Текст книги "Я вышла замуж за покойника"

Автор книги: Корнелл Вулрич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Глава 14

Иногда жизнь пересекает как бы разделительная линия. Резкая, почти ощутимая физически, подобно мазку черной кистью или белой меловой черте. Иногда, но не часто.

Жизнь Элен такая черта пересекла. Она пролегла где-то вдоль вагонного коридора, между окном купе и ступеньками вагона, в момент, когда молодая женщина исчезла с глаз встречающих. От окна отошел один человек. По ступеням спускался уже другой. Кончилась одна жизнь, началась другая.

С этого момента женщина перестала быть той, которая с младенцем на руках стояла у окна.

По ступеням спускалась уже Патрис Хаззард.

Испуганная, дрожащая, побледневшая, но Патрис Хаззард.

Она воспринимала окружающее, но лишь косвенно; ее взгляд был устремлен навстречу другим глазам. Все остальное отошло на задний план. За спиной плавно отошел поезд, увозя сотни живых пассажиров. И втайне от всех, в пустом купе остался призрак. Два призрака, большой и совсем крошечный.

Навсегда бездомные, навеки невозвратные.

Карие глаза были совсем рядом. Добрые, улыбающиеся, ласковые. Чуточку смущающие. И полные доверия.

Их владелице за пятьдесят. Седеющие волосы, потемнее у корней. Одного роста с Патрис, такая же худощавая, но это не была стройность, достигнутая в результате модных ухищрений. Да и ее одежда говорила, что похудела она недавно, в последнее время.

Но все это было как бы на заднем плане. И стоявший за ее плечом мужчина одних с ней лет. Патрис видела только лицо и на нем, совсем рядом, так много говорившие глаза.

Женщина, словно благословляя, мягко коснулась ладонями лица Патрис.

Потом поцеловала ее в губы, и в этот поцелуй была вложена целая жизнь. Жизнь человека. Многие годы, ушедшие на то, чтобы вырастить человека, провести его через детство, отрочество, пока не станет взрослым мужчиной. В поцелуе выплеснулась вся горечь утраты. Мгновение потери всех надежд и долгие недели большого горя. Но в этом поцелуе была и радость обретения дочери, возможность все начать сначала с другого, маленького сына. Его сына, его крови и плоти. Возможность вернуться назад и начать сначала, не забывая о потере, заглушить печаль, отдавая маленькому существу всю нежность. Вновь рождалась надежда.

Все эти чувства пожилая женщина вложила в один поцелуй. А еще он отразил страстное желание быть понятой, встретить ответное чувство.

Словом, это не был обычный поцелуй под крышей вокзала. Совершалось таинство принятия в лоно семьи. Поцеловала младенца. Улыбнулась как собственному ребенку. По пылающей румянцем щеке поползла слезинка.

Мужчина выступил вперед и поцеловал Патрис в лоб.

– Я отец, Патрис. – Постоял ссутулившись, потом, выпрямившись, сказал: – Я, пожалуй, отнесу вещи в машину. – Как полагается мужчине он был рад, что можно избежать сентиментальностей.

Женщина промолчала. За все время, пока они были рядом, она не произнесла ни единого слова. Она, пожалуй, видела только бледность да робкий, нерешительный взгляд невестки. Обняла ее, привлекла к себе ободряюще, по-домашнему. На несколько мгновений прижала голову Патрис к своему плечу. И в этот момент впервые заговорила, подбадривая и успокаивая.

– Ты дома, Патрис, – прошептала на ухо. – Добро пожаловать домой, дорогая.

И в этих простых, идущих от сердца словах Патрис Хаззард услышала такую доброту, какую только можно представить себе в этом мире.

Глава 15

Итак, вот что значит быть дома; у себя дома, в своей комнате.

Патрис переоделась, готовая спуститься к столу. В ожидании приглашения села в кресло с очень прямой высокой спинкой и подголовником и тут вдруг почувствовала себя совсем маленькой. Сидела напряженно выпрямив спину и сжав колени. Одна ее рука покоилась на детской кроватке, приготовленной заранее. Войдя в комнату, Патрис первым делом увидела ее. Теперь малыш в кроватке. Они подумали даже об этом.

