Текст книги "Миры неведомые"

Автор книги: Константин Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 51 страниц)

ГЛАВА XXI,
в которой смерть уносит первую жертву

Человек с трудом переносит долгие полярные ночи. Нужно обладать вполне устойчивой нервной системой и даже особым складом характера, чтобы не поддаться тоске, когда все вокруг погружено в течение многих дней в непроницаемый мрак.

Астронавты на Венере находились в лучших условиях, чем работники полярных станций на Земле. Ночь была короче и вокруг было тепло, но это и раздражало. В Арктике холод снижает активность человека, и поневоле приходится уменьшать размах своей деятельности. А здесь люди стремились к труду, но возможностей было мало. Приходилось или работать внутри ракеты или оставаться около нее, так как совершенно непроницаемая ночь, без единой звезды на небе, не благоприятствовала далеким походам и разведкам. К концу шестнадцатисуточной ночи все только и мечтали о рассвете.

Но были и другие заботы. Заболел профессор.

До сих пор никто не жаловался на болезни. Люди, отправившиеся в экспедицию, обладали великолепным здоровьем. Иначе они не могли бы принять в ней участие. Кроме того, астронавты прекрасно понимали, какие опасности таит в себе непривычная микрофлора Венеры, поэтому соблюдали строжайшую бактериологическую дисциплину. За пределами ракеты или изолированных от внешней атмосферы помещений вездехода и самолета люди дышали с помощью кислородных приборов и лишь крайне редко, на короткие мгновения поднимали, маску. Вода применялась только кипяченая, а помещения ракеты подвергались периодической дезинфекции с помощью жестких ультрафиолетовых лучей. Все эти меры предохраняли участников экспедиции от серьезных заболеваний. Наташа выполняла обязанности медика и зорко следила за здоровьем астронавтов.

Теперь возникла опасность, что профессор на долгое время выйдет из строя. Прихварывать он стал уже давно. Когда наступила первая венерианская ночь, он совсем перестал выходить из ракеты. Началось с того, что у него пропал сон. Прежде профессор все делал со вкусом, любил покушать, не прочь был выпить рюмку водки, рассказать за столом занятную историю и посмешить приятелей. Спать он был мастер и на бессонницу никогда не жаловался. Теперь он по ночам не находил себе покоя.

– Просто понять не могу, куда сон девался, – говорил он Наташе, принимая очередную таблетку нембутала. – Верчусь с бока на бок, а спать не могу. Голова тяжелая…

Разумеется, профессор был подвергнут всестороннему осмотру. Ничего тревожного обнаружить не удалось. Температура была нормальная. И Наташа ограничилась тем, что велела лежать спокойно и стала давать больному снотворное.

Многосуточная ночь приходила к концу. Из черного мрак стал темно-фиолетовым. Уже стали видны зубчатые силуэты скал на светлеющем фоне неба.

Прошло еще три дня. Профессору лучше не стало. Спать он мог только после приема значительных доз снотворного. Усилились боли в висках и в затылочной части головы. Прежняя веселость оставила астронома. Он лежал на койке, смотрел перед собой безучастными глазами и нехотя отвечал на вопросы. Книгу он оставлял на первой же странице. Никто, конечно, не знал, о чем он думает, а он в тысячный раз задавал себе вопрос: «Неужели это лучевая болезнь?»

Михаил Андреевич гнал от себя страшные мысли, объяснял все особенностями здешнего климата, непривычными условиями жизни, но снова и снова возникало тяжелое сомнение. Потом наступила апатия.

Наташа начала беспокоиться. По непонятным причинам температура больного стала со дня на день повышаться. Теперь по утрам градусник показывал 37,6, доходил до 37,9. А к вечеру столбик ртути поднимался до 38,5-38,8. Однако, кроме головной боли и бессонницы, астроном ни на что не жаловался. Артериальное давление оставалось нормальным.

Наташа взяла у больного кровь и сделала в лаборатории анализ. Вместе с нею пошел Виктор Петрович. Молодая женщина принялась орудовать со стеклами и пробирками. Взбалтывала содержимое, смотрела на свет, разглядывала мазки под микроскопом, с чем-то сравнивала.

– Ну что? – спросил академик.

– Нельзя понять, в чем тут дело. Ясно выраженный лейкоцитоз. Белых кровяных шариков больше двенадцати тысяч в кубическом миллиметре.

– Гм… А норма шесть – восемь тысяч. Да, странно.

– Значит, в организме у него что-то происходит. Но что именно, я не знаю.

