Текст книги "Геносказка"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

– Все в порядке, сестрица?

– Ага, – сказала она, потом помялась и тихо сказала: – Только я есть очень хочу.

Гензель лишь беззвучно вздохнул. У него у самого желудок подводило от голода, но он надеялся, что Гретель ощутит подобные муки не так быстро. Зря надеялся, выходит.

– Держи. – Запустив руку в карман, он вытащил белковую плитку в прозрачной упаковке.

Будучи размером с его собственную ладонь, она походила на кусок пересушенного волокнистого пластика. Такая полагалась взрослым за день работы на гидропонной ферме – день выматывающего труда, после которого душа едва держится в теле. Свою последнюю Гензель не съел, хотя очень хотелось. Сунул в карман, едва увидел вечером лицо отца. И правильно, выходит, сделал.

Гретель уставилась на плитку с нескрываемым вожделением, таким, что Гензель украдкой усмехнулся. Чего с нее взять – ребенок. К тому же не от мира сего. Такие слишком поздно учатся лгать.

– Дели скорее, братец!

– Эта вся твоя. Я свою ночью съел, – легко солгал он. – Держи, ешь.

Он достал нож и помог Гретель снять упаковку. От шелеста целлофана по желудку проходили короткие, но злые судороги. «А ну молчи! – приказал ему Гензель. – Утроба ненасытная. Пожрешь еще, чай, пустым не останешься». Желудок недовольно заворчал. Он знал то, что было известно и его хозяину, – еды у них больше нет, если не считать маленького тюбика пищевой смеси, который остался у Гензеля со вчерашнего завтрака. Тюбик этот он взял именно по причине малого размера, и его содержимого не хватит им обоим даже для того, чтобы заморить червячка. Надо было взять больше еды!.. Но тогда Мачеха наверняка что-то заметила бы. Она невероятно зоркая, у нее тысячи глаз и сотни ушей. Если бы отец раньше сказал про охоту в Железном лесу, Гензель и Гретель успели бы, откладывая по крошке с каждой трапезы, накопить хоть сколько-нибудь существенных запасов. Но в этот раз отец не счел нужным заранее посвящать их в свои планы. Значит…

– Я знаю, отчего он нас тут бросил, – сказал Гензель.

Гретель встрепенулась, на несколько секунд даже забыв про еду. «Дурак! укорил себя он, да только поздно. – Чего разорался?»

– Отчего? – спросила она с тревогой.

Пришлось отвечать.

– Потому что не хотел отдавать Мачехе. Решил, что даже в Железном лесу нам будет безопаснее, чем дома.

– Но здесь совсем не безопасно! – воскликнула Гретель. – Это очень плохой лес!..

Точно в подтверждение ее слов, по дереву над их головами проползла какая-то здешняя тварь, выбравшаяся, казалось, ночью из детских кошмаров, пока они спали. Раздутая голова слепо смотрела в разные стороны десятком паучьих глаз, а тело выглядело полуптичьим-полузвериным, оно густо поросло то ли перьями, то ли свалявшейся шерстью, и передвигалось за счет маленьких уродливых лап, вцепившихся в кору. Был это хищник или просто уродливое травоядное? А может, это был мутант, вовсе лишенный пищеварительной системы и с момента своего рождения обреченный на голодную смерть. Про тварей Железного леса Гензелю приходилось слышать самые разные истории.

– Это плохой лес, – сказал он. – Здесь на каждом шагу нас могут съесть или отравить. Но выйти из этого леса живыми у нас больше шансов, чем покинуть Шлараффенланд, если мы понадобимся Мачехе. Поэтому отец и вывел нас. Я думаю, он знал, что у Мачехи насчет нас свои планы… Решил – раз уж погибать, так пусть у них хоть крошечный шанс, да будет. Глядишь, Железный лес их и помилует…

– Лучше Железный лес, чем Мачеха, – серьезно кивнула Гретель. – Она ест детей. Это все знают.

– Меньше слушай, что кухарки на рынке болтают, – поморщился Гензель. – Ест!.. Придумаешь тоже. К чему ей дети? Она же даже голода не знает.

