Текст книги "Конунг. Властитель и раб"

Автор книги: Коре Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ЛЕТО В НИДАРОСЕ

Йомфру Кристин, я расскажу тебе о твоем отце конунге, о его силе и бессилии в этой стране. Я начну с лет, последовавших за тем, как главный противник конунга ярл Эрлинг Кривой лобызал корни травы в агонии у Кальвскинни и был предан земле под звон капели с крыши Церкви Христа в Нидаросе. Конунг держал речь над могилой своего недруга, а сердца вокруг были исполнены ненависти. Исполнены ненависти – у сторонников ярла, и готовы разорваться от радости у нас, сподвижников конунга Сверрира. Сын ярла, конунг Магнус, сбежал после битвы. Он плыл вдоль побережья с несколькими стругами, добрался до Бьёргюна, подстрекая людей к новой распре, получил благословение и сильное подкрепление от нидаросского архиепископа Эйстейна, снова ринулся в сражение и был с позором изгнан из страны. Архиепископ спасся бегством к своим друзьям в Англию, а конунг Магнус устремился в страну данов. Сверрир из Киркьюбё на Фарерских островах, священник и воитель, еще два года назад опальный, вне закона, стал конунгом Норвегии.

Многие противостояли Сверриру в этом королевстве, которое теперь было его. Да, такова горькая правда – и он бесстрашно заглянул ей в глаза: к югу от восьми фюльков Трёндалёга, по ту сторону гор Довре в Уплёнде и на западе, во фьордах Бьёргюна только сильное войско могло защитить конунга Сверрира от мрачной ярости бондов. В Вике в конунговых усадьбах сидели ленники Эрлинга Кривого и правили окрестными землями так, словно их господин еще жив. Сверрир – пришелец из дальних шхер, священник из Киркьюбё, – был провозглашен конунгом на Эйратинге. Однако почетного места в сердцах своего народа он не завоевал.

Хотел ли он добиться его? Мы часто беседовали об этом. Он был уже с первыми нитками седины на висках, без былого блеска рыжеватой бороды, запомнившегося мне в годы первой юности. Возможно, меньше живости в его движениях – зато больше основательности, а такой глубины и такого жара во взоре я никогда не встречал у других, с кем меня сводила жизнь. Крепок в вере во всемогущего Сына Божия. Однако без горячности и излишнего религиозного экстаза, который может только ослабить ясность разума. Доброжелательный к каждому другу, не лишенный снисхождения к врагу. Но мало встречал я таких, – да нет, йомфру Кристин, пожалуй, ни одного, – кто был бы настолько свободен от величайшей лжи наших дней, будто каждое сердце покупается за серебро.

Он был бесстрашен. Однако никогда не стоял в первом ряду в шуме битвы, для этого он был слишком умен. Открытый во всех своих проявлениях, – так думали многие, но лишь несколько ближайших людей знали, что за открытостью скрывалась запертая келья. И никто не проскользнул туда. Да, его сокровенная дума: сколько я пытался отыскать ее, и верю, что находил, – время от времени. Он всегда оказывал мне величайшее доверие. Иногда эта ноша была непомерна: он открыл мне, что даже я никогда не проникну в его последнюю тайну.

Знал ли он сам, что за тайный ветер гуляет в его сердце? Да, йомфру Кристин, насколько это вообще доступно человеку. Он освещал свое сердце ярким светом разума, но видел порой только темноту. Он часто говорил: – Ты веришь, что я сын конунга, Аудун? Говорил это с изменчивой улыбкой: то светлой, полной надежд, то горькой, удрученной сомнением. С радостной улыбкой того, для кого ответ мало значит, и с усмешкой, прикрывающей душевную муку. Он знал, что рожден с силой конунга. Но был ли взращен в конунговых яслях? Он справлялся, но годы шли, возвращая сомнения. Он пестовал в себе веру. И я убежден, что он окончил свой век, веря, что он сын конунга.