Ее оставили одну; ей нужно было побыть одной, чтобы полностью освоиться в новой обстановке. И она все эти часы, испытывая неизъяснимое наслаждение, осваивалась, впитывала в себя атмосферу этого дома. И спустя несколько часов все еще, медленно поворачивая голову, восхищенно оглядывала комнату, все ее четыре стены, не забывая и потолок. Крышу над головой. Крышу, укрывающую от дождя, холода, одиночества… Это была не просто безликая крыша снимаемого жилья, нет, это крыша дома. Оберегающая тебя, укрывающая, дающая тебе приют, приглядывающая за тобой.

Снизу, еле слышно даже для ее настороженного слуха, доносилась успокаивающая суета приготовлений к ужину. Погромче, когда время от времени открывают дверь, поглуше из-за закрытых дверей. Стук торопливых шагов по полу, там, где он не покрыт коврами; звук обратных шагов. Изредка – слабое звяканье тарелок. Голос темнокожей экономки, на удивление отчетливый.

– Нет, еще не готово, миссис Хаззард, еще пять минуточек.

В ответ тоже удивительно хорошо слышный смех и шутливое замечание:

– Ш-ш, тетушка Джози. Теперь у нас в доме младенец; может быть, вздремнул.

И вот кто-то поднимается по лестнице. Идут звать ее. Она съежилась в кресле. Опять немножко страшно. На этот раз предстоит не короткое знакомство, как на станции. Настало время знакомиться по-настоящему, войти в семью. Словом, предстоит серьезное испытание.

– Патрис, дорогая, ужин готов, можно спускаться.

Дома, у себя дома, вечером ужинают. Если не дома, скажем, где-нибудь в гостях, то тогда бывает обед. Но у себя дома вечером всегда бывает ужин, и никак иначе. Сердце так радостно забилось, словно это простенькое слово было волшебным талисманом. Вспомнила себя маленькой девочкой, эти короткие, быстро пролетевшие годы – тогда звали ужинать, только ужинать, и никак иначе.

Соскочив с кресла, Патрис побежала открыть дверь.

– Надо… взять его с собой или оставить в кроватке? – неуверенно, но явно желая взять младенца с собой, спросила она. – Знаете, я его в пять часов покормила.

– Ну почему бы не взять, по крайней мере сегодня? – согласно кивнула старшая Хаззард. – Сегодня первый вечер. Не торопись, милая, время есть.

Выйдя из комнаты с сынишкой на руках, молодая женщина задержалась, провела пальцами по краю двери. Не там, где ручка, а повыше, вдоль гладкой поверхности.

Прошептала про себя: «Сторожи мою комнату. Я скоро вернусь. Храни ее. Никого не пускай… Ладно?»

Спускаясь по ступенькам, она думала, что будет спускаться по ним не одну сотню раз. Спускаться бегом или не спеша. Беспечно и весело. А может, в страхе и беспокойстве. Но сейчас, сегодня она спускалась по ним в самый первый раз.

Прижимая к груди малыша, Патрис нащупывала их ногами, потому что пока еще не знала, какие они, боялась оступиться.

Все стояли в столовой, ожидая ее. Не натянуто, официально, как сержанты на плацу, а непринужденно, будто и не понимая, что оказывают ей маленький знак внимания. Мать семейства наклонилась над столом, оглядывая сервировку, в последний момент кое-что поправляя. Отец, протерев очки, которые только что снял, разглядывал их на свет, прежде чем убрать в футляр. В помещении находился еще один человек. Когда она вошла, он стоял вполоборота к ней, украдкой доставая с блюдечка на буфете соленый орешек.

Услышав ее шаги, он бросил орешек обратно и обернулся. Молодой, высокий, с дружелюбным взглядом. В ее голове усиленно защелкала фотокамера.

– А вот и наш младенец! – радостно провозгласила мамаша Хаззард. – Собственной персоной! Дай-ка его мне. Ну, а об этом молодом человеке ты, конечно, слыхала, – добавила она, не вдаваясь в подробности. – Это Билл.

«Но кто он?..» – ломала голову Патрис. Никто о нем не упоминал.

Билл шагнул вперед. Она не знала, как себя держать. Он был ее возраста. Патрис робко протянула руку, надеясь, что, если так будет слишком официально, на ее жест не обратят внимания.

Он взял ее руку, но не пожал, а дружески задержал в обеих ладонях.

– Добро пожаловать домой, Патрис, – тихо произнес он.

В его взгляде было столько доброжелательности, что она подумала, что никто еще не говорил с ней так искренне, просто, по-родственному.

Вот и все. Мамаша Хаззард объявила:

– Отныне ты сидишь вот здесь.

– Мы очень рады, Патрис, – просто сказал отец и сел во главе стола.

Кем бы там ни был Билл, он сел напротив нее.