Но во взгляде Гретель обнаружилась уверенность, которая редко встречается у детей.

– Не все дети. Только те, у которых внутри порчи мало. Квартероны, как мы. Мулы Мачехе не нужны, у них внутри все грязное и порченое. Слишком много генетических дефектов. Бракованная плоть.

– Иной мул на человека больше похож, чем наш брат, квартерон, – из упрямства заявил Гензель. – Горазда же ты выдумывать, сестрица! Всем известно, что Мачеха забирает себе только непослушных детей, которые родителей не слушают или против власти идут. Больно нужно ей наше квартеронское мясо!

– А вот и нужно! – не согласилась Гретель, обычно редко спорившая со старшим братом. – Наше мясо лучше прочих. У мулов все мясо испорченное, там человеческого – половина или меньше. Такому цена медяк, если каких-нибудь полезных мутаций нет. У нас, квартеронов, максимум четвертушка. Значит, внутренние органы немного у нас не человеческие, но только на четвертушку эту. А все прочее можно использовать, пока это мясо не натянуло в себя ядов и токсинов из города, не стало жестким от работы или не испортилось.

Гензель с сомнением бросил взгляд на собственные руки. Руки были тощими, жилистыми и грязными, с острыми костяшками и обломанными ногтями. Едва ли Мачеха, даже будь она так жестока, как говорят слухи, соблазнилась бы таким. Из его, Гензеля, мяса даже похлебки не сварить, а если и сваришь, то, должно быть, будет горше полыни…

– Ну и куда это мясо?

– По-разному, – совсем по-взрослому вздохнула Гретель. – Для города все сгодится. Город – это ведь тоже как тело, только очень большое и прожорливое. Ему нужна свежая кровь, эритроциты, гемоглобин и…

– Завязывай ты со своими словечками, – недовольно буркнул Гензель. – Опять понесло.

Гретель отщипывала от белковой плитки маленькие кусочки и отправляла их в рот.

– Нервную ткань – в геномастерские. В городе их много, она всегда в цене… Желчь и лимфу в лаборатории, говорят, отправляют. На питательные растворы для всяких бактерий, им это как похлебка… Кости – на гидропонические фермы. Кожу – в мастерские… У мулов кожа грубая и толстая, не везде годится…

Гензель не некоторое время даже забыл про голод, наблюдая, как с ладони сестры исчезают один за другим кусочки плитки. Было что-то жуткое в том, каким спокойным тоном она перечисляла все это, размеренно поглощая еду.

Гензелю показалось, что полуптица-полузверь с раздутой головой протопталась своими лапами аккурат по его груди, и оттого сделалось внутри тошно и противно. Он и прежде слышал подобные слухи, да и пострашнее от мальчишек или пьяных подмастерьев можно было подчас перехватить.

Например, о том, что Мачеха держит личный цирк уродцев, куда со всего света поставляются самые страшные мутанты, даже не мулы, а те, кого генетическое семя лишило и надежды на человекоподобие. Или о том, что у Мачехи есть собственное тело, сшитое из частей людей и животных, только его никто не видел, потому что оно не выходит из своих чертогов. Или…

Да мало ли о чем болтают на грязных улочках Шлараффенланда! Можно подумать, не болтали там намедни о том, что войско небесных альвов с золотым оружием летит разить городских мулов – за их греховную природу и издевательство над Человечеством, Извечным и Всеблагим. Все городские мулы неделю в страхе по подвалам прятались, и что же, заявился в Шлараффенланд хоть один альв?..

– Даже если и так, как ты говоришь, все равно нечестно выходит, – сказал Гензель. – Тогда Мачехе надо господ побогаче потрошить и есть. Окторонов, седецимионов, тригинтадуонов. У них-то, чай, человеческого в мясе и крови побольше!.. У некоторых порченого – всего по проценту-трем. А у меня семнадцать! Чего же сразу нас, квартеронов?