Как известно, белые кровяные тельца, или лейкоциты, защищают организм от вредных микробов. Едва враги проникают внутрь живого существа, как происходит своего рода мобилизация. Многомиллионные армии лейкоцитов бросаются в атаку. От жара горячих битв с проникшим в кровь неприятелем и повышается во время болезни температура тела.

Анализ крови ясно показывал Наташе, что в организме больного имеется какой-то скрытый яд. Только этим и можно было объяснить увеличение количества белых шариков. Но что это был за яд, она не могла понять.

Она решила посоветоваться с Виктором Петровичем. Академик беседовал в своей каюте с Сандомирским. Наташа рассказала про больного. Сандомирский не придал ее словам большого значения.

– Ничего, отлежится… – сказал он небрежно. – Человек упитанный и здоровый.

Но академик был другого мнения.

– Нет, это что-то серьезное. Но что?… – Он развел руками: – Во всяком случае, Наталья Васильевна, надо тщательно наблюдать за больным. Может быть, это влияние здешнего климата? Нужно быть готовым, что и другие могут захворать. Всё записывайте. Это очень важно!

За ночь Михаилу Андреевичу стало много хуже. Он плохо спал, несмотря на снотворное, метался в постели и даже бредил. В эту ночь Наташа дежурила у постели больного и с удивлением прислушивалась к бессвязным фразам.

Профессор выкрикивал отдельные и непонятные слова:

– Жарко! Очень жарко! Нельзя дотронуться… Наташа попробовала дать ему освежающее питье. Шаповалов отталкивал кружку:

– Не надо! Вода горячая! Все горячее! Ядовито! Он произносил и другие, но уже совершенно бессвязные слова, рвал на себе пижамную куртку.

К утру температура спала, но больного стал трясти мучительный кашель. Михаил Андреевич просто задыхался от его приступов. Это был сухой и ничем не объяснимый кашель. После ночного бреда профессор пришел в себя, но его трудно было узнать. Некогда круглое и постоянно улыбающееся лицо астронома осунулось и стало серьезным. Глаза приняли страдальческое выражение. Два раза после особенно сильных приступов кашля он обнаруживал кровь на платке. Наташа не могла скрыть этого от больного, и он с изумлением смотрел на красное пятно.

Горькая улыбка появилась на лице астронома.

– Кровь! – сказал он.

– Ничего, это от напряжения, – пыталась успокоить его Наташа.

– Нет, это конец… – Потом прибавил: – Какая тоска!…

– Пройдет, пройдет, – говорила Наташа, едва сдерживая слезы и проклиная свое бессилие.

Вскоре зашел Виктор Петрович и попытался ободрить профессора разговором на научные темы. Больной безучастно смотрел прямо перед собой и ничего не отвечал.

Кашель показал, что процесс происходит в легких. Шаповалову стали давать биомицин.

В тот день дежурил Сандомирский. Хорошо зная Михаила Андреевича, он постарался и приготовил обед повкуснее. Сварил суп из рыбных консервов, поджарил блинчики с мясом, которые очень любил астроном, а на закуску подал салат из крабов. Больному налили стакан белого вина. На третье был компот из фруктов.

Каково же было огорчение Сандомирского, когда больной даже не притронулся к этим вкусным вещам.

– Не хочется, – сказал он тихим голосом. – Очень вкусно, но мне не хочется.

Он выпил только глоток вина.

В салоне шли невеселые разговоры.

Ночной мрак еще не вполне рассеялся, и за окнами виднелась темно-синяя мгла рассвета. Вдруг на небе вспыхнули огни полярного сияния. Профессор приподнялся на локтях, чтобы лучше видеть поразительное явление, но со стоном опустился на постель.

– Вам плохо, Михаил Андреевич? – спросила, склоняясь к нему, Наташа.

– Не знаю… Голова болит… И глаза режет. Света выносить не могу…

Наташа прикрыла настольную лампочку листом темной бумаги.

Пришел Виктор Петрович и спросил:

– Температуру мерили?

Наташа посмотрела на градусник: 38,8…

– Михаил Андреевич, покажите-ка ваш язычок! – попросил академик.

Язык у астронома был покрыт странным бурым налетом. Академик нахмурился.

– Скорее сделайте анализ крови! – тихо сказал он,

Наташу не нужно было просить дважды. Быстро и ловко она проделала процедуру, улыбнулась больному, попутно поправила одеяло и подушку.

Михаил Андреевич лежал с закрытыми глазами и молчал.

Виктор Петрович и Наташа прошли в лабораторию и там вместе произвели анализ. Склонившись над микроскопом, молодая женщина торопливо делала подсчеты. Когда все было закончено и результаты анализа лежали в виде лейкоцитарной формулы, академик просмотрел ее и помрачнел.

