выполняемый им в это время, еще изумительнее та беспримерная легкость, с которой он этот труд выполняет.
Поистине ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, который, к счастью, даже не подозревает об этом.
Я только что сказал, что, по моим наблюдениям, к восьмилетнему возрасту у ребенка такое изощренное чутье языка притупляется. Но отсюда не следует, что его речевое развитие в какой бы то ни было мере терпит при этом ущерб. Напротив: лишившись недавней способности создавать те своеобразные словесные формы, о которых мы говорили, он сторицей возмещает утрату новыми ценными качествами своего языкового развития.
«В это время, – говорит профессор А.Н.Гвоздев, – ребенок уже в такой мере овладевает всей сложной системой грамматики, включая самые тонкие, действующие в русском языке закономерности синтаксического и морфологического порядка, а также твердое и безошибочное использование множества стоящих особняком единичных явлений, что усваиваемый русский язык становится для него действительно родным. И ребенок получает в нем совершенное орудие общения и мышления».[9]9
А.Н.Гвоздев, Вопросы изучения детской речи, М. 1961, стр. 466.
[Закрыть]
Конечно, это так. В этом нельзя сомневаться. Лингвистическая работа ребенка переходит теперь на новые рельсы. Использовав результаты, добытые в предыдущий период, ребенок вооружается для более сложного и многообразного речевого общения.
Это очевидно для всякого, кто, например, с достаточным вниманием изучит умственные навыки школьников, недавно вышедших из дошкольного возраста.
Период словотворчества остался у них позади, но знание родного языка уже прочно завоевано ими. Теперь, на пороге школы, перед ними новая задача: осознать и осмыслить теоретически то, что в возрасте от двух до пяти они инстинктивно узнавали на практике. С этой труднейшей задачей справляются они превосходно, чего не могло бы случиться, если бы на восьмом году жизни их речевая одаренность угасла совсем.
Это справедливо, – но только отчасти. Незыблемым остается тот факт, что процесс овладения речью совершается наиболее быстрыми темпами именно в возрасте от двух до пяти. Именно в этот период в мозгу у ребенка производится наиболее интенсивная выработка генерализации грамматических отношений. Механизм этой выработки до такой степени целесообразен и мудр, что невольно назовешь «гениальным лингвистом» того малыша, ум которого в течение такого короткого времени систематизирует столько грамматических схем.
Уже давно установлено, что в возрасте около года запас слов у ребенка исчисляется единицами; к концу второго года достигает двухсот пятидесяти трехсот слов, а к концу третьего года доходит до тысячи, то есть сразу, всего в один год, ребенок утраивает свой словарный запас, после чего накопление слов происходит уже более медленно.[10]10
Эти цифры я заимствую из статьи А.П.Семеновой «Психологический анализ понимания аллегорий, метафор и сравнений». «Ученые записки Ленинградского педагогического института имени А.И.Герцена», т. 35, стр. 180.
[Закрыть] То же относится и к грамматическим формам, которыми овладевает в ту пору ребенок. Когда-то я попробовал сделать приблизительный подсчет этих форм. У меня их получилось не меньше семидесяти. И все эти «генерализаторы», образующиеся в мозгу у ребенка раз навсегда, на всю жизнь, возникают в наибольшем количестве в возрасте от трех до четырех, когда лингвистическая одаренность ребенка проявляется с особенной силой.
Когда-то мне случилось подслушать несколько замечательных детских речений, где отчетливо сказался тот метод, при помощи которого ребенок незаметно для себя осмысляет нашу «взрослую» речь.
Трехлетняя Мура вбежала ко мне и сказала:
– Мама просит мазелин!
– Какой мазелин?
Оказалось, что ее послали принести вазелин. Но вазелин для нее мертвое слово, и вот по дороге из комнаты в комнату она незаметно для себя оживила и осмыслила его, так как в том заключается для нее существо вазелина, что это мазь, которой можно мазать.