– Господское мясо слаще, но и дороже, братец. Не каждому по карману. Да и кто же станет седецимионов и тригинтадуонов потрошить, если они все Мачехе служат да посты важные занимают? Судьи, чиновники из ратуши, генералы, прочие…

Гретель не знала многих слов, иные по-детски коверкала, но Гензель чувствовал, что какая-то толика правды в этих словах есть. Он и сам не раз задавался вопросом, отчего в городе пропадает детвора, причем именно из их чернового квартеронского сословия. Мулы почти никогда не пропадали, они даже не пытались бежать из города. Положение их полурабское было настолько плачевным, что, имея раз в день миску белковой похлебки от Мачехи, они уже были счастливы. Да и многие из них с рождения были обладателями стольких генетических хворей, пороков и отклонений, что редко доживали до возраста, в котором захочется куда-то бежать.

– Может, это из-за меня все?

Задумавшись, Гензель не заметил, что Гретель давно покончила с плиткой и теперь бессмысленно комкает в пальцах целлофановую упаковку.

– Что? – спросил он рассеянно.

– Может, это меня Мачеха захотела съесть? А в лесу оба оказались…

Гретель потеребила свой браслет. Он был серебристым, как у брата, но казался лучше отполированным, его металл вспыхивал искрами, стоило поймать редкий в Железном лесу солнечный лучик. На ее браслете была выгравирована цифра «11», и по этой цифре Гретель бездумно водила пальцем.

– Шесть процентов разницы, ерунда какая! – сказал Гензель. – У меня семнадцать – что же с того? Может, наоборот, Мачеха меня выбрала, чтобы порчу по наследству не нести. Вдруг у меня дети и вовсе мулы будут?

– Это никому, братец, не известно – ни тебе, ни мне. Разве что Мачехе. У тебя семнадцать процентов фенотипа порченого, а за детей не он, а генотип отвечает. У тебя семнадцать процентов, а у детей твоих может быть и пять процентов, и сорок. Это анализы надо специальные делать…

– Пусть у них будет три процента, – предложил Гензель, потрепав сестру по волосам. – Тогда они станут урожденными седецимионами. Мачеха пожалует им богатый дом с прислугой и чины соответствующие. Они нас к себе заберут, там и заживем, а? Будем как яблоки в меду купаться, одежку носить из тонкой ткани, челядью командовать… Ты будешь балы и приемы устраивать, а я охотой стану баловаться, как граф какой-нибудь. Закажу геномастерам свору борзых, таких, чтобы след даже через неделю вели. Ну и зубы себе выправлю, конечно. Чтобы были человечьими, как у тебя.

Гретель улыбнулась.

– У тебя хорошие зубы, не надо их менять.

– А вот и поменяю! Надоело, что на улицах на меня пялятся, словно я мул какой. Акулой обзывают. Угораздило же: семнадцать процентов, да так изукрасило, что хоть маску носи… Некоторые с двадцатью процентами живут, а по виду – ну ни за что не догадаешься.

– Порча не всегда на виду, – согласилась Гретель. – Она разная бывает. У кого-то – три процента, да так вышло, что на лице ногти растут. А у другого может быть и пятьдесят, но только все внутри – все органы перемешаны друг с другом…

– У отца вот пятнадцать, и он без ноги одной родился, зато в остальном повезло. А нам с тобой в высший свет вход заказан, – заметил Гензель. – Да и черт с ним, со светом, хоть и несправедливо это. Ничего, и квартеронам можно жить, главное – место свое знать и к почестям не рваться. Пошли, что ли, сестрица. Дом нас ждет. Новый ли, старый, кто знает?.. Раз от Мачехи ушли, может, и дальше повезет, а?

Гретель кивнула и схватила его за руку.

– Пошли, братец.

5

Железный лес насмехался над ними весь бесконечный день. На их пути он обнажал овраги, глубокие, зловонные и полные ломких корней – точно незатянувшиеся, тронутые гангреной раны. Насаждал чащи из колючих деревьев, которые впились друг в друга мертвой хваткой, будто пытаясь удушить сами себя. Разбрасывал по камням отвратительный липкий мох, который вонял, как брошенное на жаре мясо, и привлекал насекомых, столь же мерзких на вид.

