Текст книги "Жизнь человека"

Автор книги: Константин Ваншенкин

Константин Ваншенкин
ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА

«После долгих невзгод и атак…»

 
После долгих невзгод и атак,—
К счастью, именно после,—
Их столкнуло,– негаданно как
Оказавшихся возле.
 
 
Две судьбы обратили в одну,
Так свели их и свили,
Чтобы вместе и в высь, и ко дну,
И в бессилье, и в силе.
 
 
Словно пласт плодоносной земли,
Так ночами и днями
Перекрестно они проросли
И сцепились корнями.
 
 
Поддержать на подъеме крутом?
Дать уставшему руку?..
Кровь свою, не однажды притом,
Перелили друг другу
 
 
…Вот сидят они возле стола,
Что уже приготовлен для чая,
Продолжая другие дела,
Две различные книжки читая.
 

«К холоду дело идет…»

 
К холоду дело идет.
Поле глядит уже волком.
Солнца не видно – и вот
Дождик по долам проволглым.
 
 
Но над грядою домов
Или в сознании где-то —
Отзвук недавних громов,
Отсвет недальнего света.
 

«Пока еще баюшки-баю…»

 
Пока еще баюшки-баю,
Качают – и хочется спать.
Пока еще в женскую баню
С собою берет его мать.
 
 
Пока еще грезится, что ли,
Тропинка в морозном дыму.
Пока еще девочка в школе
Совсем безразлична ему.
 
 
Пока еще времени хватит
И годы не смотрят в упор.
Пока еще девушка гладит
Его непримятый вихор.
 
 
Пока еще женщина рядом,
Глядит на него, молода,
Задумчиво-преданным взглядом
И так далеки холода.
 
 
Пока одуванчик в кювете
Еще облететь не успел.
Пока еще учатся дети,
И ясен пока их удел.
 
 
Пока еще даль голубая
Лучам подставляет бока.
Пока еще, с внучкой гуляя,
Он прям и спокоен. Пока…
 

Мальчик и лошадь

 
Пасется лошадь. Мокрый луг.
Остановился он, прохожий.
Глядит, как у нее под кожей
Подрагивает мускул вдруг.
 
 
Как бы отдельно от нее.
Слепня на время отгоняя.
В кустах блестит река дневная,
Вдали туманится жилье.
 
 
А ты ему не прекословь
И дай спокойно в полдень хмурый
Смотреть, как у нее под шкурой
Подрагивает мускул вновь.
 

Расставание

 
Маленький городок.
Северный говорок.
Выцветшая луна.
Северная Двина.
 
 
Рябь темно-серых вод.
Музыка. Теплоход.
Девушка на холме.
Юноша на корме.
 

Перед войной

 
Была зима перед весною,
Как и в другие времена.
К дождю июньскому и к зною
Была весна устремлена.
И только резкостью иною
Подробность помнится одна:
Перед войной была война.
 

Седина

 
Три жестоких артналета.
Восемь танковых атак.
Полегла в оврагах рота
Не вернуть ее никак.
 
 
Постарел на поле брани
Лейтенантик молодой.
В уцелевшей мылся бане
Деревенскою водой.
 
 
Убиваться – много ль прока
Глянул в зеркальце скорей:
Показалось, будто плохо
Вымыл мыло из кудрей
 

Полководцы прошлого

 
Пожар. В щепу разбитый кузов.
Но гнев и вера жили в нас.
Всех популярней был Кутузов
В тот отступленья горький час.
 
 
Да, прочный выказали норов,
И вот фронты уже вдали.
Всех популярней стал Суворов,
Когда мы к Альпам подошли.
 

Плакат 41-го

 
«ПО ГОРОДАМ И ВЕСЯМ
ВРАГОВ РАЗВЕЕМ В ДЫМ,
ПРЕДАТЕЛЕЙ ПОВЕСИМ,
ДРУЗЕЙ ОСВОБОДИМ».
 
 
Как вдруг очнулись живо,
Забытые сперва,
Той клятвы и призыва
Далекие слова!..
 
 
Взращен судьбой простою,
Где даль и отчий кров,
И грозной чистотою
Поступков и снегов.
 