В годы, последовавшие за гибелью ярла Эрлинга Кривого, наше войско подвергалось постоянным напряженным тренировкам. Хёвдингом войска теперь был Гудлауг Вали. Он был человек с весьма скудным умом, доблестный в бою, настолько простой, что любая истина, – даже самая сомнительная, – прочно сидела в нем. По мере того, как слава конунга росла, к нам стекались крестьянские юноши из окрестных земель. Оружейники круглыми сутками трудились над клинками. Хёвдингом над малой дружиной был Свиной Стефан, близкий друг Сверрира и мой еще по Киркьюбё. Горьким уделом конунга было иногда посылать свою дружину сжечь какую-нибудь усадьбу, если бонд отказывался отдать конунгу причитавшееся ему по праву. Я знаю, что конунг Сверрир делал это без особой радости. Но никто, йомфру Кристин, из множества людей, известных мне по ратной жизни, не мог отдать подобный приказ более бесстрастным голосом, чем твой отец конунг.

Мы возвели сеть сторожевых башен по всему Трёндалёгу. При каждой из них стояли дозором наши люди. Мы знали, что если дождь и туман не залегли в горах сплошной пеленой, то сигнальные костры предупредят нас о нападении менее чем за трое суток. Мы также разослали повсюду лазутчиков (не все они вернулись) – да, даже в стране данов имелись у нас люди с острыми глазами и хорошей памятью, способные сообщить конунгу Сверриру, что предпринимают Магнус и его сообщники. Магнус тоже имел лазутчиков в нашем стане. Некоторых мы знали. Они об этом не подозревали. Конунг приказал держать их под наблюдением, но не хватать и не вешать. Менее дальновидные в свите конунга не одобряли этого. Но конунг сказал:

– Весть о наших деяниях все равно дойдет до Магнуса. Повесь мы пару его лазутчиков, это только обострит бдительность остальных. Пусть верят, будто им ничто не угрожает. Пусть видят, что наша мощь крепнет. Но для чего она нам, должно быть сокрыто от них.

Проходя мимо могилы Эрлинга Кривого, он останавливался и замирал, склонив голову, словно в молитве. Он знал, что слух о молении конунга над могилой недруга помчится тайными тропами, босыми стопами и конскими копытами на юг, в Данию, к конунгу Магнусу. И изумятся мудрецы: О чем думает он, человек с далеких островов, ставший ныне конунгом Норвегии?

Магнус был слабым человеком. Мы встречались в жестоких сражениях первых лет после битвы при Кальвскинни. Всякий раз мы проучивали его и его людей. Но Магнус всегда ускользал. Однажды летом Магнус приплыл с юга с сильным флотом и бросил якорь у острова Нидархольм. Он хотел говорить с конунгом. Во всем Трёндалёге установилось перемирие. Несколько дней жили мы в страхе и трепете: будет война или мир? Мира не вышло. Перемирие было сорвано. Свидание двух конунгов вылилось в перебранку, и Магнус уехал.

Но следующим летом опять прошел по Трёндалёгу слух, что конунг Магнус так ослаблен междоусобицей, что хочет мира с конунгом Сверриром. А Сверрир, чего хотел он? Оружейники трудились у наковален. Войско без устали тренировалось. Готовый к войне, конунг Норвегии желал встречи с тем, кто предлагал ему мир.

***

В то лето один из многочисленных кораблей конунга стоял в Нидаросе, готовый к отплытию. Его путь лежал на юг, на Селью, он должен был отвезти щедрый дар конунга Сверрира местному монастырю. По замыслу конунга, дар следовало преподнести аббату в день храмового праздника. В этом монастыре собрались лучшие мужи Вестланда, и слава о щедрости конунга разнеслась бы по всей стране. Аббата звали Сёрквир, он был сыном епископа Хрои из Киркьюбё, – и Сверрир, и я были его питомцами. Ранней весной конунг послал своего человека тайной тропой на юг, на Селью, чтобы тот разузнал о намерениях аббата. Для конунга имело особую важность то, как будет принят его дар – с искренней радостью или просто сдержанно мудро. В ответ аббат сразу же выразил горячую благодарность. Отныне мы полагали, что приобрели в лице Сёрквира друга, а поскольку остров лежал недалеко от материка, такой дружбе мог порадоваться даже конунг.