Другой ребенок по той же причине назвал губную помаду – губная помаза.
Столь же удачно оживил и осмыслил непонятное слово мой знакомый Кирилл двух с половиною лет. Когда он был болен, он все время повторял:
– Положите мне на голову холодный мокресс!
Он смутно слыхал непонятное слово «компресс» и, думая, что повторяет его, нисколько не желая новаторствовать, создал новое, вполне соответствующее его разумению. Он как бы сказал себе: это мокрая тряпка, почему же она не мокресс? Ведь не знает младенец латинского слова «компрессио» (сжатие), от которого происходит «компресс».
Одна четырехлетняя девочка вместо слова «термометр» говорила то тепломер, то теплометр, бессознательно переводя это слово на русский язык и в то же время сохраняя его прежнюю видимость.
Другая вместо «петля» говорила цепля, будучи в твердой уверенности, что повторяет услышанное, а не творит нечто новое. Цепля – это куда выразительнее: то, чем цепляешь за крючок.
Такое же осмысление непонятного слова произвел тот ребенок, которому я показал бегающую по блюдечку ртуть:
– Дядя Чукоша принес нам вертутию!
Все засмеялись, но кто-то сказал:
– Что вы смеетесь? Ведь вертится. Значит, вертутия.
– Мама, я видел автомобиль с поднимающимся пузовом. (Великолепная интерпретация слова «кузов».)
Буся (неизвестного мне возраста) метко обозвал бормашину зубного врача больмашиной, причем любопытно, что дети из детского дома, которым пришлось побывать у дантиста, дали бормашине то же прозвище.
Здесь такая же – незаметная детям – полемика с нашим невыразительным (для детского понимания) словом, стремление к наивысшей его экспрессивности.
Характерно в этом отношении прелестное слово кусарик. Так Леля называла сухарик, который для ребенка ведь не сухостью своей примечателен, а именно тем, что его можно кусать. Какой же он сухарик? Он – кусарик.
А четырехлетняя Таня Иванова сказала:
– Возьми меня, мама, к вихрахеру.
– К вихрахеру?
Мать не без труда догадалась, что вихрахер – это парикмахер, который стрижет ей вихры.
В самом дело, для чего отмечать в языке такую деятельность наших брадобреев, которая большинству из них нынче несвойственна? Парики ушли из обихода в XVIII веке, и «делатели париков» сохранились теперь главным образом при театрах и клубах, остальные же превратились в вихрахеров, назначение которых заключается в том, чтобы подстригать нам вихры.
В большинстве случаев дети только к тому и стремятся, чтобы возможно точнее скопировать старших. Но, пытаясь воспроизвести во всей точности нашу «взрослую» речь, они бессознательно исправляют ее, причем, повторяю, изумительна та виртуозность, с которой, переменяя в услышанном слове один только звук, они заставляют это слово подчиниться их логике, их ощущению вещей.
– У мамы сердечко болело, и она пила болерьянку.
Словом, если ребенку незаметно прямое соответствие между функцией предмета и его названием, он исправляет название, подчеркивая в этом слове ту единственную функцию предмета, которую до поры до времени он успел разглядеть. Таким образом, мы убеждаемся снова и снова, что развитие речи ребенка являет собою единство подражания и творчества.
Едва только двухлетний Тараска узнал слово «молоток», он сделал из него колоток. Тронул в нем одну только «литеру», и в результате все слово оторвалось от своего прежнего корня и как ни в чем не бывало стало расти на другом. А что такое для ребенка молоток? Случайное сочетание звуков.
Ребенок бессознательно требует, чтобы в звуке был смысл, чтобы в слове был живой, осязаемый образ; а если этого нет, ребенок сам придаст непонятному слову желательные образ и смысл.
Вентилятор у него – вертилятор.
Паутина – паукина.
Пружинка – кружинка.
Милиционер – улиционер.