«Блестит огонь, слепя…»

 
Блестит огонь, слепя.
Бьет в душу канонада.
Живите за себя,
Жить за других не надо.
 
 
На праздничных пирах,
В благополучной доле,
Зря не тревожьте прах
Полегших в чистом поле.
 
 
Давно тот бой затих.
Герои спят в могиле.
Не тщитесь жить за них
Они свое свершили.
 

Инвалиды

 
Одноногие отвоевались,
Однорукие – все по домам.
Остальные подлечатся малость
В эшелон – и опять они там.
 
 
Ничего у судьбы не просили.
А из окон, как братство твое,
Инвалиды видны по России,
По дорогам и рынкам ее.
 

Николай Иванович

 
В голове блуждающий осколок.
Заболит,– ну, выпьешь иногда.
Собрала жена вещички с полок
И ушла, в чем главная беда.
 
 
От войны осталось много знаков.
Все же тело прочный матерьял.
– Я на фронте, – он сказал, заплакав,
Ни одной слезы не потерял.
 

«Мои товарищи и братья…»

 
Мои товарищи и братья
Послевоенных давних нор,
По переулкам Приарбатья
Гитарный слитный перебор.
 
 
А у соседа кашель тяжек,
И он выходит в полумглу,
Где слышно щелканье костяшек
По деревянному столу.
 
 
Играют сдержанно и строго —
Бухгалтер, слесарь, и таксист,
И обгоревший, как Серега
Орлов, задумчивый танкист.
 
 
Былого вечера отрада,
И голос женщины родной,
И этот Млечный Путь Арбата
В высоком небе надо мной.
 

Тверской бульвар

 
В белой аллее, под светом луны,
Землю украсив,
Пушкин стоял – как с другой стороны
Есть Тимирязев.
 
 
Медленно с другом моим дорогим
Шли мы на пару.
Непостижимо дурманящий дым
Плыл по бульвару.
 
 
А между губ, как лесной светлячок,
Нежный фонарик,—
Тлел, озаряя неясности щек,
Малый чинарик.
 
 
С девушкой мы познакомились тут,
Что-то ей пели.
А за оградой светлел институт
Ясностью цели.
 
 
Память непрочная, вспомним давай
С маленьким риском,
Как пробегал трехвагонный трамвай
Прямо к Никитским.
 
 
А на весеннем бульваре Тверском
Пахло сиренью.
Да вдалеке постовой со свистком —
Как со свирелью.
 

Молодость поэтов

 
Прекраснейшие времена
Знакомств с поэтами другими,
Чьи вам известны имена —
Притом почти любое имя.
 
 
Вдруг услыхать из чьих-то уст,
Как вещь привычную, впервые,
Зацепленные наизусть
Две ваши строчки молодые.
 
 
Взаимно сжатых рук металл.
А славы! Славой хоть умойся…
– Я знаю, в «Смене» вас читал.
– А я в «Московском комсомольце».
 
 
Послевоенная пора.
Мы курим. Лестничная клетка
Редакции —
стихов полна…
Теперь такое встретишь редко.
 

«Что в моих карманах? Как всегда…»

 
Что в моих карманах? Как всегда:
Перочинный ножик,
Папиросы «Красная звезда» —
После козьих ножек.
 
 
От холодной комнатенки ключ,
От стипендии остаток.
Взгляд еще подчеркнуто колюч,
А на шее след от скаток.
 
 
Что в карманах? Нежные слова
В тех твоих записках.
Жизнь гудит, входя в свои права,
Нас почти затискав.
 
 
Что ты, жизнь, еще в дальнейшем дашь
В громе пятилеток?
Книжку записную, карандаш,
Трубочку таблеток?
 

Футбол сорок восьмого года

 
«Динамо», как священная гора,
Уже курилось. Приближалось дело.
Милиция едва ли не с утра
В скрипучих седлах намертво сидела.
Я плыл внутри качавшихся лавин,
В их центре, величавом и суровом.
Звучали, как Качалов и Москвин,
Здесь имена Федотова с Бобровым.
Вминаясь на трибунную скамью,
Держал печаль и радость наготове,
Открыто продолжая жизнь свою
Лишь на такой естественной основе.
…Как замерли динамовцы тогда! —
Когда Иван забил в свои ворота[1]1
  Гол армейца Ивана Кочеткова в свои ворота в знаменитом матче ЦДКА «Динамо».