– Белокровие! – сказала Наташа. – Типичный лейкоз!

Если раньше количество белых шариков было значительно больше нормы, так как организм призывал на помощь все свои оборонительные силы, то сейчас в кубическом миллиметре крови едва насчитывалась тысяча лейкоцитов. Изменился и самый их состав. Преобладали формы, свидетельствующие о разрушении, о катастрофическом ухудшении состава крови. Число красных кровяных телец также было значительно ниже нормы.

– Сейчас же надо сделать переливание крови, – сказал академик. – Какая у него группа?

– Вторая.

– Очень хорошо! Моя кровь подходит. Берите скорее и пойдемте к нему…

Наташа стала кипятить шприц. Лейкоцитарная формула ясно говорила, что в организме Михаила Андреевича происходят чрезвычайно опасные явления. Кроветворные органы были, очевидно, парализованы, а резервы организма истощились. Помочь могла только кровь другого человека. Надо было действовать быстро, и Виктор Петрович, ни минуты не раздумывая, предложил себя в качестве донора. Академик засучил рукав рубашки. Наташа проворно взяла у него 300 кубических сантиметров алой животворной крови. Едва место укола было прикрыто кусочком ваты, Виктор Петрович поспешил к больному. Академик сам руководил операцией.

Пока делали переливание крови, остальные астронавты стояли в дверях, так как всем уже стало известно о тяжелом положении астронома. Никто не задавал вопросов. Михаил Андреевич лежал неподвижно на спине и не произносил ни слова. Лицо его покрывала мертвенная бледность.

Несмотря на то, что все было сделано с предельной быстротой, переливание крови никаких результатов не дало. Виктор Петрович с тревогой смотрел на умирающего.

Теперь становилось ясно, что над ученым уже веяло дыхание смерти.

– Скажите, как вы себя чувствуете? – спросила Наташа.

– Кружится голова… – едва слышно ответил астроном. – Болит очень…

Широко раскрытые глаза ученого вдруг начали бессмысленно блуждать по сторонам. Больной, видимо, старался остановить их движение, но не мог. Глаза вышли из подчинения его воле.

– Дайте ему пентоксил! – сказал академик. – Скорее! Дорога каждая минута. Наташа бросилась к аптечке.

– Захватите глюкозу! – кинул ей вдогонку Виктор Петрович. – И витамин «В». Надо сделать инъекцию.

Академик Яхонтов не считал себя медиком. Его основной профессией была палеонтология, но всякий палеонтолог в то же время является биологом и поэтому ближе стоит к медицине, чем представители точных наук. Из шести астронавтов только Наташа имела медицинское образование, да и то среднее. Естественно, что лечить больного пришлось самому начальнику экспедиции. Всем хотелось знать, в каком положении находится больной товарищ, и Виктора Петровича засыпали вопросами. Но он ничего не мог на них ответить.

– Неужели он умирает? – огорчался Сандомирский.

– Лейкоз! – ответил Виктор Петрович. Это латинское слово обозначало заболевание всей системы кроветворных органов, глубокое поражение организма, быстро приводящее к роковому концу.

Профессор Шаповалов уже ничем не напоминал теперь веселого толстяка, каким все привыкли его видеть.

На койке лежал человек с заострившимися чертами лица, ослабевший настолько, что ему было трудно даже говорить.

Но вливание глюкозы оказало свое действие. Умирающий почувствовал приток сил. Он открыл глаза.

Наташа сидела у него в ногах. Яхонтов стоял около постели, а другие астронавты находились в дверях, так как никому не разрешалось входить в каюту астронома, кроме Наташи. Они издали наблюдали, как совершается великое таинство смерти.

– Михаил Андреевич, мы сделали переливание. Теперь дело пойдет на поправку, – убеждала астронома Наташа.

Профессор посмотрел на молодую женщину, склонившуюся над ним, и его глаза приняли сознательное выражение. Он пытался что-то объяснить.

– Что вы хотите сказать? – спросила Наташа.

– Бесполезно… – прошептал профессор.

– Почему – бесполезно? Наоборот, всё в порядке! – хотела его утешить Наташа.

– Бесполезно… Лучевая… лучевая болезнь!… Смерть! Другого исхода… нет… Не может быть… Виктор Петрович не верил своим ушам:

– Почему – лучевая болезнь? Как вы могли захворать? Где?

Если это была лучевая болезнь, то средства, примененные для спасения больного, уже не могли прекратить разрушительное действие радиоактивных частиц. Очевидно, отравление было слишком сильным, но переливание крови, питательный препарат глюкозы и сильная доза пентоксила поддержали на некоторое время организм профессора в борьбе со смертью.