Буравчик – дырявчик.
Экскаватор – песковатор (потому что выгребает песок).
Рецепт – прицепт (потому что прицепляется к аптечной бутылке).
Всюду один и тот же метод осмысления услышанных слов путем непреднамеренной подмены минимального количества звуков. Услышав два стишка из «Мойдодыра»:
И сейчас же щетки, щетки
Затрещали, как трещотки…
моя трехлетняя дочь, никогда не слыхавшая слова «трещотка», попыталась осмыслить его при помощи такой трансформации:
И сейчас же щетки, щетки
Затрещали, как три тетки.
Еще забавнее поступила в подобном же случае четырехлетняя Наташа. Услышала она песню соседки:
Хоть ты сватай, хоть не сватай,
Все равно тебя люблю…
и спела ее на следующий день своей кукле:
Хоть ты с ватой, хоть без ваты,
Все равно тебя люблю.
ОСМЫСЛЕНИЕ РЕЧИ БЕССМЫСЛИЦЕЙ
Случается, что погоня за смыслом приводит ребенка к сугубой бессмыслице. Услышав, например, песню, которая начиналась словами:
Царь дрожащего творенья,
ребенок воспроизвел ее так:
Царь, дрожащий от варенья.
Дикое это словосочетание было для ребенка гораздо осмысленнее, чем то, которое он услышал от взрослых.
В одной персидской сказке царевна говорит жениху:
– Властелин души моей.
Услышала эту сказку трехлетняя Ира и пересказала восклицание царевны по-своему:
– Пластелин души моей.
Мать причесывает четырехлетнюю Люду и нечаянно дергает ее волосы гребнем. Люда хнычет, готова заплакать. Мать говорит в утешение:
– Терпи, казак, атаманом будешь!
Вечером Люда играет с куклой, причесывает ее и повторяет:
– Терпи, коза, а то мамой будешь!
Такое же влечение к смыслу, к наглядным словам и вещам сказалось в той великолепной бессмыслице, которую создал недавно один четырехлетний москвич.
Услышав от взрослых стихи:
Скакун лихой, ты господина
Из боя вынес, как стрела,
Но злая пуля осетина
Тебя во мраке догнала…
он сразу заучил их наизусть, причем последнее двустишие было им оформлено так:
Но злая рыба осетрина
Тебя во мраке догнала.
И здесь опять-таки эта бессмыслица для него гораздо более насыщена смыслом, чем то вполне осмысленное сочетание слов, которое дано ему взрослыми.
Четырехлетняя Галочка, услышав известную песенку «Любимый город в синей дымке тает», воспроизвела эти слова таким образом: «Любимый город, синий дым Китая».
А Дон-Кихота называла «Тонкий Кот».
Когда моя старшая сестра заучивала вслух стихотворение Пушкина:
Как ныне сбирается вещий Олег,
я, пятилетний мальчишка, понимал эту строчку по-своему:
Как ныне собирает свои вещи Олег.
У Батюшкова есть такая строка:
Шуми, шуми волнами, Рона!
Известный языковед Д.Н.Ушаков говорил на лекции студентам, что в детстве эта строка воспринималась им так:
Как бы ни ошибался ребенок в истолковании некоторых слов и понятий, это не может опорочить целесообразнейший метод, при помощи которого он приходит к окончательному пониманию нашей речи.
Точно такое же словесное творчество можно наблюдать и в речи народа.
В лингвистике это ложное осмысление слов именуется «народной (или полународной) этимологией».
Николаевские солдаты приспособили к своему пониманию иностранное слово «гошпиталь», придав ему ехидное прозвище «вошпиталь» (то есть питомник вшей).
Народное наименование пластыря – кластырь, бульвара – гульвар. Поликлинику в народе часто зовут полуклиникой, в отличие от клиники, то есть больницы.