[Закрыть].
(Теперь бы целовались без стыда.
Теперь другая выросла порода.)
Среди недоуменной тишины,
Которая и впрямь была немая,
Как отошли они, поражены,
Случившегося ужас понимая!
Не только гол всесильного Бобра
И с ним столь справедливое спасенье,
Но хмурый свет тогдашнего добра
Окрашивают это потрясенье.
 

Балет

 
Тонкой белой птицею,
Словно вся в снегу,
С ходу – в репетицию
– Сделаю! Смогу!
 
 
Главное заклятие,
Вечное, одно.
Раннее занятие.
Зимнее окно.
 
 
Их преподаватели
Старые стройны,
Чем-то их привадили…
Глянь со стороны:
 
 
Лебедята ранние —
Что-то вроде цапель.
Поутру собрание.
Вечером спектакль.
 

Ремонт лифта

 
Опять ремонтируют лифт,
Под крышу загнали кабину.
А жизнь подниматься велит,
Кряхтя и смиряя обиду.
 
 
И вот поднимаемся мы.
В проулках прохожие редки.
Глухое движение тьмы
За окнами лестничной клетки.
 
 
Проспекты уходят во тьму,
К окраинам, за кольцевую.
Давай твою сумку возьму,
Давай я тебя поцелую.
 
 
Опять ремонтируют лифт.
Короткий привал на площадке
Скопления кленов и лип
За смутными стеклами шатки
 
 
Два-три отдаленных огня.
Трамвай, проносящийся с воем
Давай обопрись на меня,—
От этого легче обоим.
 

Электричество

 
Электричество копится в нас,
И при каждом движении резком
Нам одежда привычная враз
Отвечает таинственным треском.
 
 
Через голову свитер тяну.
Мышцы близкому отдыху рады.
И опять – на секунду одну —
В полутьме возникают разряды.
 
 
В руку женщина гребень взяла
И расчесывать волосы села.
О как искорка эта светла,
Что под гребнем видна то и дело!
 
 
В мире людям хватает забот.
Мне приятель сказал ненароком:
От стальных его новых зубов
Жжет язык притаившимся током.
 
 
Все на свете случается в срок.
Отмахнуться – затея пустая.
Электричество копится впрок,—
Как усталость, всю жизнь нарастая.
 

Коршун

 
Так медленно и так лениво
С крыла ложится на крыло.
Но смотрит жестко и ревниво,
И зренье четкость навело.
 
 
Заметит утку в плоских плавнях.
Зайчонка бедного в лугах…
Какая мощь в широких, плавных,
Академических кругах.
 

Пчелы

 
Стоял дощатый стол
Под ветками в июле.
Кругом шиповник цвел
В густом пчелином гуле.
 
 
Пчела к его нутру,
В цветочный душный кладезь,
Влезала как в нору
И выползала, пятясь.
 
 
Мать, захватив шитье,
С утра в саду сидела.
А пчелы – те свое
Не прерывали дело.
 
 
Была ли в этом связь
Разумная? Едва ли.
Но дети, не боясь,
Поблизости играли.
 

«Серебрится паутина…»

 
Серебрится паутина.
Меж стволов дрожит заря.
Золотая середина —
Середина сентября.
 
 
Там стоит на пестром склоне
Елка, вечно зелена.
И гадает но ладони
Клену бедному она.
 

«Знать, не всякие доводы вески!..»

 
Знать, не всякие доводы вески! —
Эта женщина сколько уж лет
Просыпается по-деревенски,
В лад с природой, которой здесь нет.
 
 
Просыпается в доме у сына.
Внуки спят, и невестка, и сын.
Охлажденной квартиры пустыня
Внемлет легоньким пяткам босым.
 
 
Одиноким бездействием мучась,
Из туманного смотрит окна.
Пробуждения раннего участь
Лишь с собой разделяет она.
 