Безжалостный к людям, Железный лес не щадил и своих собственных слуг. То здесь, то там Гензель и Гретель замечали плоды его ненависти, столь же слепой, сколь и разрушительной. Мох, привлекающий насекомых, их же и пожирал. Огромные мухи, упоенно гудящие над ним, садились на заляпанные мхом камни, но не проходило и секунды, как к ним тянулись крохотные, не толще паутинки, отростки, мгновенно оплетающие тело. Жужжание резко смолкало, а мох едва заметно колыхался, выталкивая на поверхность то, что от них осталось, – мелкие хитиновые осколки и прозрачную шелуху крыльев.

В Железном лесу то и дело кто-то погибал. Иногда они видели это, иногда до слуха доносился лишь предсмертный крик очередной жертвы, сокрытой среди серой, источающей серую слизь листвы. Весь здешний лес был не более чем одной бескрайней ареной смерти, на которой смерть торжествовала, пировала и ублажала себя миллионами различных способов.

Какая-то тварь, покрытая жирно блестящей серой чешуей, гибкая и стремительная, как ящерица, молниеносно ухватила пастью длинноногого паука, дремавшего на коре дерева. Хруст – и паук целиком скрылся в ней, снаружи остались лишь еще трепещущие лапки. Но минуту спустя охотник сам стал жертвой. Гензель заметил его в клетке из узловатых сплетающихся ветвей, ощетинившихся зазубренными иглами. Клетка эта сжималась сама собой, заставляя хищника метаться внутри и издавать беспокойные быстрые щелчки. Ловушка, в которую он попал, не имела выхода. Ветки пронзили его и стали медленно врастать в тело, деловито шевелясь и отрывая клочья серой чешуи. Тварь кричала до тех пор, пока Гензель и Гретель не отошли достаточно далеко: здешняя смерть в своих приговорах была лишена милосердной поспешности.

При мысли о том, какие опасности поджидают здесь человека, Гензель ощущал на спине едкие капли выступающего пота. С малых лет он слушал отцовские рассказы о зловещем Ярнвиде, который, подобно злобному кобольду, обожал издеваться над неосторожными путниками и незваными гостями. Ставшие объектом его шуток редко возвращались домой, а если и возвращались, навсегда сохраняли память о них. Но все же горожане Шлараффенланда ходили время от времени в проклятый генетической порчей Железный лес – некоторые сорта мутировавших растений обладали необычайными свойствами, а городские геномастера охотно платили за образцы чудовищной флоры.

По вечерам, когда работа по дому была закончена, отец обыкновенно располагался за верстаком со своими инструментами и принимался за изготовление маленьких деревянных фигурок, которые по воскресеньям продавал на базаре. Из больших его плотницких рук, в совершенстве владевших и топором, и рубанком, выходили на удивление ладные игрушки, сделанные с немалым старанием, с великим множеством деталей.

Атлетически сложенные альвы были прекрасны, как изображения на алтаре Церкви Человечества, которыми Гензель украдкой любовался во время проповеди. Деревянные тролли внушали уважение своими гипертрофированными разбухшими мускулами и искаженными в оскалах лицами. Игрушечные цверги на рынке часто пугали детей до слез – стараниями отца крошечным резцом их лицам придавалась совершенно жуткая реалистичность. Вырезал он и всякого рода уродцев – анэнцефалов в сложносоставных рыцарских доспехах с приплюснутыми, почти лишенными мозга головами. Караульных спригганов с их насекомоподобными колючими телами. Жутковатых химер – сросшихся телами людей, животных и птиц.

Гензель любил наблюдать за тем, как отец аккуратно орудует своими инструментами, цепляя большими пальцами то миниатюрный резец, то специальную щеточку. Пахло свежей древесной стружкой – лучший запах из всех, существующих в мире! – лаком и жженым деревом. Обычно неразговорчивый и строгий, отец делался спокоен и внимателен, стоило ему взяться за инструмент, – ведь, как известно, тонкая работа не терпит поспешности и сильных эмоций. В такие минуты отца можно было расспрашивать о самых разных вещах, включая те, за которые еще днем мог влететь основательный, отпущенный тяжеленной отцовской рукой подзатыльник.

