Текст книги "Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей"

Автор книги: Константин Вронский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

3

Храпела Антуанетта сверх всякой меры.

А ведь рулады ее обычно так начинались: глубокое, ровное дыхание, в нем было даже что-то умиротворяющее и убаюкивающее. Зато потом… Совсем как ее бабушка, задремывавшая в большом кресле после того, как три минуты книгу почитает. Вот и Антуанетта тоже. Хотя винить ее не приходится – дороги ужасны, карету эвон как потряхивает, укачало бедняжку.

И только на колдобине подбросит, ротик подруги мгновенно приоткрывается и несется такая вот рулада храпа. Раскатистое крещендо, а под финал булькающий звук или сладкое почмокивание. Затем воцарялась почти невыносимая тишина, антракт в концерте храпа, Антуанетта вообще переставала дышать, словно бы захлебнувшись. Но не успевала Полина разбудить, растолкать ее, Антуанетта вновь испускала торжественную руладу, утыкаясь подбородком в грудь.

Полина зажмурила глаза, чтобы хоть несколько драгоценных секундочек не видеть то, что видела бесчисленное количество часов, дней и недель: Антуанетту напротив, блаженно храпевшую во сне.

Окно кареты альтернативой зрелища тоже не радовало. Нет, обзор из оконца вполне удобный. Вот только пыль из-под колес кареты и копыт такая поднимается, что трясется карета по дорогам в облаке желтовато-коричневой пыли. Впрочем, в последнюю неделю уж много дней и ночей зарядили исправно дожди. Но и радости в дожде тоже никакой. Вместо пыли жижа болотная. Пустыня дерьма.

Полина нервозно побарабанила пальцами по кожаной обивке сиденья.

И как это она только решилась сопровождать Антуанетту в сем путешествии? Как только могла тогда радоваться безутешной этой одиссее? О, господи!

Еще никогда не чувствовала она себя такой никудышной, такой ненужной, такой никчемной.

И эта карета. Сущая печка. Пот струился изо всех пор, платье к коже, словно клеем каким, прилипло. А еще воняло от них, как от куска зрелого сыра. И попробуй открой оконце, вмиг в грязище вся изгваздаешься.

Поневоле взгляд ее вновь в Антуанетту уперся.

Теперь та подложила руку под щечку, кошечкой свернувшись. И такая невинная, овечья какая-то улыбочка приклеилась к губам подруги, что и не поверишь, что прямо сейчас раздадутся утробные рулады храпа! Жуть сущая!

Антуанетта умоляла ее пуститься в сие путешествие. Почему? Чтобы ей не очень скучно было. Фантастика! Именно что фантастика!

И вот теперь сиди, Полина, в карете, да пальцы с отчаяния ломай. В начале пути они хоть болтали без устали. У них еще было о чем посудачить, да и Антуанетта еще держалась часа два прежде, чем в сон провалиться. Но «счастье» сие длилось недолго – первые четырнадцать дней. Если уж это путешествие и закончится когда-нибудь – а они почитай два месяца в пути, – то хоть чем Полина поклянется, Антуанетта откроет заспанные глаза и, зевая, спросит:

– Ка-ак? Мы уже приехали?

Полина не знала, как ей далее-то себя вести.

Уж слишком бессовестно относилась к ней Антуанетта. Было б Полине из чего выбирать, она бы прямо сейчас из кареты чуть ли не на ходу выскочила бы. Да куда там: сиди в карете подле своей соузницы.

Золотая клетка, из которой так хотелось улететь Полине, вырваться, в реальности катилась по дороге на четырех колесах.

В этот момент Антуанетта несколько раз выразительно всхрапнула. А потом воцарилась тишина, подруга пробормотала что-то сквозь сон и вздохнула.

Полина изо всех сил зажмурила глаза. Ох, если бы во фляжке оставался хоть глоточек вина! Какое там, пуста фляжка, уж много дней, как пуста. Хочется надеяться, в какой-нибудь деревеньке, где остановятся они на вечер, найдется винцо. Ее нервам необходим сей нектар богов для успокоения. Иначе ее точно колотить начнет.

Без вина даже хуже, чем в обществе вечно дрыхнувшей Антуанетты. Если быть честной, чертовски хуже.

У Антуанетты хотя бы муж для всяких там надобностей имеется. Достойный восхищения, нежный супруг, ежедневно носящий подругу на руках и разделяющий по ночам с ней супружеское ложе. Целующий ее, шутящий с ней, любящий ее.