 
Наблюдается эта картина
Потому, что при той же звезде
Просыпается птица, скотина —
За лесами, неведомо где.
 

«Шла чуть свет, как, бывало, вы…»

 
Шла чуть свет, как, бывало, вы
Ощущая: движенья ловки,—
Встретить девочку из Москвы
На автобусной остановке.
 
 
Как неделю и год назад,
Посредине воскресной рани,
Рассекая совхозный сад,
Что пред нею лежал в тумане.
 
 
С ветки яблоко сорвала,
Оглянувшись по-молодому.
Тут же сторожу соврала,
Что оно у нее из дому.
 
 
И сквозил перед нею день,
А за ним еще дни другие —
В смутных отзвуках деревень,
В неизведанной ностальгии.
 

Буря в лесу

 
По рощам и лесам
Гудят с надрывом ветры.
Метут по небесам
Берез пустые ветви.
 
 
Средь рваной полумглы,
Пока еще упруго,
Сгибаются стволы,
Заходят друг за друга.
 
 
Качанья в дождь и в снег,
Как знак тревожной вести,
Им заменяют бег,
Хотя бы и на месте.
 
 
Порывами двумя
Застигнутый как грешник,
Внизу дрожит дрожмя
Напуганный орешник.
 
 
Но сосны, стоя в рост,
Гремящие корою,
Качаясь вперекрест,
Ломаются порою.
 
 
Не помнится давно,
Чтобы так ветер ухал…
Чем выше быть дано,
Тем злей паденья угол.
 

«Рукомойник на стенке сарая…»

 
Рукомойник на стенке сарая,
На скамейке – с черешней кулек.
Тлеет солнце, за лесом сгорая,
И туман по канавам залег.
 
 
А для тех, кому греется ужин,
Чья дорога неблизкой была,
Мир сегодняшний сладостно сужен
До размеров окна и стола.
 
 
…Видеть контуры черного леса,
Где заката последняя медь,
И над краем ведёрного среза
Рукомойником долго греметь!
 

«В красном лесу поределом…»

 
В красном лесу поределом
Здесь добывали сырье
И на ходу, между делом,
Все распугали зверье.
 
 
Этим гордились вначале,
Что человек посильней
И что успехи венчали
Спешку строительных дней.
 
 
И неожиданно сами
Около хвойной стены
Собственными голосами
Были слегка смущены.
 

Белье

 
Пусть вы эту лабуду
Наживали по крупицам,
Не висеть бы на виду
Вашим тряпкам и тряпицам.
 
 
В этой сушке что-то есть
И бесстыдное к тому же,
Как сомнительная весть
О жене или о муже.
 
 
Лишь зима, что каждый год
Сыплет снег, а нет излишку,
Благородства придает
Даже вашему бельишку.
 
 
И, треща, висит оно,
Небу близкое, березам,—
Высотой подсинено,
Подкрахмалено морозом.
 

Слоновая кость

 
Из биллиардного шара,
Надколотого при ударе,
Обломок бивня из нутра
Торчит, с другим обломком в паре.
 
 
Осколок бивня, как ребра,—
На память о бойцовском даре
Биллиардиста иль слона.
 
 
И островом уходит в дали
Стола зеленая страна.
 
 
Шаров коническая гроздь.
Удара сильного гримаса.
Пощелкивает кость о кость,—
Вы слышите, что не пластмасса.
 

«Утро пахнет прелью пряной…»

 
Утро пахнет прелью пряной.
В неподвижности лесок.
Лишь порхает над поляной
Желтой бабочкой листок.
 
 
Чтобы вспомнили о зное,
О цветах и травах мы
И почувствовали злое
Приближение зимы.
 

Время

 
Кажется – та же вода,
Ибо река-то ведь та же.
А миновали года,
Десятилетия даже.
 
 
«Сколько воды утекло!» —
Вспомним негаданно-цепко,
Видя, как сносится щепка,
Как уплывает весло.
 

«Что было? Ночь. Глубокий сон…»

 
Что было? Ночь. Глубокий сон.
Жена в окне стоит, зевая.
Заборы пригородных зон.
Асфальт. Сплошная осевая.
 