– Железный лес?.. хмурился отец, работая над очередной игрушкой. – Чего это тебя Ярнвид заинтересовал, подменыш ты дикий? Опять проказу какую придумал? С Железным лесом не шутят. Запомни и на носу у себя топором заруби. Когда в Железный лес идут, на алтаре свечку ставят Бессмертному Человечеству, а если приходят в целости – еще две.

Знал Гензель и то, что ответы отца в таком настроении частенько бывают многословными. Нужно лишь выжидающе помолчать или задать пару невинных вопросов – и отец рано или поздно, сам того не замечая, примется рассказывать, ощипывая очередную деревяшку и глядя лишь на нее:

– Был у меня приятель, де Фризом звали, а по имени – Хуго. Угольщик. Зачастил в Железный лес по своим делам, хотя ему сорок раз было говорено: не лезь. Но того всю жизнь тянуло туда, куда не велено. «Я, – говорит, – при удаче. Все деревья в Ярнвиде знаю, сколько их там есть. Каждую опасность разумею и никогда не рискую лишний раз, вот отчего всегда домой возвращаюсь». А Железный лес самоуверенных не любит. Он таких испытывает, черту, стало быть, определяет… Да так, что, как наиграется, сам же и ломает. Не любит он слишком слабых и слишком сильных – тоже… А ну сиди не вертись, Гензель, лошадиное отродье! Сам речь завел – теперь слушай, что с людьми бывает, которые старших не слушают и на себя слишком уж надеются…

Гензель терпеливо слушал, хотя деревянная скамья буквально обжигала седалищное место. Невозможно было усидеть на месте, слушая все эти отцовские истории, хотелось вскочить, пробежаться по огороду, сшибая сухой веткой покачивающиеся чертополошьи головы, крикнуть: «Вот тебе, Ярнвид! Получай, старое болото!..» Тогда он сам был возрастом не старше Гретель. Будь он постарше да поумнее – постарался бы получше запомнить советы отца…

– …И полез этот Хуго в очередной раз в чащу. Все ему один цветок покоя не давал. Слыхал про Алый Цветок, немощь ты моя безродная? А? Ну конечно слыхал. Будешь столько языком чесать с мальчишками уличными – точно ремня у меня отведаешь… В общем, наслушался Хуго про этот Алый Цветок – и решил его добыть во что бы то ни стало. Он говорил, то ли для жены, то ли для дочери хочет, но мы так поняли, что Алый Цветок ему для личного пользования нужен. Он же знаешь чего… Ну все-то ты знаешь, а! Смотри-ка на него, подлеца! Не положено тебе таких вещей знать еще, огрызок! В общем, ходит слух, что Алый Цветок на силу мужскую сильно воздействует. Ну как потроха мантикоры, только в тысячу раз сильнее. Вот наши бабы в свое время и погнали мужей в Железный лес за этим своим Алым Цветком… Сколько из-за этой прихоти головы лишилось, вспомнить страшно. А, бабы, одно слово…

Гензель старался слушать внимательно, не пропуская ни единой подробности. Гретель же почти не обращала на отцовские истории внимания, а может, просто не подавала виду, поди пойми. Когда у нее не было работы по дому, Гретель предавалась своему излюбленному времяпрепровождению – пробиралась в угол за печкой и шуршала там страницами «Классических генетических моделей» Менделя. Книга досталась ей случайно и чуть не была утоплена отцом под горячую руку. Он считал, что книги для геномастеров до добра не доведут и не стоит обычному квартерону лезть в подобные дела, пусть и краем глаза. Но Гретель каким-то чудом книгу отстояла и теперь по вечерам, когда отец брался за инструменты, тихонько шелестела тонкой бумагой. Долгое время Гензель был уверен, что сестра просто по-детски глядит на мудреные картинки. Хватало там картинок – сложных, как микросхема, исчерченных десятками разных рисок, с хитрыми символами, точками… Когда выяснилось, что Гретель не просто разглядывает картинки, что-то делать с ней или с книгой было уже поздно.