Немецкое слово Profoss (так назывался когда-то военный полицейский служитель, исполнявший обязанности надзирателя и палача) изменилось в просторечии в прохвост.[12]12
В.В.Виноградов, Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв., М. 1938, стр. 52.
[Закрыть]
Вспомним некрасовское:
– Как не понять! С медведями
Немало их шатается
Прохвостов и теперь.
Те древние египетские сфинксы, что стоят над Невой в Ленинграде перед Академией художеств, именовались в просторечии сфинками (то есть попросту свинками), что отмечено в одном из ранних стихотворений Некрасова:
И в одном из рассказов Даля:
«…о набережной, на которой лежат две свинки огромные».[14]14
В.И.Даль, Повести. Рассказы. Очерки. Сказки, М.-Л. 1961, стр. 56 и 448.
[Закрыть]
Обыватели к этому народному творчеству всегда относились свысока, пренебрежительно.
В «Скверном анекдоте» Достоевского два чиновника высказывают это пренебрежение так:
«– Русский народ-с, по глупости, изменяет иногда литеры-с и выговаривает иногда по-своему-с. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалид-с.
– Ну да… невалид, хе-хе-хе!»
Но, конечно, так поступает всякий живой и здоровый народ. Русский человек, хозяин своего языка, не потерпит, чтобы в этом языке звучали неживые слова, корня которых он не может понять и почувствовать. Ему нужно, чтобы в самом звуке был смысл. Каждое слово подчиняет он своей собственной логике, причем, стремясь к осмыслению слова, он тем самым русифицирует его.
Величайшим знатоком и любителем народной этимологии был, как известно, Лесков. Его герои то и дело говорили: клевотон (фельетон), мелкоскоп (микроскоп), долбица (таблица) умножения и т. д. Барометр превращался у них в буремотр, дезабилье – в безбелье. Французское слово «мораль» производили они от русского слова «марать»:
«– Пустили мараль на девку, – замарали ее доброе имя».
Сравните у Островского в «Поздней любви»: «Связываться с бабой, я так понимаю, мараль». И у Глеба Успенского в «Будке»: «От него на нас мараль идет».
У Куприна в «Поединке» французскую фамилию Дювернуа солдаты превратили в русскую Доверни-Нога. Известно, что иностранец Кос ван Дален сделался в России Козодавлевым.
В «Войне и мире» казаки переделали имя молодого француза Винсента в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молодости:
– Эй, Висеня! Висеня! Весенний!
Так же поступает ребенок, превращая вентилятор в вертилятор, лопатку в копатку и молоток в колоток.
Путем минимального изменения в звуковой структуре непонятного слова ребенок, незаметно для себя, осмысляет его, причем в этой новой редакции выдвигаются существеннейшие (с точки зрения ребенка) качества того предмета, который данным словом обозначен.
Так, Адик Павлов называл Серафиму Михайловну Сахарина Михайловна, а маленькая Ира, подметив, что запонки являются исключительной принадлежностью папы, переименовала их в папонки:
– Папочка, покажи твои папонки!
Слюнка, например, у детей превращается в плюнку:
– Потому что мы не слюем, а плюем.
Язык они называют лизык, и мне сообщают о Нине Гуляевой, которая достигла семилетнего возраста, а все еще не могла примириться с нашим взрослым «искажением» формы лизык:
– Как же так! Лизать – и вдруг не лизык, а язык!
По-украински язык у волов и коров так и называется лизень.
Ребенок и представить себе не может, чтобы взрослые создали слово, в звуке которого нет характеристики функций обозначенного этим словом предмета. Тополь должен топать, орел – орать, а радуга – радовать:
– Почему это – радуга? Потому что она радуется, да?
До сих пор, насколько мне известно, эти языковые процессы были замечены исследователями только у взрослых. Но вот, оказывается, и в речи детей они занимают не последнее место, ибо нет никакой существенной разницы между вертилятором и мелкоскопом, между вертутией и сфинкой.