 
Шоссе. Водитель – первый класс.
Туман, сквозящий понемногу.
Село…
И кошка, только раз
Перебежавшая дорогу.
 

Темное

 
Поздним вечером во тьму
Выйду на шоссейку.
Свою милую возьму
Ласково за шейку.
 
 
И скажу ей: – Полюби!
Без тебя фигово!..—
А она: – Хоть погуби,
Но люблю другого…
 
 
Наше длинное село.
По селу – сошейка.
– Мать, вставай, уже светло.
Душу мне зашей-ка.
 

«Девочки-малявочки…»

 
Девочки-малявочки.
Где ж они? На лавочке.
 
 
С желтой прядкой над виском
И с надкушенным куском.
 
 
Только что поели.
Дотерпели еле,
Чтобы доболтать,
Сев рядком опять.
 
 
Девочки-малявочки,
Вновь они на лавочке.
 
 
А кто ждет прибавки,
Те еще при бабке.
 

«Я вышел из дому. Пелена…»

 
Я вышел из дому. Пелена
Ползла рассеянно за болото.
И затмевала уже луна
Огни вечернего самолета.
 
 
Она вставала, везде одна,
Она являлась привычным жестом.
На крышах белых была она,
На простыне и на теле женском.
 
 
Горел под нею росистый дол.
А где-то, может быть, над лагуной,
Не тронув черных пустых гондол,
Она дорожкой легла латунной.
 
 
Дрожала собственная луна
В любой реке и во всех озерах,—
Неотвратимо отражена
В закрытых окнах, в открытых взорах.
 

«Самолетные гулы…»

 
Самолетные гулы,
Одолев самый первый редут
Словно вьючные мулы,
По небесным тропинкам бредут.
 
 
Как спокойно в салоне,
Среди чистой воздушной среды,
И внизу, на соломе,
Возле той золоченой скирды.
 
 
Мы себе же умело
И привычно отчет отдаем
В том, что там прошумело,
Отошедшее за окоем.
 

Жена пилота

 
Подспудно управляющая телом,
Тебе привычка острая дана:
День начиная каждый,—
первым делом
Нетерпеливо глянуть из окна.
 
 
Ближайший лес укрыт рассветной свиткой
Но взор твой занят высью голубой,
Где самолетик как иголка с ниткой —
С инверсионным следом за собой.
 

Девочка

 
Немного сна, немного лени,
Но много разного дано.
И, словно яблоки, колени,—
С поджившей корочкой одно.
 
 
А лоб и щеки плавной лепки.
Сияет взора острие.
И две отчетливые репки
За пазухою у нее.
 

Школа

 
Как же все это минуло скоро,—
Отлетели, остались вдали
Тот урок, и та самая школа,
И тропинки, что к школе вели.
 
 
Нынче выглядит все по-другому.
Хорошо? Хорошо, да не то.
Прежде нравилось, чтобы от дому
Наша школа была далеко.
 
 
Чтоб дороги крутое лекало
Округляло неспешную речь.
Чтобы что-То в пути отвлекало,
Потому что хотело привлечь.
 
 
Мы, как в речку, входили в науки.
А затем, по прошествии лет,
Наши дети нырнули, и внуки
Изготовились детям вослед.
 
 
Вновь звонок этот школьный, и очень
Неохота идти со двора…
Золотая – вы скажете – осень?
Золотая – отвечу – пора.
 

Читальный зал

 
Луч, вдетый в скважину замка
Как будто нить в ушко иголки,
В конце кудрявится слегка,
И волоконца эти колки.
 
 
Как за окном капель звонка!
Как мысль густа на книжной полке!.
 
 
Потом и девичье ушко
Чуть-чуть зардеется от света.
На сердце просто и легко.
И ощутимей взгляд соседа.
 

Танцплощадка

 
Жаркой мазурки вал.
Юношеские стансы.
Время промчалось…
Бал
Стал называться – танцы.
 
 
Скромненький слов запас
Даже и после вуза.
Явно стыдясь за вас,
В сторону смотрит муза.
 

«А город, струя свою речь…»

 
А город, струя свою речь,
С такою картиною сжился:
Мальчишка с кудрями до плеч
И девочка, вбитая в джинсы.
 