Когда Полина видела эту парочку вместе, еще острее ощущала она собственное одиночество. Не одиночество, а боль лютую, которую и утишить нечем.

Карету подбросило на ухабе, кучер резко остановил лошадей. Ох, и здорово же у нее от такого толчка все внутри взболтало.

Антуанетта потянулась, зевая, словно спала на перине мягчайшей.

– Ну? Выспалась? – спросила Полина нескрываемо враждебным тоном.

Но Антуанетта все еще пребывала в царстве сновидений и ничего не заметила.

– Я даже ногу отлежала, – промурлыкала она. – О-ля-ля!

О-ля-ля! О-ля-ля! Как же это вечное «о-ля-ля» может действовать на нервы! Большое спасибо за столь продуктивную беседу в дороге! О-ля-ля!

– В последнее время ты кажешься мне чересчур усталой, – заметила Полина вслух.

– Да, я все время такая усталая, – вздохнула Антуанетта. – Но во сне время проходит незаметно, а это хорошо. Тебе тоже следует почаще спать.

Полина вообразила, как выбрасывает Антуанетту из кареты, и никто из эскорта даже не замечает подобной «потери». Антуанетта перековырнется в пыли да в ней и останется, а вместо того, чтобы звать на помощь, закроет глаза и блаженно захрапит.

– Колбаски хочешь? – заботливый голосок Антуанетты вырвал Полину из сладостных мечтаний.

Быстро же она колбаску из корзинки с провизией выкопала! Вон с какой жадностью нарезает. Спать и жевать – и тогда все будет хорошо! О-ля-ля!

– Нет, мерси, – мотнула головой Полина. – Ой, да, бон аппети!

– Посмотри вон в той корзиночке, может, у нас еще остался медок? – спросила Антуанетта с набитым ртом.

Полина недоверчиво глянула на подругу.

– Что ты хочешь? Мед? Мед с колбасой? Так… Скажи мне, ты… ты беременна?

Антуанетта даже жевать перестала.

А Полина похолодела от ужаса.

Обе таращились друг на друга во все глаза.

– Ты беременна? – повторила Полина. – Антуанетта, это правда?

Антуанетта зажмурилась и нехотя кивнула.

– Д-да, у меня будет ребенок.

Полина была слишком изумлена, никаких слов в этот момент не хватало, она лишь метнулась к карете и обняла подругу.

– У тебя будет ребеночек, боже! О, Антуанетта, я ушам своим не верю! Ты станешь мамочкой!

В глазах Антуанетты блеснули слезы. Сначала Полина подумала, что это слезы радости. Да нет, не больно-то радостно выражение Антуанеттиного личика.

– Ну, что, что, мон шери, милая? Ты… ты ведь плачешь! – Полина схватила руки подруги и принялась нежно поглаживать.

– Э-э, да ничего… – отстранилась Антуанетта.

– Какое там ничего! – свела бровки Полина. – Что-то тебя угнетает! Ну, скажи же, скажи, что такое?

– Я… – Антуанетта утерла слезы. – Шарль еще ничего не знает. Он…

– Ты ничего еще не сказала ему? – изумленно перебила ее Полина. – Но…

– Он… – выдохнула Антуанетта. – Он не может держать при себе беременную жену, тем более в России. Я стану для него обузой, как ты не понимаешь?

Полина откинулась на жестковатую спинку сиденья.

– Но, Антуанетта! Он же…

– Полиночка! – всхлипнула Антуанетта, и слезы вновь хлынули у нее из глаз потоком. – Я не хочу рожать моего ребенка на какой-нибудь русской конюшне! Я…

– Антуанетта! – Полина подсела к подруге и крепко сжала ее руку. – У тебя такой замечательный муж, – прошептала она ей на ушко, —да он от радости до небес подпрыгнет…

Антуанетта только головой покачала.

– Вот уж не думаю, что подпрыгнет, – прошептала она. – Скорее уж, сильно огорчится.

– А ты хотя бы знаешь, на каком ты месяце? Вновь мотает головой.

– Я ведь не очень давно окончательно убедилась.

– Но тогда чего ж ты волнуешься, где ребеночка рожать будешь? К тому времени мы дома окажемся.

Антуанетта наморщилась.

– Откуда такая уверенность? – почти с упреком спросила она. – В сей момент ни один человек не знает, как долго все это протянется! Возможно…

Полина помотала головой.