Темнокожая экономка, заглянув в дверь, расплылась в улыбке.

– Теперь все на месте! Вот чего не хватало этому столу. Наконец-то стул не пус… – И осеклась. Зажав рот рукой, она скрылась за дверью.

Мамаша Хаззард на секунду опустила глаза и тут же, улыбаясь, оглядела присутствующих. Горькому мгновению не дали задержаться.

За столом не было сказано ничего примечательного. Дома за столом обычно не говорят ни о чем таком, что остается в памяти. К сидящим за столом родным людям обращаешься сердцем, не разумом. Спустя некоторое время Патрис забыла следить за тем, что говорит, перестала взвешивать, обдумывать сказанное. Речь текла так же непринужденно, как и у них. Она понимала, что вся эта атмосфера создавалась ради нее. И им это удавалось. Ко времени, когда подали суп, отчужденность пропала, чтобы никогда больше не вернуться. Ничто ее больше не сможет вернуть. Придут другие поводы для беспокойства – она надеялась, что их не будет. Но отчужденности, неловкости отныне не будет. Благодаря этим людям.

– Надеюсь, ты не против белого воротничка на этом платье, Патрис. Я нарочно старалась чуть оживить твои наряды, не хотела, чтобы ты выглядела слишком…

– О, некоторые из них такие миленькие. Многие я разглядела только теперь, когда распаковала вещи, – с благодарностью проговорила Патрис.

– Единственное, что меня беспокоило, так это размер. Но сестра прислала мне полный…

– Теперь вспоминаю, как она обмеряла меня со всех сторон. Но она мне не сказала, зачем…

– Тебе какого, Патрис? Белого или серого?

– Вообще-то не знаю…

– Нет, уж на этот раз скажи ему, милая, – посоветовала старшая Хаззард, – в следующий раз ему уже не надо будет спрашивать.

– Тогда, пожалуй, серого, – согласилась Патрис.

– Значит, нам с тобой того и другого.

Билл говорил реже остальных. Немножко застенчив, подумала она. Не то чтобы держался натянуто, стеснялся говорить или что-то вроде этого. Возможно, просто такой сам по себе, скромный, ненавязчивый.

Но кто же все-таки он? Теперь уже поздно спрашивать. В первый момент не нашлась, а теперь вот уже на двадцать минут как опоздала. Фамилию не назвали, значит, должно быть…

Скоро узнаю, успокоила она себя. Должна узнать. Ей больше не было страшно.

Один раз, подняв глаза, она заметила, что молодой человек смотрит на нее, и ей стало интересно, что он в этот момент думает. Сказать, что она не поняла этого по выражению его лица, было бы обманом самой себя. Было видно, что она ему нравилась.

Потом он сказал:

– Па, передай, пожалуйста, нам хлеб.

Теперь она знала, кто он…

Глава 16

Епископальный храм Святого Варфоломея, главный среди церквей Колфилда. Солнечное апрельское воскресное утро.

Патрис в окружении членов семьи и близких друзей стоит перед купелью с младенцем на руках.

Они настояли на этом. Она не хотела. Дважды, после того как обо всем договорились, два воскресенья кряду, она откладывала. Первый раз под вымышленным предлогом, что, мол, простудилась. Во второй раз из-за легкой простуды, которая на самом деле была у малыша. Сегодня откладывать было уже невозможно. Они бы почувствовали надуманность ее отговорок.

Патрис опустила голову, скорее слушая обряд, чем следя за ним. Она словно боялась открыто посмотреть на происходящее. Словно страшилась, что за такое богохульство ее на виду у всех поразит гром.

На молодой женщине широкополая шляпа с полупрозрачной вуалью из конского волоса, скрывавшей глаза и верхнюю часть лица.

Они, видно, думают, что Патрис погружена в печальные воспоминания. Убита горем.

На самом деле ее терзало сознание вины. Она, скрыв под вуалью глаза, скрывала позор. Патрис не настолько бесстыжая, чтобы не смущаясь смотреть на это святотатство.

К ней протянулись теплые руки, они хотели взять младенца. Руки бабушки. Она передала его, облаченного в длинную кружевную обрядовую мантию, в которой до него крестили (она чуть не сказала «его отца») чужого человека по имени Хью Хаззард. И его отца, носившего имя Дональд.

Патрис не знала, куда деть руки. Чуть было не скрестила стыдливо, будто обнаженная, на груди. С усилием превозмогла себя. Обнаженным было не тело, а совесть. Опустила руки вниз, переплела пальцы.