 
Надеюсь, что эти стихи
Прочтут через некие годы,
Увидев в оконце строки
Превратности нынешней моды.
 

Долговязая

 
Долговязая, тянись,
На сомненья невзирая,—
Головою прямо в высь,
Где листва блестит сырая.
 
 
Долговязая как вяз,
А не как тюльпаны в вазах.
Уважают нынче вас,
Молодых и долговязых.
 
 
Не стесняйся, что длинна,
Даже если влюблена,
А избранник чуть пониже.
Принимай и то в расчет,
Что и он еще растет,
Чтобы стать к тебе поближе
 
 
С гребня роста своего
Улыбнись кипенью сада
И не бойся ничего.
Лишь сутулиться не надо.
 

«Телефонные будки в сиянье луны…»

 
Телефонные будки в сиянье луны.
Телефонные трубки раскалены.
 
 
От смутного лепета,
От сладкого трепета,
От ранней весны.
 
 
Нет, не от пушек,
Чей говор груб.
От этих ушек,
От этих губ.
 

Зной

 
Лето. Жарко. Безлюдье в подъезде.
Я давно возвратился уже.
Лифт, поднявшись, остался на месте
И стоит на моем этаже.
 
 
Город, собственно, вымер и замер,
Он охвачен дурманящим сном.
Редко кто, да и то из Рязани
Или Тулы, пройдет под окном.
 

«В пустой жаре и в душных ливнях…»

 
В пустой жаре и в душных ливнях
Июнь Москвой себя пронес.
И вновь к спине рубаха липнет,
И ошибается прогноз.
 
 
При этой дьявольской погоде,
К тому же длящейся давно,
Или со мной, или в природе
Случиться что-нибудь должно.
 

«Многое мы без разбору…»

 
Многое мы без разбору
Памяти нашей суем.
Вспомнил о вас в эту пору
В доме вечернем своем.
 
 
Поздним и мрачным приветом
Долго шумят дерева.
И почему-то при этом
Смутно болит голова.
 
 
И, утомившись от боли,
Снова беру пиранал —
Все, что от вас поневоле
В жизни своей перенял.
 

«То, что было у природы взято…»

 
То, что было у природы взято,—
Да вернется к ней.
Вот ушли подробности от взгляда,
Сделалось темней.
 
 
Вот уже не видно и дороги
Даже возле ног,
Только виден слабый и далекий
В небе огонек.
 
 
Та земля, что пета и воспета,
Суша и вода,
Для тебя исчезнет до рассвета
Или навсегда.
 
 
Но среди высокого паренья
Как возможен час,
Чтоб она ушла из поля зренья
Тех, кто видит нас?
 

Виолончель

 
Весна, причастная к веселью.
Вечерний гомон вдалеке.
А здесь футляр с виолончелью
У тонкой девушки в руке.
 
 
И показалось, что большая
Во мраке, у ее ноги,
Идет изящная борзая,
Легко печатая шаги.
 

Лишние слезы

 
Медленно лист опадает с ветвей.
В плотном тумане вечерние плесы.
Что ж, попрощаемся, только скорей
Долгие проводы – лишние слезы.
 
 
Вот пароход уже слышится мой.
Ладно. Обнимемся возле березы,
И отправляйся-ка лучше домой.
Долгие проводы – лишние слезы
 
 
Я ворочусь среди длинного дня,
А упаду в придорожные росы,
Ты позабыть постарайся меня:
Долгие проводы – лишние слезы.
 

«Он давно простился с теми…»

 
Он давно простился с теми,
С кем когда-то был одно.
Милый дом, родные стены, -
Он оставил вас давно.
 
 
Он со зноем и с метелью
Свыкся полностью уже.
Ни сомненью, ни смятенью
Места нет в его душе.
 
 
Но порой прикроет очи,
Тут же – мать, отец, сестра.
Путь короче, если к ночи,
И опять длинней с утра.
 
 
Дом. Бетонная отмостка.
Три лица почти сквозь дым,
И от сердца иль от мозга —
Нить, протянутая к ним.
 