Отец надолго замолкал – не ладилась какая-то мелкая деталь. Например, не выходил глаз у крошечного скорчившегося утбурда или недостаточно страшным получался пещерный кобольд с узловатыми клешнями-руками.

– И что с угольщиком сталось? – не выдерживал наконец Гензель, мучившийся любопытством.

– Да не спрашивай ты под руку, холера! – сердился отец, но быстро возвращался в благодушное состояние. – Говорю же, понесло его в Ярнвид вновь, за Алым Цветком этим, чтоб ему сгореть… Скольких людей пережил, а так и не понял, что Ярнвид людей так просто не отпускает. Говорят, в пыльце его смесь какая-то особая, которая в нашем мозговом веществе на какие-то там центры воздействует… Ну и тот, кто в Ярнвид слишком часто забредает, потом без этой смеси дышать не может, тянет его к лесу, как к бутылке… Ну, этого я не знаю, это геномастера пусть сами решают, их парафия… Знаю только, что цветок этот Хуго на свою беду нашел. Алый, говорит, как огонь в ночи, так глаза и притягивает… Ну, пока еще мог говорить. Прикоснулся он к тому цветку рукой. И нет чтобы перчатку натянуть, словно не знал, какие цветочки могут в Ярнвиде расти… Сорвал и сорвал. Только, говорит, кольнуло немного в пальцы, словно занозу мелкую загнал. Помчался Хуго с цветком домой, словно за ним стая вурколаков гналась. Только впустую все. Цветок в несколько минут завял и рассыпался прахом, даже лепестков не осталось. Ругнулся он, но делать нечего, вернулся в дом и спать лег с горя. Мол, в следующий раз повезет… Только не было ему уже следующего раза. Ночью, жена говорила, просыпался несколько раз от жажды и горел весь, точно не на кровати, а на углях лежал. С утра ослабел, на работу чуть живой выполз. Лицо осунулось, глаза навыкате… Иные в гробу лучше выглядят, одним словом. Знали бы мы, что потом только хуже будет, – сами бы прикончили бедолагу…

– Это цветок его так?..

– Да уж не василиск! Не перебивай, сказано же! Цветок, цветок… Алый, будь он неладен. С того дня стало Хуго все хуже и хуже. Сперва кожа у него начала твердеть по всему телу. Словно бы коростой покрываться. Жена ему и компрессы делала, и мазями всякими лечила, да толку, если человек, считай, сам свою голову на плаху отнес… Руки-ноги у него отниматься начали, сам без чужой помощи через пару дней уже и с кровати не вставал. И вообще во всем теле одеревенение какое-то началось. Руки еще гнутся, а пальцы перестали, один от другого не оторвать. И по всему телу отростки пошли расти. Тут мы и поняли, что Хуго генетическую погань какую-то подцепил от того цветка. Кости у него срастаться между собой начали, а лицо таким сделалось, что даже нам смотреть тошно было: корой покрылось, мхом, дрянью всякой… Был человек, а стал – дерево. Ночами от боли ревел, полгорода слышало. Есть уже не мог, жена его через трубку бульоном кормила…

В углу прекратился шелест страниц – кажется, Гретель тоже стала слушать. Это было редкостью: в противовес всем обыкновенным детям Шлараффенланда она не любила историй про геноволшебство. Удивительно, но так и было – слушая истории про зачарованных принцев, сказочные превращения и невероятных созданий, Гретель обычно морщила нос. Этого Гензель никогда понять так и не смог. В голове не укладывалось, отчего ей больше по душе тяжеленные книги с черно-белыми картинками, а не захватывающие дух отцовские истории. И там, и там на каждом шагу случались геномагические чудеса, только что за интерес следить за чудесами по непонятным схемам да сложным рисункам с рисками?..