Дар был выбран весьма обдуманно. Мы знали, что прошлой осенью в обители Сельи вспыхнул пожар. Его потушили. Но один из множества серебряных ларцов церкви погиб в огне. В ларце хранился весь монастырский запас лаванды и розовых лепестков. Аббат отправил двоих монахов в Бьёргюн, купить новых благовоний для рождественской мессы. Они надрывались, набив рясы серебром. Злые языки говорили, – ведь они найдутся в каждом доме, – что аббат сомневался в пользе такой покупки. В глубине души он понимал, что серебро пахнет не хуже благовоний. Монахи вернулись с серебром. Во всем Бьёргюне не нашлось благовоний, и не получил аббат курений для богослужения – столь любезного братии со звонкой монетой. Той же осенью в море был захвачен корабль из Англии. Он вез в Бьёргюн благовония.

Тогда конунг Сверрир приказал взять серебряный ларец из Церкви Христа, – хотя конунг никогда не притеснял священников, он был деликатен, особенно когда неделикатность обходилась себе дороже. И ларец наполнили лавандой и лепестками роз. У нас, в городе святого конунга Олава, подобного товара было предостаточно. Прошлой осенью, когда Свиной Стефан с дружиной совершал рейд вдоль побережья, они захватили корабль, идущий в Бьёргюн. Он плыл из Англии.

Конунг сказал:

– Когда-то настоятелем в обители на Селье был Симон. Я выбрал его для подношения дара. В день праздничной мессы он будет читать молитву с амвона, где раньше стояла рака Святой Суннивы. Но надо ли ему молиться о мире?

– Если он будет просить о мире, – размышлял конунг, – это истолкуют как мою слабость. Если же Симон станет просить крови наших врагов, скажут, что Сверрир непримирим, – даже когда его посланец коленопреклоненно молится и подносит дары святой обители. Любое слово из уст Симона будет истолковано как мое слово, оно или упрочит или ослабит мою власть в стране.

– А если Симон ограничится молитвой к Святому Духу? – сказал я. – Это ни к чему не обязывает, и если он тщательно продумает каждое слово, будет невозможно извлечь из них какой-то смысл.

– Совет неплох, – сказал конунг, – но ты же знаешь, что словам в любом случае придадут какой-то смысл. Будь даже слова Симона вовсе лишены смысла – это легко удастся ему – мои недруги поспешат вложить в них собственное содержание.

– Тогда не знаю, – ответил я.

– Но я должен знать! – вскричал конунг. – Потому что корабль должен отплывать, а Симон – получить мой приказ, прежде чем взойдет на борт!

Тут сообщили, что в Нидарос прибыл наш добрый друг Гаут, человек с одной рукой. Он просил беседы с конунгом.

***

Мы тепло встретились – Гаут, Сверрир и я. Мы оба испытывали глубокое уважение к этому однорукому человеку. Хотя в нас пробуждалась и неприязнь при виде иссушенного ветрами калеки в лохмотьях, странствующего по свету, чтобы прощать. Учтиво повернувшись к конунгу, Гаут сказал:

– Собственно, у меня на этот раз известие для тебя, Аудун. Но это послание такого рода, что боюсь, оно причинит больше боли твоему сердцу, государь, нежели его. Я сказал «боли» – или может быть радости, надеюсь, что радости, хотя и не уверен в этом, – ибо мысли конунга проникают глубже, чем наши, – пусть и не всегда достаточно глубоко.

Гаут носил на поясе кожаную суму, проворными пальцами своей единственной руки он развязал на ней шнуровку. В суме оказалась красивая книга. Он вручил ее мне со словами:

– Я пришел с юга, из Вика. Там повстречал я преподобного Сэбьёрна, – вы, возможно, помните его после похода на Состадир близ озера Мьёрс. Припоминаете, вы прогнали Сэбьёрна из усадьбы после битвы, без штанов, в одной рубахе, которая была короче, чем следует? Думаю, Сэбьёрн теперь в стране данов, где обретается конунг Магнус. Наверное, Сэбьёрн пришел ко мне, потому что я собирался к конунгу Сверриру. Я так думаю, но не знаю. Мы беседовали в монастыре на острове Хёвудей. Он пришел с этой прекрасной сагой и сказал: «Передай ее Аудуну! У него душа чище, чем порой кажется, хотя и не столь чиста, как он сам надеется».