«Париж французы не сожгли…»

 
Париж французы не сожгли,
Когда вошли в него казаки.
Иной закон иной земли
И небом посланные знаки.
 
 
А мы? Рвануть рубаху с плеч.
Последний рупь – на танк и пушку.
На амбразуру грудью лечь
За выжженную деревушку.
 

«Рот солдата переполнен криком…»

 
Рот солдата переполнен криком,
В миг атаки страшен он и груб.
А у женщины с прекрасным ликом
Тонкий смех таится возле губ.
 
 
У портного полон рот булавок,
У сапожника гвоздей.
У артиста – реплик и поправок,
Всяческих затей.
 
 
У матроса – трубочного дыма.
У младенца – меж зубов компот.
А у нас с тобой, бегущих мимо,—
Полон рот хлопот.
 

Память

 
Фотографий не осталось,—
Лишь для паспорта одна.
Но, конечно, это малость.
И улыбка не видна.
 
 
Ни повадки, ни движенья…
Так жила,– на свой лишь страх
Беглые изображенья
Оставляя в зеркалах.
 

Сон

 
Шли детишки
Под Ростовом.
Ты в пальтишке
Подростковом.
 
 
Или с вишней
В кулачке
Где-то в Вышнем
Волочке…
 
 
Вяжет ясень
Сеть из пятен.
Сон неясен,
По приятен.
 
 
То ли тучка,
То ли дождь.
То ли внучка,
То ли дочь.
 
 
Ошибиться —
Мало риска,
Так их лица
Вижу близко.
 

Душа ребенка

 
Сквозь все дальнейшие ветра —
Мир, схваченный душой ребенка,
Со звоном раннего ведра
(Колодец там или колонка?),
 
 
С березами перед стеной,
С полями блеклыми картошки
И с кружкою берестяной
На голубеющем окошке.
 
 
И есть ли что-нибудь острей,
Чем эти смутные картины,—
Уже из старости твоей,
Как бы сквозь дымку паутины?
 

«Смех и взоры из угла…»

 
Смех и взоры из угла.
В свете вечера неброском
Патефонная игла
Плавно ходит по бороздкам.
 
 
Боже, как это давно!
Как во рту протяжно-липко!
Не коньяк и не вино —
«Спотыкач» была наливка.
 
 
Пробку вытащить не смог,
Хоть усилья были пылки,
А когда и вправду взмок,
Протолкнул вовнутрь бутылки.
 
 
Ладно, парень, не тужи.
Тоже выпьют без остатка…
Не в стекле – на дне души
Сохранился след осадка.
 

Ветер

 
Бедный осинник ходил ходуном.
Сломанных веток валялось немало.
Утром березка за мокрым окном
То появлялась, то исчезала.
 
 
Глянет в окно – хоть руками возьми,
И откачнутся повисшие прядки.
Словно с проснувшимися детьми
Вдруг захотела сыграть она в прятки.
 

«Была природа холодна…»

 
Была природа холодна,
На зелень раннюю глядела
И вдруг, с какого-то предела,
Теряла голову она.
 
 
Мужчина сдержанней в любви,
Чем женщина, и лишь в начале
Вы это сами отмечали —
Есть холодность в ее крови.
 

Смешанный лес

 
Что такое? Береза с дубовой листвою?
Натуральная елка, но с хвоей сосны?
Нет, не фокус, а жизнь.
Здесь безбрежье лесное,
Где самою природой стволы стеснены.
 
 
Здесь характеры их, голоса и повадки
В темной жизни отчаянно переплелись.
Здесь их руки – не в том, как вы ждали, порядке —
Из оконца, из сумрака, из-за кулис.
 

Снег

 
У постели сапожок
Сбросил хромовый со шпорой.
А по улице снежок
Самый первый лег за шторой.
 
 
Тщится голая земля,
Словно томная молодка,
Простыню, кого-то зля,
Натянуть до подбородка.
 

Баба

 
Лепят бабу – не первый раз —
После длительного заноса.
Вот и угли нашлись для глаз.
Где морковку достать для носа?
 
 
Снегу выпасть пришла пора.
Вечереет. Восходит Вега…
Это дети среди двора
Лепят снежного человека.