– Антуанетта! Успокойся сейчас же! Ты на все слишком… слишком трагически смотришь! Боюсь, что тяготы пути и впрямь перебор для тебя! Ты должна обо всем рассказать Шарлю, вот увидишь, все не так уж плохо!

Антуанетта вновь начала всхлипывать. Впрочем, на этот раз недолго. Кажется, подруга Полины постепенно приходила в себя.

– Да, конечно, дольше я не могу скрывать от него мое положение, – едва слышно прошептала она.

– А и не нужно ничего скрывать, вот увидишь, – улыбнулась Полина, целуя подругу в лоб. – А теперь поспи-ка ты, моя дорогая! После таких волнений тебе покой надобен.

Антуанетта тяжело вздохнула и кивнула хорошенькой головкой. Уже закрывая глаза, она произнесла:

– Я так рада, что ты со мной, милая Полина! Ты у меня настоящая подружка. Без тебя бы я точно сошла с ума.

С не совсем чистой совестью Полина пересела на свое прежнее место.

Шли проливные дожди. Русская пехота утопала в грязи. Артиллерия застревала в размытых дождем оврагах. Заготовленного фуража и продовольствия не хватало. И все же солдаты на тяжелые переходы не жаловались, сохраняли бодрость. Все нетерпеливо ожидали боя с неприятелем.

Офицерам полковника Чернышева спать почти не приходилось. Разведывать действия противника – дело не из легких. Тем паче когда покоя никакого нет от великого князя Константина. Тот пытался в работу разведывательную вникать, ничего в ней не смысля.

А войска тем временем продолжали отходить на восток. Император Александр, вняв советам близких людей, изволил наконец отбыть из армии со своими «великими стратегами», чем несказанно всех обрадовал.

Полковник Чернышев квартировал вместе с самим Багратионом. Багратиону он нравился своей образованностью, умом, горячностью, упрямством и какой-то отчаянной храбростью. Проснувшись как-то ночью, Багратион увидел, что Чернышев в ночной рубашке и с неизменной трубкой в руках сидит на постели у сколоченного из ящика стола и что-то пишет при свете огарка.

– Послание возлюбленной, что ль, сочиняешь, а, полковник? – хмыкнул князь.

– Нет, князь, тут сочинение совсем иного сорта, – отозвался Чернышев. – Рапорт императору пишу…

– Это по какому же поводу? – нахмурился Багратион.

– Желаю принести себя в жертву Отечеству, – немного патетически произнес Чернышев. – Прошу послать меня парламентером к Наполеону…

– И что же дальше?

– А при подаче бумаг императору французов я всажу ему в бок вот это…

Чернышев повернулся, выхватил хранившийся под изголовьем кривой кинжал и махнул им в воздухе. Багратион от неожиданности вздрогнул. Он не сомневался, что Чернышев, решительный характер которого ему был хорошо известен, точно сделал бы это покушение, если б его послали и если б…

– Верю, друг, в доброе твое намерение послужить Отечеству, – произнес командующий Второй армией. – Однако имей в виду, что не так все просто обстоит, как ты представляешь. Монархи и деспоты плохо заботятся о народе, зато свои драгоценные особы охраняют весьма бережно…

– Да, князь, пожалуй, вы правы, хотя… – Чернышев не досказал, задумался. «А еще и доглядчик мой куда-то пропал», – мелькнуло в голове горестное.

Когда карета, наконец, остановилась, Шарль тотчас же к ним бросился. На лице явственно читалось, что соскучился он по своей прекрасной женушке.

«Что за мужчина!» – подумала Полина. Ведь за два месяца не устал ежедневно выносить Антуанетту из кареты и одаривать долгим поцелуем.

И, как всякий раз, в сцене сей пиесы жизни, ее вновь охватило чувство нестерпимого одиночества.

Сама она, как шаловливый ребенок, из кареты выпрыгнула. Оглянулась, не надеясь узреть хоть что-то примечательное. Селение как селение.

– Ты нашел для нас квартиры, Шарль? – капризно проворковала Антуанетта. Ничто в ее хорошеньком сияющем личике не напоминало больше о слезах и заботах.

– Мы остановились там, шери, – с улыбкой ответил он, махнув рукой в сторону приземистого домишки. – Хозяин гостеприимно уступил его нам.

«Привет вам, клопы», – пронеслось в голове у Полины.