Я немедленно схватил сагу и стал читать. Конунг склонился над моим плечом и тоже читал. Это была хорошая сага, но не из лучших, – она повествовала о братьях-конунгах Эйстейне и Сигурде, славно живших в одном королевстве безо всякой вражды. Конунг Сверрир сказал:

– Сдается, Аудун, что это подарок мне от Магнуса, а не тебе от Сэбьёрна?

– Я тоже так думаю, – ответил я.

– И я, – сказал Гаут.

Мы расспросили Гаута обо всем, что произошло на его свидании с преподобным Сэбьёрном. У Гаута была одна слабость – отсутствие проницательности по отношению к людям с медоточивыми лживыми устами. Бедняга, лишенный дара сомнения, уверовавший в свою навязчивую идею о прощении. Поэтому не составляло никакой премудрости вытянуть из однорукого Гаута все. Мы усадили его в зале – в основном, чтобы избавиться от него, – а служанки получили от конунга приказ омыть странника и позаботиться о его отдыхе после долгого перехода через Доврские горы. Для нас было ясно, что добрый Сэбьёрн не так прост, как прикидывается, – он не мог испытывать великой радости, отправляя драгоценный подарок мне, недругу, с которым встречался раз в жизни – и остался после встречи без штанов.

Я вновь углубился в чтение саги – что-то подсказывало мне, что там содержалось больше, чем мы обнаружили. Похоже, так и было. В одном месте на коже оказалась легкая царапина: словно прежний читатель нашел нечто, что хотел удержать в памяти и передать, как добрый привет, другим, способным истолковывать тайный смысл слов. Это было место, где конунг Сигурд требовал права убивать своих людей. Это право, как тебе известно, йомфру Кристин, должен иметь каждый конунг. Без него вся его власть превращается в ничто. Он, как раб, в своей стране. Это не значит, что конунг пользуется этим правом постоянно. Но он не должен отказываться от него. Этого не мог конунг Сигурд. Этого не мог и конунг Сверрир. А теперь этого права требовал для себя конунг Магнус.

– Тебе ведь известно, – сказал Сверрир, – что когда Магнус в прошлом году бросил якорь у Нидархольма, и мы дали пощаду нашим врагам в Трёндалёге, Халльварда Истребителя Лосей угораздило убить одного из людей конунга Магнуса. Магнус требовал выдать Халльварда ему. Но я отказался. Это была одна из причин, почему между нами не вышло мира.

Халльвард Истребитель Лосей был теперь конунговым хлебопеком, и конунг кликнул его. Халльвард вошел, поставил хлеб на стол и вышел.

– Ну не грех ли отправить такого молодца на виселицу? – спросил Сверрир.

– Войско взбунтуется против тебя, – сказал я, – если ты выдашь одного из своих другому конунгу – да еще в его петлю.

– Да, – ответил он. – Но если я повешу Халльварда, – нельзя отрицать, что он сорвал перемирие. Кое-кто, конечно, роптал бы, но большинство людей глубоко чтут букву закона, пока вешают не их, а другого.

– Магнус хочет отнюдь не смерти Халльварда, – сказал я, – это ему безразлично. Он хочет только права убить его.

– Этого он не получит, – отрезал Сверрир.

Снова вошел Халльвард и сообщил, что снаружи ожидает Симон: он хочет знать, о чем молить Господа в монастыре Сельи.

– Пусть Симон ждет, – сказал конунг.

Мы смотрели на Халльварда – а он на нас.

Потом он вышел.

***

Конунг сказал:

– А может, отрубить ему голову?

Он мгновение помолчал, я тоже, потом он продолжил:

– Если мы отрубим Халльварду Истребителю Лосей голову, можно будет послать ее с Гаутом на юг, в Вик. Оттуда ее доставят в Данию. Конунг Магнус получит вещественное доказательство, что человек, убивший одного из его свиты, наказан. Мне это не совсем нравится. Но если такова цена мира, мой тяжкий долг – как конунга страны – испить эту чашу до дна.

– Ты принял решение? – поинтересовался я.

– Нет, – ответил он. – Но скажи, Аудун, что милее воле Божьей: отнять жизнь у того, кого знаешь, или позволить умереть многим безвестным?