Отец тем временем продолжал свой рассказ, не обращая внимания на то, кто из детей его слушает:

– Поняли мы, что несдобровать Хуго. Вот-вот слуги Мачехи за ним явились бы. С такими, сам знаешь, разговор короткий. Нечего генетическую инфекцию сыпать в городе!.. Решили мы помочь ему по старой дружбе, на тот свет отправить без мучений. Только оказалось, что поздно мы это придумали. Сидит он дома, в угол врос, деревянный как чушка для колки дров. Корой со всех сторон укрыт, даже рта не видать, а вместо глаз – какие-то гнилушки светятся… Ох и картина. И что прикажете с ним делать? Сперва решили просто есть не давать – пусть, мол, от голода умрет. Куда там! Он уже корни пустил, прямо сквозь пол. Впился в землю этими корнями, а те прочные, как стальные канаты! Из земли какие-то соки и сосет… Хотели тогда голову отрубить. Позвали дровосека с топором, чтобы тот, значит, ему голову смахнул. Полдня он своим топором работал, но шею даже на четвертушку не перерубил. Зато сам трясется. Бросил топор, крикнул: «Да не могу я так человека мучить!» – и был таков. Человека, скажи на милость… Долго мы пытались Хуго извести. Все пробовали. Жгли его, кислотой растворяли, из ружей палили. Впустую. Таким он оказался живучим и крепким, ничто его не брало. А он, бедолага, и поделать ничего не мог. Пялился только на нас своими гнилушками и корой скрипел. Не понять даже, мучается он или сам забыл, что человеком был. Коряга бездушная, и все. В общем, закончилось наше терпение, и послали мы за священником, в Церковь Человечества. Тот через день явился. Наполовину механический, как моя нога, поршнями стучит, гудит, меди больше, чем плоти на костях, но дело свое хорошо знал. Прочитал литургию… Так, мол, и так, именем Человечества Извечного и Всеблагого, да уйдет скверная генетическая зараза, порочащая род людской. И иголкой его из инъектора! Мы думали, толку от той иголки… Но видим – вроде действует. Кора словно бы размягчаться начала, а дерево задрожало мелко, и ветви вроде съеживаются… Ну, мы на это дело смотреть не стали, нет таких охотников. Может, геномагия и светлая, от священника, но все равно симпатичного мало. На следующий день явились, а Хуго уже и нет. Весь пол только в доме жижей какой-то зеленой залит, а в ней мусор всякий плавает – кости человеческие и ветки вперемешку. Да гнилушек пара, только уже не светятся… Ты слушай, слушай, подлец, и на ус крути! Вот что бывает с теми, кто в Ярнвид без дела суется!

Были и другие жуткие истории, рассказанные под аккомпанемент тихого скрипа резака. Про пекаря Палотье, что съел в лесу выглядящую сочной ягоду, а через день оброс шерстью, обратился вурколаком и был травлен сеньорами на охоте. Про мехоса Паабо, который решил, что его гидравлическое тело может пройти сквозь весь Ярнвинд, но был искусан мутировавшими термитами со слюной на основе кремниевого клея и обратился в неподвижную статую в самой чаще, так и не опустив топора. Про городского геномастера Гершензона, двадцать лет собиравшего в лесу плоды и возвращавшегося невредимым, а к исходу двадцать первого пойманного и заживо переваренного хищным деревом.

И все эти истории одна за другой оживали в воспоминаниях Гензеля, пока они с Гретель пробирались чащей Железного леса. Несмотря на то что все истории без исключения были жутковаты, Гензель вспоминал отца с благодарностью. Эти истории научили его относиться к умирающему лесу с осторожностью и почтением, не тревожить его лишний раз и вообще по возможности к нему не прикасаться.

Один раз Гретель хотела перейти глубокий овраг по длинному и толстому корню, но Гензель задержал ее. Не зря – стоило бросить на корень небольшой камешек, как корень зашипел, извернулся кольцом, и на его поверхности выступили сотни крошечных зазубренных пластин. Окажись на нем человек – уже превратился бы в кровавую мешанину на дне оврага. В другой раз они чуть было не угодили на обед стае хищных растений, выглядевших как самые обычные цветы. В этот раз их спас случай: какая-то мелкая лесная тварь решила срезать путь через заросли и была мгновенно растерзана – бутоны цветов оказались крошечными, но невероятно сильными пастями, с легкостью вырывавшими из тела жертвы куски мяса. Через считаные секунды от твари остался лишь распластанный скелет – его костями, судя по всему, охотник побрезговал. Гензель рассудил, что и человеческое мясо покажется этим кровожадным существам вполне достойным продолжением трапезы.