– Себастьян, неси вещи! – приказал Шарль кучеру, под руку с Антуанеттой направляясь в сторону ветхой избы.

– Я немножко пройдусь, – крикнула им вслед Полина.

– В лес только одна не ходи, Полин! Слышишь? Это крайне опасно, – отозвался Шарль и исчез в доме.

Полина пожала плечами, смахнула непослушную прядку со лба. С ней обращаются, как с маленькой девочкой из сказки, которую любил рассказывать ее дедушка, дабы предостеречь любимую внученьку от опасностей в жизни. Слишком поздно сегодня предостерегать. Вот захочет и пойдет в лес.

Из избы, мимо которой проходила Полина, раздался громкий крик. Всадники из эскорта, как обычно, не поделили спальные места. Вот они – точно малые дети!

Ага, тропинка. Ни мало не сомневаясь, Полина двинулась в сторону леска.

Пейзане, видимо, здорово перепугались. Интересно, а они знают, что происходит? Что идет война? Может, они их за какой бродячий актерский балаган держат и в любопытстве ждут, когда представление начнется. Впрочем, один аттракцион у них точно есть! Антуанетта, чудо-храпунья.

Нет, это слишком зло! Пора бы обуздать свои мысли! В конце концов, Антуанетте сейчас ой как непросто.

Ее подруга в интересном положении! Это невероятно как-то. Да она сама еще ребенок. Или уже нет?

Полина тихонько всхлипнула.

Ей уже почти двадцать лет, а Антуанетте зимой только восемнадцать исполнилось. Она на целых два года старше своей подруги и у нее до сих пор не было мужчины, а вот Антуанетта очень скоро будет мамочкой.

За последние недели ей ни с кем даже познакомиться не удалось, есть от чего впасть в отчаяние.

Интересно, а тот солдат этими же местами проходил? Вряд ли, конечно. Шарль считал, что армейские сюда носа не сунули. Далеко ли сейчас месье Булгарин? И что сейчас делает? Может, и в живых его нет вообще. Ах, да что за дело ей до этого солдата?

Так, вода где-то шумит. «Наверное, ручей, – пронеслось в голове Полины. – О, пожалуйста! Пусть там будет ручей!»

Она приподняла юбку и побежала по тропинке. Господи, какая она вся липкая, мерзкая от пота, до чего платье к телу неприятно приклеивается, и этот запах. Просто фи!

Тропинка становилась все круче. За поворотом она увидала небольшую речонку, резво бежавшую по камням.

Торопливо скинула с ножек туфельки, стащила платье и последние метры бежала, что есть мочи. Взвизгнув, влетела в ледяную воду. Круглые гладкие камешки приятно массировали ноги, вода пощипывала кожу.

Недолго думая Полина откинулась на спину на мелководье, набрала полную грудь воздуху и ушла с головой под воду.

Камешки вжимались в замученное в тесной карете тело. Вода остужала, смывала пот и грязь. Вода убаюкивала, подобно колыбельной.

Полина открыла глаза и взглянула в небо. Такое впечатление, что она летит. Свобода!

Вот только холодновато, придется из воды-то вылезать. И тело все пупырышками пошло. Полина кинулась к берегу, там хоть солнышко вечернее пригреет. Зубом на зуб не попадая, девушка выжала волосы, растерла руками бедра и села на камешек.

Вот, будто заново на свет родилась. Словно и не сидела целый день в жуткой карете.

Полина в задумчивости перебирала камешки. Надо же, какой смешной, на маленькое блюдечко похож! На маленькое блюдечко…

Фаддей Булгарин, тот самый солдат, ведь это он так камешки такие называл. Кидать в воду камешки, как «блинчики печь».

Полина сжала камень.

Господи, она ведь тогда ему в шутку пообещала, что когда у воды оказываться будет, то камешками кидаться начнет. И тогда не хуже его научится «блинчики печь».

А ведь с тех пор ни разу как-то не удавалось. И ни разу о той игре не вспоминала.

Полина поднялась и повертела камешек в руке.

Красивый. Словно шестой палец к ладони прирос, плоский, гладкий. Жаль даже его в воду-то кидать.

Она положила камешек в сторонку на платье и поискала другой. Этот толстоват, но для первого броска вполне сойдет.

Плюх. Ушел в воду. И вообще не прыгал.

Полина нахмурилась. Ужо погоди! Какое счастье, что ее в этот момент никто не видит! А то ведь за дуреху-распутеху сочтет!