– Думаешь, государь, Гаут готов отнести голову Халльварда в Вик?

– Как знать, а если вместе с ней он понесет мир.

***

Конунг попросил меня сочинить благодарственное письмо преподобному Сэбьёрну и написать, что я и многие другие будут рады, если летом он пожалует в Нидарос, где мы сможем обменяться мыслями. По нашему замыслу, Сэбьёрн сразу же помчится к конунгу Магнусу, и послание будет истолковано так: не я приглашаю Сэбьёрна, а конунг Сверрир просит пожаловать Магнуса. Я составил письмо, приложив все свое усердие. Каждое слово было перенесено на кожу с величайшим тщанием, а результат зачитан конунгу вслух. Он удовлетворенно кивал. Как только Гаут отдохнет после путешествия на север, конунг попросит его отправиться на юг. Он возьмет с собой письмо.

И голову Халльварда?

Конунг еще не принял окончательного решения.

***

Вот что помню о «котле-труповарке» из Мера:

Конунг приказал вооружаться и готовиться к войне, чтобы быть сильнее неприятеля, если наступит мир. Тогда по округе было собрано множество скота, а мясо потом засолили. Кормилец, человек, готовивший пищу дружинникам конунга, переживал жаркие деньки. А тут еще прошел слух, – кто его пустил, неизвестно, – что котел, в котором дружинникам варили мясо, служил в Мере труповаркой в незапамятные языческие времена, до появления в стране святого конунга Олава. После этого котел несколько раз скоблили. Однако вся дружина поклялась не есть, пока котел не увезут к морю и не утопят там. Замену котлу такой величины было подобрать непросто.

Сперва предприняли несколько попыток очистить от скверны старый котел, два священника читали над ним от заутрени до благовеста к вечерне. Мальчик-хорист с зажженными свечами ходил и ходил вокруг котла, пока не стер ступни. Это мало помогло. Дружинники стояли на своем. В конце концов конунг был вынужден отдать приказ, чтобы котел – с вмятинами и полоской жира, такой привлекательный, соблазнительнее любой потаскухи, прошедший с нами огонь и воду, сосуд утешения после трудного дня, один из победителей битвы при Кальвскинни, где пали многие герои – этот котел должны были увезти к морю и утопить.

Кормилец долго плакал.

***

Вот что я помню о том, кто таскал точильные камни конунга в заплечном мешке:

Хельги Ячменное Пузо прежде носил точильные оселки в заплечном мешке. Но в битве при Кальвскинни он употребил эти камни иначе: швырнул один камень в голову конюшьего Эрлинга Кривого и убил его. Перед битвой Сверрир сказал людям: – Каждый, кто убьет конюшего, станет сам конюшьим. Каждый, кто убьет лендрманна, станет сам лендрманном.

Конунг был не в состоянии сдержать обещание. Одним из недовольных оказался Хельги – честный малый, силач, терпеливый, простой, но безо всяких способностей стать хёвдингом дружины. Однажды он явился требовать обещанного у конунга.

Конунг сказал:

– Ты не обрадуешься, Хельги, если я возложу на тебя все обязанности конюшьего. Но я могу предложить тебе выгодную женитьбу.

Невесту звали Боргхильд из Сельбу. Говорили – хотя нашлись и возражавшие, – что она не знала мужчин до встречи с Хельги. Отец ее владел тремя усадьбами и умер внезапно. Конунг послал дружинников в Сельбу и забрал ее к себе.

Конунг приветствовал Боргхильд в Нидаросе как женщину высокого происхождения. Когда Хельги подвели к ней, она ничем не выказала своей неприязни – ибо получила строгое воспитание, В положенное время после свадьбы она родила дитя. Итак, Хельги – хотя и был разочарован – не мог жаловаться, что променял один точильный камень на другой.

Но прежней великой веры в конунга он с тех пор не питал.

***

Как-то ночью конунг и я надолго засиделись у очага. Он сказал: – Как тебе известно, Аудун, у меня дома остались жена и двое сыновей. Я поклялся Астрид перед отъездом: «Придет день, и я возьму тебя в страну норвежцев!» Она облила меня презрением. Я поклялся вновь и хотел скрепить обет, подняв к небу своих сыновей. Тогда она повернулась и ушла. Пристально глядя им вслед, я пообещал: «Однажды конунг возьмет вас в страну норвежцев!»