В этом лесу двое беспомощных детей, несомненно, были бы настоящим подарком для плотоядных животных и растений, из которых мало кто помнил вкус сладкого, с минимумом генетических дефектов мяса…

Гензель и Гретель шли практически наугад, не руководствуясь никакими ориентирами, – ориентиров здесь, в самой чаще, попросту не существовало, и даже расположение солнца невозможно было определить. Гензель лишь надеялся, что они не петляют кругами. В этом случае надежды на спасение нет. Железный лес мало-помалу выпьет из них все соки, как паук – из попавших в паутину мух. А Гензель уже начал чувствовать себя слабой и сонной осенней мухой. Каждый шаг вытягивал в десять раз больше сил, чем в Шлараффенланде, а голод казался не в пример более резким и требовательным. Еще не минуло двух суток с тех пор, как отец отвел их в лес, а Гензель уже чувствовал себя так, словно отшагал полсвета в железных башмаках. Желудок его сморщился, ссохся и превратился в одну крошечную ноющую раковую опухоль.

Гретель, несомненно, приходилось еще сложнее, но она ни разу не пожаловалась брату. Старалась идти вровень с ним, не просила сделать перерыв, не вспоминала про пищу. Гензель, мысленно усмехнувшись, подумал, что в этой тощей бледной девчонке куда больше сил, чем кажется на первый взгляд. Но она была всего лишь ребенком. Время от времени она начинала отставать от брата, прихрамывать и закусывать губу.

– Давай сделаем привал, Гретель, что-то я устал, – приходилось говорить Гензелю в такие моменты. – Измотайся я что-то. Мне бы дух чуть-чуть перевести.

– Давай минутку посидим, братец, – покорно говорила она, оправляя изорванный и болтающийся лохмотьями подол.

Потом они поднимались и вновь брели вперед, обходя стороной деревья, поросшие изогнутыми черными когтями, болотные кочки, похожие на чьи-то разлагающиеся головы с треснувшими черепами, и лианы, кажущиеся распотрошенным и развешанным на ветвях кишечником.

Стали ли они ближе к Шлараффенланду? Гензель не знал этого. Они шли уже долго, очень долго, куда дольше, чем вел их отец. Значит, стучала крохотной серебряной птичкой в висок неутешительная мысль, они шли по неверному направлению. Но как выбрать верное в том месте, где никаких направлений и вовсе нет? Последний раз они видели тропинку вчерашним вечером, когда бежали в поисках катышков. Но в темноте, видно, сошли с нее, а новых все не появлялось. Не удивительно – кто будет натаптывать тропинки в Железном лесу?..

Здесь отказывало даже чувство времени. Гензель с трудом представлял, сколько они идут и сколько осталось до заката. Иной раз казалось, что они проснулись час назад, иной – что должно было пройти уже два-три дня. Гензель невесело подумал о том, что яд Железного леса пропитал даже само время, теперь оно тоже больно и чуждо всему человеческому. Но надо было идти, пусть даже без направления и времени. Это он чувствовал так же безошибочно, как распознавал врагов в неприметных на вид деревьях. Стоит надолго остановиться – и все, пропали.

«Надо идти, – говорил он себе, подбадривая взглядом Гретель. – Представь, что это просто прогулка по обычному лесу…»

Постоянно нависшая опасность сжимала череп, точно обручи – разбухшую с годами пивную бочку. Гензель шел, стараясь ступать бесшумно, обходя любые подозрительные места, хоть чем-то выделяющиеся среди умирающих деревьев, и постоянно держал руку на рукояти ножа. Но голод, как оказалось, был еще худшим врагом. Сперва он лишь шуршал, как крыса в подполе, но с каждой минутой делался все сильнее и наглее. Он подтачивал решимость, вытягивал силы, копался во внутренностях колючими жадными лапами.