Она подхватила первый камешек, что лежал на платье, и, взвизгнув, кинула его.

Запрыгал по воде, как форель. Семь раз подпрыгнул!

Полина замерла на месте, как громом пораженная, и недоверчиво смотрела на воду.

– Семь раз, – прошептала она. – Семь раз! – Теперь девушка восторженно взвизгнула!

И взмахнула руками, как молоденький куренок крыльями. Стояла на берегу и громко визжала от восторга.

Маршал Даву чувствовал себя скверно. Упустив под Минском русскую армию, он мог объяснить причины этой неудачи тем, что король Вестфальский плохо исполнял его приказания. Но чем объяснить дальнейшее? Король, получив нагоняй от императора, обиделся, да и отбыл из армии. Даву теперь самостоятельно распоряжался стотысячным войском. Никто не мешал осуществить замысел императора. И все же этот хитрец Багратион с поразительной, непостижимой ловкостью продолжал ускользать из рук! Да еще дважды – под Миром и Романовом – нанес сильнейшие удары французскому авангарду, разгромили добрый десяток превосходных кавалерийских полков!

И вот под Смоленском Первая и Вторая армии русских соединились.

Эта военная кампания никак не походила на те, которые Наполеону приходилось вести прежде.

Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Государю Александру Павловичу:

«Местных жителей французам обнаружить не удается, так же, как и пленных взять; отставших от армии по пути не попадается; шпионов у них нет. Армия находится среди русских поселений, и, тем не менее, если мне позволено будет воспользоваться этим сравнением, она подобна кораблю без компаса, затерявшемуся среди безбрежного океана. Через несколько дней после прибытия французского войска в Витебск, чтобы раздобыть продовольствие, приходилось уже посылать лошадей за десять-двенадцать лье от города. Оставшиеся жители все вооружались; французам же невозможно найти никаких транспортных средств. На поездки за продовольствием изводят лошадей, нуждавшихся в отдыхе; при этом с риском быть захваченными казаками или перерезанными крестьянами, что частенько и случалось».

Мысли о мире теперь все чаще и чаще приходили в голову французского императора.

– Я хочу мира, и я не был бы требователен в вопросе об условиях мира, – признался он Арману Коленкуру, – если б Александр прислал ко мне доверенное лицо, мы могли бы быстро прийти к соглашению… Есть много способов уладить дело так, чтобы русские не остались слишком недовольными и не убили Александра, как его отца…

4

Цветочек был мертв.

Фаддей смахнул каплю с носа и вытер ладонь о мундир. Глаза пристально следят за маленьким костерком на краю лагеря, очень одинокому костерку. Была ночь, солдаты устроились подле огня. Им хоть немного хотелось развлечься, избавить головы от тех мерзких мыслей, которых они поднабрались на марше. А вот ему было сейчас не до шуток. Он хотел одиночества.

Цветочек умер…

Прошло уже две недели с того безумного бега сквозь бурю. И тогда Цветочек находился на волосок от гибели. Прошелся по лезвию бритвы, с одной стороны которой жизнь, с другой – смерть, но все-таки удержался, выстоял. После той ночи они верили, что ничто на свете уже не сможет доконать их.

Три дня после того марша они отдыхали.

Три дня оставались на одном месте. Но война никому не позволит насладиться спокойными деньками. Она уже упрятала их в свой волшебный сундук, готовя новые беды и ужасы. Она, война эта, уже поняла, что нужен такой страх, перед которым все прежние померкнут.

Все началось с легкой головной боли. Большинство солдат о ней молчали, не хотели признаваться в эдакой смехотворной слабости, как раскалывающаяся черепушка. Цветочек был первым, кто начал жаловаться. Конечно же всерьез его жалобы никто не принял. Сочли действием жары и посоветовали пить побольше. А ведь тогда его еще можно было спасти.

Фаддей всхлипнул с несчастным видом.

У некоторых головные боли сопровождались сильным жаром. А вот у Цветочка – странное дело! – жара как раз и не было. Батальонный лекарь Бернье был в ужасе, когда начался мор. Больные уходили в лес, и больше уже никто из них к товарищам не возвращался. Офицеры объявили бедолаг дезертирами и устроили самую настоящую охоту. А когда нашли, все враз понятно сделалось.