Страна пока еще не принадлежит мне целиком, от моря до Швеции. Но Нидарос мой, и они могут жить здесь, а если снова нагрянут враги, Астрид с сыновьями отправится в Сельбу и будет скрываться там, пока мы не изгоним неприятеля. А что еще может случиться, если я заберу их из-за моря?

Он повернулся ко мне, уже не пряча лица. Он сказал:

– Я конунг страны, властитель и раб. Любой из моих поступков вторгается в жизнь других людей горем или радостью. Каждое мое деяние, благое или дурное, умножает или уменьшает мою власть в стране. Двое сыновей в Нидаросе – значит, если конунг Магнус причалит к Нидархольму толковать о мире, я буду сильнее его – ведь у него нет сыновей. Но усилит ли это его волю к миру, – если я окажусь сильнейшим? Мои люди одобрят, что я привезу сюда сыновей. Женщины покинут усадьбы и выйдут приветствовать меня, когда я буду скакать мимо. По разумению народа я стану кротким конунгом, коли у меня жена и двое сыновей в стране. Но во благо мне или в тягость этот слух, будто я кроткий конунг?

Аудун, это мука для меня – и стыд – сидеть здесь, взвешивая все «за» и «против», вонзая разум, как клинок, в мои сокровеннейшие желания. И выбирать. Я не волен, как любой бонд, как ратник, как ты, наконец, Аудун, сказать: я хочу этого, хочу, потому что так кричит мое сердце. Я хочу, но могу ли?

Он долго сидел безмолвно, я тоже. Затем он встал и перешел на мою сторону очага. Сейчас он выглядел старше. Тихо произнес:

– Я ненавижу это, но я должен положить личное на одну чашу весов и бросить холодный расчет, как гирю, на другую.

– Я возьму их сюда, – сказал он.

Я почувствовал теплоту в его голосе и вдруг увидел перед собой Астрид из Киркьюбё, такую, какой она была, когда молодые Сверрир и я скрылись за горизонтом в морской дали. И я понял конунга норвежцев.

***

Послали за Гаутом, и конунг сказал, что хочет отрубить Халльварду голову.

– Эту голову я пошлю с тобой в Вик, оттуда ты постараешься переправить ее в Данию, конунгу Магнусу. Магнус более не будет сомневаться в моей воле к миру. Он приедет в Нидарос, и мы сможем договориться о прекращении войны.

Гаут поблагодарил за оказанную ему честь быть конунговым гонцом, но добавил, что отказывается брать с собой голову.

– Верно, Халльвард не принадлежит к числу моих близких друзей, но мы много раз встречались за доброй беседой. Если ты помнишь, государь, Халльвард пришел в твою дружину с целью убить хотя бы одного человека. Не получилось: в бою он потерял сознание, и ему отсекли палец. Как воин он мне по душе. Он выходит из себя. В прошлом году он был повинен в преступлении. Нарушив твое слово, по закону Халльвард уже покойник. Но разве прощать – не право конунга, коли у того есть сердце?

Гаут складно говорил, но в словах его редко заключалась большая мудрость. Он не разбирался ни в чем, что надлежало знать конунгу, нравится ему это или нет. Конунг Сверрир с усмешкой выслушал Гаута и поблагодарил за откровенность. Он повторил:

– Тебе известно, Гаут, что Магнус ищет мира с нами, а мы с ним. Но цену назначает он. Она может показаться высокой. Однако он не так уж неправ. Нельзя отрицать, что Халльвард убил одного из людей конунга Магнуса. Только моя мягкость причиной тому, что Халльвард жив. И моя строптивость. То, что я позволяю Халльварду слоняться взад-вперед по конунговой усадьбе – знак моего презрения к тому, кто был конунгом страны до меня. Мне известно, что наши недруги шлют гонцов на юг, к Магнусу, и сообщают, что я все так же благоволю к Халльварду. Я так хочу. Пусть Магнус не думает, что я предлагаю ему мир любой ценой. Но если я отрублю Халльварду голову – да, и прости, что я говорю так, я заставляю себя, и тебя, Гаут, и Аудуна смотреть правде в глаза. Если мы отрубим ему голову, пошлем ее с тобой, а по Нидаросу распустим слух, что Халльвард был зарублен во время попойки, подняв меч на конунга… Последнее нужно, чтобы погасить недовольство среди моих людей. Тогда конунг Магнус поймет, что я сговорчив, – и приедет.