– Крестится Хью Дональд Хаззард…

С ней – смешно! – советовались по поводу того, как его назвать. Для нее это звучало как страшная пародия. Конечно же она хочет, чтобы его назвали Хью? Да, ответила она, потупив взор, в память Хью. А второе имя? В память ее отца? А может быть, два имени, в честь обоих дедушек? (Она, по правде, не могла тогда вспомнить, как звали ее отца; вспомнила, не без труда, позже. Майк – полузабытый образ портового грузчика, убитого в пьяной драке в порту, когда ей было десять.)

Достаточно одного второго имени в честь отца Хью, сдержанно ответила она.

Патрис чувствовала, как горит от стыда лицо. Не надо, чтобы заметили. Постаралась взять себя в руки.

– …во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Священник окропил водой головку малыша. Несколько капель упало на пол, темные, как монетки. Десятицентовик, пятицентовик, два центовика. Семнадцать центов.

Младенец, как и все младенцы с незапамятных времен, протестующе заплакал. Младенец из нью-йоркских меблирашек, ставший наследником первой богатейшей семьи в Колфилде, во всем округе, а может быть, и во всем штате.

«Тебе-то не о чем плакать», – уныло подумала она.

Глава 17

В первый день рождения в его честь испекли пирог. С вызывающе высящейся в середине свечой. Огонек напоминал желтую бабочку, вьющуюся над белой украшенной каннелюрами [1]1
  Каннелюра (архитек.) – вертикальный желобок на стволе колонны. (Примеч. ред.)


[Закрыть]колонной. Было устроено пышное празднество со всеми соблюдаемыми с незапамятных времен маленькими обрядами и церемониями. Ведь это был первый внук. Первая жизненная веха.

– А если он не может загадать желание, – поинтересовалась Патрис, – можно за него мне? Или это не считается?

Стоявшая в дверях кухни создательница пирога тетушка Джози, к которой привыкли обращаться за разъяснениями всех тонкостей народных премудростей, величественно кивнула в знак согласия.

– Задумай за него, милая, все равно сбудется, – пообещала она.

Патрис опустила глаза и задумалась.

«Покоя на всю жизнь, благополучия, такого, как теперь. Чтобы всегда были рядом ближние твои, как сейчас. А для меня – от тебя, когда-нибудь – прощение».

– Загадала? Теперь дуйте, – предложила экономка.

– Он или я? – переспросила Патрис.

– Можно за него. Считается.

Прижавшись лицом к щечке сына, она наклонилась и тихо подула. Желтая бабочка затрепетала крылышками и бесследно исчезла.

– Теперь режьте, – наставляла добровольная распорядительница.

Вложив в пухлую ручонку рукоятку ножа, Патрис осторожно направила ее. Совершив таинство надрезания, тронула пальцем сахарную глазурь, отщипнула маленькую крошечку и поднесла к ротику сынишки.

Судя по радостным восклицаниям, можно было подумать, что все только что стали свидетелями свершившегося чуда.

Собралось много гостей, за все время Патрис впервые видела в доме столько людей. Торжества продолжались, даже вспыхнули с новой силой, когда их маленького виновника отнесли наверх спать. Таким путем при каждой возможности взрослые присваивают себе праздники малышей.

Патрис спустилась в ярко освещенные, полные гостей комнаты и, счастливая как никогда, улыбалась и непринужденно переговаривалась, переходя от одной группы гостей к другой. С бокалом пунша в одной руке, с надкушенным сандвичем в другой, ей никак не удавалось снова откусить сандвич. Каждый раз, когда она подносила его ко рту, или ей что-то говорили, или она сама заговаривала с кем-нибудь. Ладно, так даже интереснее.

И вот, задев ее плечом, мимо протиснулся улыбающийся Билл.

– Каково чувствовать себя старенькой мамой? – пошутил молодой человек.

– А каково чувствовать себя старым дядюшкой? – весело бросила она через плечо.

Прошлое, казалось, было очень давно; сегодня исполнился ровно год с того страшного дня… Это было не с ней, не могло быть. Это случилось с девушкой, которую звали… Нет, ей не хотелось вспоминать это имя, вызывать в памяти даже на короткое мгновение. Оно не имело к ней никакого отношения.

– С ним сидит тетушка Джози. Нет, с сыном все в порядке; он замечательный ребенок, сейчас уснет, – улыбаясь, проговорила молодая мама.

– Не сомневаюсь, суждение абсолютно беспристрастное, как у стороннего наблюдателя, – заметил Билл.