Фаддей помнил, что происходило с Цветочком. Тот в этот день, как малый ребенок, в штаны обделался. И как малое дитя поглядывал и молчал.

Вещички его смердели смертью. Как будто он в них разлагался заживо. Эту вонь Булгарин никогда в жизни не забудет. От одного лишь воспоминания о том смраде к горлу подкатывал комок тошноты.

В последний раз он видел Цветочка в лазарете рядом с другими несчастными. Его бледное детсковатое личико осунулось, а кожа сморщилась, как у старичка. Глаза покраснели, сосуды полопались, как фарфоровая тарелка, разбитая на мелкие осколки. В кишках бедолаги булькало, гудело и пищало так, что жутко до невероятности становилось.

Ему пришлось попрощаться с Цветочком, бросить его в лазарете. Больные были настрого изолированы от лагеря. Чтобы эпидемия не распространялась, говорили офицеры. Так что прощался Фаддей с Цветочком торопливо, на скорую руку. И сам себя за это виноватым чувствовал. Буркнул только:

– Скоро увидимся! – лишь бы не думать о смерти возможной, лишь бы не думать.

А через два дня Цветочка не стало. Лейтенант Фабье сказал ему о смерти товарища во время побудки. Похоронили ли несчастного, лейтенант и сам не знал.

А эти офицеры вообще ничего не знают! Только и умеют пожимать плечами и ничего не знать!

А он никогда больше не сможет поговорить с Цветочком. Дурень ведь чуял, что конец его наступает. Фаддей же и успокаивать его не стал, как отмахнулся:

– Скоро увидимся!

Что за ложь! Да они вообще ни один с этой войны не выкарабкаются. Где-то там за леском притаилась смерть и хихикает в костлявый кулачишко.

Его-то эта чертова дизентерия пощадила. Да и новых случаев не наблюдалось. Но смерть-то не перехитришь. До тех пор, пока людье, как звери дикие, мотаются по земле, убивая себе подобных, – ее ни за что не перехитрить.

Слова о прощении и любви к ближнему – да их как будто и не слыхали люди никогда. Как будто и в церковь ни разу не захаживали. И почему, почему никто из ближних не возразил ни словом Наполеону супротив сей проклятой войны? Ведь никто из тех, кто окружал Фаддея в Великой Армии, не знал совершенно, для чего в действительности развязана эта война. И молча, тупо шли на убой.

Словно незримое войско демонов их подгоняло. Словно дьявол толкал Наполеона под локоть, когда он подписывал указ о наступлении на Россию. Да дьявол сей указ и подписывал! Он толкал пушки, крутил колеса смерти и ненависти. И никому не позволял задуматься. Убивают? Ибо не ведают, что творят. И маршал Даву тоже из когорты демонов, сие яснее ясного. Может, и офицеры батальонные тоже бесы, каждый из которых кричит: «Вперед! Марш!» А Его Величество Наполеон Буонапарте и есть сатана собственной персоной, антихрист.

По спине побежал неприятный холодок. Фаддей вздрогнул, как ребенок, когда у того в темноте за спиной веточка хрустнет.

– Ну, ну! – раздался приглушенный голос Дижу. – Герой Булгарин, надеюсь, не сильно испугался?

– Не дождешься, – отмахнулся от него Булгарин. – Я тут о бесах думал…

Дижу бросил рядом с Фаддеем на землю попону и сел к огню.

– Понятно, значит, я твоему разговору с бесами помешал, – хмыкнул Рудольф. – Но что-то мне не нравится, как ты в последнее время от остальных отделяешься и с мрачной рожей у костра сидишь. Это вообще-то прежде моя роль была.

– Д-да, Дижу. Теперь ты у нас не один такой… необычный. Да очень скоро у всех наших камерадов рожи мрачными сделаются.

Дижу кинул взгляд на другие лагерные костры, там-то у солдат настроение явно получше было.

– Ну, за них не беспокойся. Они предпочитают роль мух, что кружат над трупами. Пффр! Обосрались за несколько дней по самое не хочу, но все ж таки выжили, вот и радуются теперь, как дети.

– Но мне почему-то не радостно.

– Лично я буду радоваться, когда на мне сего проклятого мундира больше не будет. Только тогда!

Фаддей кивнул.

– Думаешь, скоро эта чертовщина кончится?

Дижу с блаженным видом ворошил ветки в костре.

– Скоро вообще все закончится, дружище.

– Ну, чтоб совсем все заканчивалось, не хотелось бы…

Дижу пожал плечами.