– Но я перестану быть честным человеком, – сказал Гаут. – Я должен молчать, знать твою ложь и выдавать ее за правду, оказавшись среди людей. «Халльвард поднял меч на конунга?» спросят они. «Да! Да!» должен отвечать я. А истина в том, что голову ему просто отрубили. Солгав, я не смогу прощать.

Конунг Сверрир отвернулся к стене, встал и перешел на мою сторону очага, словно прося о помощи. Затем опять повернулся к Гауту – упрямому и непреклонному, – сел и постарался взять себя в руки. Он сказал:

– Слушай, Гаут! Жизни многих людей в опасности. Это известно и тебе, и мне. Тысячи положили жизни с тех пор, как я стал конунгом страны. Добились ли мы мира? А если голова Халльварда и есть цена мира? Что ты тогда выберешь? И какой грех, Гаут, совершишь, сделав ошибочный выбор?

Гаут молчал.

Конунг произнес:

– Я могу просто отрубить ему голову и послать с кем-то из моих людей. Они молчат. И бегают проворнее тебя, Гаут. Но если придешь ты – тот, кто прощает, единственный пекущийся об обеих сторонах в распре, – с головой, которую требует конунг Магнус, – они поверят в мою волю к миру. И остальные останутся живы. Потому что Халльвард умрет.

Гаут плачет.

Я говорю:

– Однажды в Состадире у озера Мьёрс я слышал женщин, оплакивающих своих погибших мужей. Как знать, вдруг больше никто не погибнет?

– Но голова Халльварда падет, – возразил Гаут. Он едва стоял. – Давайте позовем Халльварда и доверимся ему, – предложил он.

Конунг сказал:

– Ты был бы более жестоким конунгом, чем я, Гаут.

Мы молчали, никто не находил слов для того, о чем мы думали. Немного спустя Гаут произнес:

– Сверрир, дозволь мне, любящему тебя – моего друга и почитающему тебя – моего конунга, сказать следующее. Когда ты говоришь, что желаешь мира в стране, я верю тебе. Но если так случится, что все выйдет наружу – например, от Магнуса: что ты, конунг, отрубил голову своему человеку, чтобы угодить ему, алчущему твоей и их крови? Поймут ли твои люди? Ты уверен, что они не встретят тебя презрением – и страхом. Возможно они скажут: конунг отрубил голову собственному хлебопеку, он может отрубить головы всем. А мы – ему.

Конунг медленно проговорил:

– Великая правда в твоих словах.

Гаут ответил:

– Многие годы я, твой друг, тоже слышал от тебя правдивые речи.

Конунг продолжал:

– Ты не облегчил мой выбор. Но, Гаут, если мы сохраним Халльварду голову – на время? Ты отправишься в Вик, понесешь письмо Аудуна преподобному Сэбьёрну. Скажешь Сэбьёрну, что если Магнус явится в Нидарос толковать о мире, Халльвард будет наказан – мною. Двое людей Магнуса будут стоять рядом и потом засвидетельствуют своему конунгу, что жизнь была искуплена жизнью.

– Я обещаю тебе сделать это, – сказал Гаут. – Но сперва я опущусь на колени перед Халльвардом и буду молить его о прощении.

– Молчи! – вскричал Сверрир. – Иначе я отрублю тебе руку.

Гаут сказал:

– Все, что у меня есть, к твоим услугам.

Я сходил за рогом с пивом и подал его Гауту. Тот сперва отстранился, но затем взял и медленно выпил. Постепенно на его бледном лице проступила краска, и я отметил нечто уже виденное прежде: когда Гаута обуревали мысли, он протянул вперед культю, но, увидев, что руки нет, с ошеломленным взглядом медленно поднял за рогом другую руку.