– Скажем, в данную минуту я в стороне. Так что, как видите, имею право. Он наверху, а я здесь, внизу.

Она здесь, в ярко освещенной гостиной своего дома, среди смеющихся и весело болтающих своих друзей, друзей семьи. Год назад – это не просто очень давно. Его никогда не было. Ничего никогда не случалось. Во всяком случае, с ней.

Было невозможно запомнить всех представленных ей гостей. Многие были у них впервые. Патрис, как и полагается помощнице хозяйки, оглядывала гостиную, стараясь не обделить вниманием важных гостей. Эдна Хардинг и Мэрилин Брайант, две девушки, сидящие по обе стороны от Билла, каждая изо всех сил старается завладеть его вниманием. Патрис подавила озорную улыбку. Только поглядите на него – непроницаемое лицо, как у индейского божка. Ну хоть бы голову повернул, а то такое впечатление, что она у него не поворачивается. Вон там передает кому-то бокал с пуншем Гай Эннис, темноволосый молодой человек, – он легко запомнился, потому что пришел один. Кажется, старый приятель Билла. Забавно, что на него девицы не слетаются как мухи на мед. А вот на безразличного Билла… А ведь Гай куда привлекательнее.

Полноватая с соломенными волосами девица, принимающая бокал с пуншем, – это Грейс Хенсон. Она ли? Нет, вон та, чуть постройнее, но тоже с соломенными волосами, в одиночестве перебирающая клавиши пианино. Одна в очках, другая без очков. Должно быть, сестры, очень похожи. Обе здесь впервые.

Патрис подошла к пианино. Девушка, по всей видимости, получает удовольствие от собственного музицирования. Но должен же кто-то все-таки проявить к ней интерес.

Девушка в ответ улыбнулась:

– Послушайте теперь это.

Она играла превосходно, музыка звучала приглушенно, как бы создавая атмосферу для непринужденных бесед.

Неожиданно все стоявшие поблизости смолкли. Еще какое-то время музыка звучала в полной тишине.

Вторая светловолосая девушка покинула собеседника, подошла сзади и тронула игравшую за плечо, как бы давая понять о чем-то известном только им. И все. Вернулась на свое место. Вся пантомима была настолько стремительной, что вряд ли была замечена.

Сидящая за пианино в нерешительности остановилась. Видно, почувствовала намек, но не поняла смысла. Глядя на Патрис, недоуменно пожала плечами.

– О, сыграйте до конца, – неосмотрительно запротестовала Патрис. – Восхитительно. Что это? Не думаю, что слышала раньше.

– Баркарола из «Сказок Гофмана», – скромно ответила девушка.

Ответ вызвал странную реакцию. Стоя рядом с пианисткой, Патрис вдруг почувствовала, что все стоявшие поблизости как бы оцепенели, и поняла, что дело не в ответе, а в чем-то сказанном раньше. Мизансцена длилась мгновение, но осадок остался – у нее. Что-то произошло.

«Я что-то не так сказала. Только что? Но не знаю, что именно, и не знаю, что мне делать».

Патрис поднесла к губам бокал. В данный момент не оставалось ничего другого.

«Слышали только стоявшие поблизости. Под влиянием музыки я говорила несколько эмоционально, и это еще больше привлекло внимание». Но кто слышал? Кто заметил? Может быть, угадать по лицам…

Медленно поворачиваясь, она принялась наугад разглядывать лица, одно за другим. Старшая Хаззард увлечена разговором в дальнем конце комнаты. Не слышала. Светловолосая девушка, предупреждавшая о чем-то подругу, стоит к ней спиной; может, слышала, может, нет. Но если слышала, не обратила внимания, возможно, не поняла. Гай Эннис прикуривал от зажигалки сигарету. Дважды чиркнул, не загорается; сосредоточил внимание на зажигалке. Не поднял на нее глаза, когда она окинула его взглядом. Двое девиц рядом с Биллом ничего не слышали, видно сразу. Их ничего не интересовало, кроме яблока раздора.

Никто на нее не смотрел. Она не встретила ни одного взгляда.

Только Билл. Чуть наклонив голову, он как-то непонятно глядел на нее исподлобья. По всему было видно, что он чем-то озадачен. Патрис не могла сказать, сосредоточены мысли на ней или витают где-то далеко. Но его глаза, по крайней мере, были устремлены на нее.

Молодая женщина опустила глаза.

Но продолжала чувствовать на себе его взгляд.