– А ты так цепляешься за жизнь? Лично я – нет.

– Вот этого-то я и не понимаю в тебе. Каждый человек цепляется за жизнь, потому что в ней, несмотря на все пакости, хорошее все-таки перевешивает.

– Ха! Да ты по сторонам-то посмотри, Булгарин! Где тут хорошее перевешивает? Жить означает не что иное, как решать, каким макаром в смерть закатишься – али от поноса, от истощения или же от пули лихой. Жить означает всего лишь дожидаться смерти, и все это мне не очень-то нравится. Лучше уж тогда сразу преставиться.

Фаддей предостерегающе вскинул руку.

– Нет, погоди, погоди! Ведь всегда же есть возможность жить хорошо, по совести.

– И как же это?

– Ну, во время боя, под шумок, удрать к чертовой матери.

Дижу улыбнулся.

– Ты так и не выбросил эту идею из головы?

– Мне кажется, лучшее время для побега – в пылу боя. Знаешь, почему? Потому что в сей момент всем наплевать на то, что с тобой происходит.

Дижу сочувствующе поаплодировал пылкой речи Булгарина.

– Любопытно. Нет, честное слово, любопытно. Здорово ты все рассчитал.

– Так ты бежишь со мной?

– Посмотрим, – и Дижу задумчиво поворошил ветки. – Вот только я не знаю, стоит ли собственную жизнь ради жизни по совести на кон бросать.

Фаддей даже разозлился.

– Ну, так решай быстрее! Кто знает, когда палить всерьез начнут. За парочкой дезертиров здесь никто вслед не погонится.

Повисла тишина. «И чего он осторожничает?» – недоумевал Булгарин.

– Я вот всегда вспоминаю, как мы с ребятней в детстве в гвардейцев играли, – произнес он, наконец. – Восторг был щенячий, право слово! Прыгать по грязи, друг друга в ней вывалять!

И замолчал. Дижу с равнодушным видом поглядывал на огонь.

– И как нам только в голову-то приходило – играть в гвардейцев, в войну? – вздохнул Фаддей. – Глупость страшная!

– Веселое у тебя детство было, – по-привычному насмешливо заметил Дижу.

– Как будто вы в другие игры играли! – хмыкнул Фаддей.

Дижу дернулся.

– Я что, не говорил тебе, что со мной никто не играл, потому что я – сынок выродка?! – зло проговорил он. – Ведь говорил же?

Фаддей молча кивнул. Вновь повисла тишина, а когда Дижу заговорил, Булгарин даже вздрогнул от неожиданности.

– Видимо, я сызмала вел себя дезертиром… Для отца я был убийцей матери. Для деда – сыном человека, замучившего его дочь. Вот и вели они себя со мной как с распоследней тварью. Попробуй тут, не научись ненавидеть людей! Дед еще хуже отца был, лживый фарисей. На людях изображал доброго самаритянина, принимающего бедного осиротевшего внучка. А наедине смешивал меня с дерьмом. Когда я подхватил воспаление легких, он мне даже воды не подал. Попались бы они мне все сегодня, да жаль – подохли давно…

– А у тебя… у тебя была любимая? – внезапно спросил Фаддей.

И зря спросил, как видно.

– Ладно, спать пора, – вздохнул Дижу и поднялся.

– Ну, так как насчет побега? – заторопился Фаддей.

– Время покажет, Булгарин. Время покажет.

Фаддей остался в одиночестве. Эко вопрос о девушке Дижу не по вкусу пришелся. Что-то за этим точно кроется. Фаддей пошарил в нагрудном кармане и вытащил черную ленточку Полины, а вслед за ней маленький камешек.

Камешек ему в лазарете Цветочек дал:

– Мой счастливый…

Камешек и лента были его самыми бесценными сокровищами.

Глупо, по-детски, зато правдиво. Эти вещи будили воспоминания о двух людях, по которым он действительно тосковал. Цветочек-то потерян безвозвратно. Да и Полина – тоже. И все же ему не хотелось расставаться с крохой надежды. О, как же он хотел вновь увидеть ее!

А вдруг он сам вскоре погибнет? Кто по нему-то тосковать будет? Разве что Мишель… А Дижу? Вряд ли. Хотя…

Как же ему хочется мышью-полевкой обратиться да и нырнуть в какую-нибудь норку. Или деревом стать, которому все грозы нипочем…