– Я сделаю так, как ты просишь, – сказал он. – Но это первый раз, когда я участвую в подлости против друга.

– Я знаю, ты будешь молчать, – отозвался Сверрир.

– Да, – сказал Гаут, – и не из-за твоей угрозы наказания, государь. А потому, что сделал выбор: спасти жизни многих, пожертвовав одной.

– В твоей голове водятся мысли, достойные конунга! – сказал Сверрир.

Гаут откланялся и вышел.

Выходя, он встретил Халльварда.

***

Вот что я помню о старом биркебейнере, увидавшем приплывший в Нидарос корабль с грузом башмаков:

Один старый биркебейнер, имя которого я забыл, прославился в те времена, когда ватага крепких парней обматывала ноги берестой, чтобы уберечься от острого наста. Он выучился тонкому искусству плетения обуви из бересты, в которой было что-то от мягкости и прочности кожи. Он обучал мальчиков и посвящал их в многочисленные хитрости берестяного ремесла, воспитывал и давал добрые советы. Однажды ему была оказана честь обуть в бересту ноги конунга.

И вот он стоял на молу в Нидаросе и видел плывущий корабль. Тот прибыл из Боргунда, где конунг держал пятьдесят башмачников, которые шили для воинов кожаную обувь. Биркебейнер завопил дурным голосом. Ему померещилось, что время конунга Сверрира в стране кончилось, крепкое поколение скоро сойдет в могилу и придет новое, слабое и вялое. Он плюнул в море и ушел.

***

Вот что я помню о близнецах Торгриме и Томасе.

У близнецов Торгрима и Томаса было отрублено по одной руке. Но оставалось еще по одной. В отместку – когда конунг Сверрир стал так могуч, что добыл своим людям целый корабль обуви, а близнецы по-прежнему ходили босыми, – они распустили слух, будто котел, в котором Кормилец варил мясо, служил труповаркой в незапамятные языческие времена до появления святого конунга Олава. Дружина отказалась есть.

Кормилец страшно ругался, а конунг сказал:

– Будет довольно, если котел выскоблят, чтобы все видели, а потом один или два священника освятят его.

Но дружина продолжала роптать. Конунг был вынужден искать новый котел, – но где тот кузнец, что склепает такую громадину, и где тот бонд, у которого найдется подобная махина? В Сальтнесе в Бувике, узнал конунг.

Туда были посланы двое: Торгрим и Томас. У них на двоих имелось две руки, по руке на каждое ушко котла. Они надрывались и проклинали это путешествие – вновь наказанные конунгом, который был умнее их.

***

Я вспоминаю Хагбарда Монетчика:

Хагбард когда-то был учеником у монетчика, чеканившего серебро для конунга Магнуса. Но Хагбард порвал с Магнусом, потому что конунг и его отец, ярл Эрлинг Кривой, были нечестными людьми. Они портили монету, подмешивая в серебро медь. Хагбард перешел к конунгу Сверриру и последовал за ним без колебаний. Он стал монетчиком конунга и удостоился чести носить в поясе чекан для монеты. Помощниками у него были Малыш, его недужный сын, и двое биркебейнеров для охраны серебра. Он рассказывал им, какое наслаждение плавить серебро, купленное за меха в прекрасных французских городах и доставленное сюда морем. Серебро остынет, и ты начнешь чеканить, я сосчитаю монеты, запечатаю мешочек доброй порцией воска и понесу под надежной охраной в конунгову усадьбу.

Однажды к Хагбарду прибыл гонец: немедленно явиться к конунгу. Там он узнал, что в конунговом ларце недостаточно серебра, надо добавить меди. Но молчать об этом.

Хагбард вернулся и выпроводил стражников. Постоял немного и с тяжелым сердцем отослал прочь Малыша.

А потом подмешал меди в серебро.

***

Оружейник Унас из Киркьюбё долго выдавал себя за отца Сверрира. Унас появился в Нидаросе и прилежно трудился над наковальней, ковал оружие, потом хлебнул пивка и, захмелев, отложил молот. Снял меч и отправился к конунгу.

– Ты же был моим сыном, – говорит он.

– Уходи! – орет конунг. – Разве я не приказывал тебе являться в конунгову усадьбу только по великим престольным праздникам?