Михаил Андреевич медленно заговорил. О том, что произошло, он рассказал отрывисто, отдельными словами. С трудом можно было понять, в чем дело. Впервые участники экспедиции узнали, как профессор попал в Ущелье Горячих Скал.

Яхонтов был вне себя.

– Почему же вы молчали? – изумлялся и одновременно возмущался он. – Взрослый человек! Ученый! Неужели вы не понимали, что обрекаете себя на страшную смерть! Нужно было немедленно принять меры…

Больному снова стало хуже. Он говорил отдельными фразами, делая большие паузы, порой оставляя мысли недосказанными:

– Я хотел… Надо было… Что-нибудь и для себя… Лично… Главная роль у других… Начальник… Пилоты… Хотелось иметь свое… Только свое!… Научная репутация. Имя…

Академик понял и теперь глядел на больного, бледный и от скорби и от негодования. Постепенно чувство сострадания взяло верх.

Профессор еле слышно говорил:

– Надеялся на организм… Не думал… что…

– Голубчик, как вы могли это допустить? – не мог успокоиться академик.

– Пока мог… работал над этим вопросом… Самостоятельное исследование…

– Какое несчастье! – не выдержала Наташа. Профессор сделал знак, чтобы Виктор Петрович склонился поближе, и прошептал:

– Там, письмо жене… Передадите… Если удастся вернуться… Дети…

Он хотел еще что-то сказать, но внезапно по лицу его пробежала судорога. Рот остался полуоткрытым, а левый глаз замер неподвижно.

Наташа громко вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Умер? – спросил шепотом вошедший на цыпочках Сандомирский.

Академик отрицательно покачал головой.

– Нет! Еще один шаг к концу. Вероятно, это кровоизлияние в мозг. Односторонний паралич…

Коварный радиоактивный яд действовал не сразу. Частицы вещества, распространяющие лучистую энергию, проникли в тело ученого, скопились в клетках костного мозга, выполняющего самую важную роль в деле образования крови. Здесь они вели незаметную, но смертоносную работу. Кроме этого, лучевая болезнь сделала кровеносные сосуды хрупкими и непрочными. В результате последовал паралич. Зрелище было мучительно тяжелым, но никто уже не мог помочь умирающему.

Наступила ночь. У постели профессора осталась только Наташа. Три раза приходил справляться о состоянии больного Виктор Петрович. Потом заглянули Сандомирский и Красницкий. Михаил Андреевич умер глубокой ночью. Почему-то смерть всего чаще приходит к человеку на рассвете.

* * *

Похороны происходили на другой день. Среди лилового сумрака на берегу показалась печальная процессия. Четверо мужчин несли на одеяле, по двое с каждой стороны, человеческое тело, завернутое в белую ткань. Позади виднелась фигура женщины, которая плакала.

Группа медленно и торжественно поднялась на плоскогорье. Там на людей налетел сильный ветер.

Михаила Андреевича Шаповалова похоронили совсем недалеко от места, где впервые пристала ракета, высоко над морем. Здесь вырыли могилу и предали земле тело ученого. Никаких речей не было. По лицу Наташи катились слезы. Впрочем, их никто не видел под маской.

Мужчины лучше владели своими чувствами, но у всех было тяжело на сердце. Каждый спрашивал себя: «А я? Что станется со мной?»

Вместо надгробного памятника на могиле водрузили большую глыбу базальта, постояли еще несколько минут и медленно пошли обратно.

С неба хлынул сильный дождь.

ГЛАВА XXII,
в которой академик Яхонтов находит первичные коллоиды

Хотя ночь на этой странной планете длилась свыше двух земных недель, но за работой время прошло незаметно. Кроме того, слишком много всяких огорчений выпало на долю оставшихся в живых астронавтов.

Вставали все в семь часов утра, в восемь садились за завтрак, а потом начинались работы в лабораториях и мастерских. В три часа снова собирались в салоне, обедали, отдыхали, затем опять работали до девяти часов вечера. Затем был ужин, и все расходились по каютам, кроме дежурного. Приготовлением пищи и уборкой помещений поочередно занимались все без исключения, а вахту несла даже Наташа.

Несмотря на непроницаемый мрак, регулярно проводились измерения температуры воды и воздуха, барометрического давления, силы и направления ветра, количества осадков. Работу, которую раньше выполнял покойный астроном, разделили между оставшимися. За это время была также закончена гербаризация образцов растений, составлена коллекция горных пород и живых организмов, проявлены кинофильмы и фотоснимки.

Красницкий и Сандомирский привели в порядок все приборы и механизмы ракеты и еще раз осмотрели стратоплан, вездеход и подводную лодку.

Несколько раз появлялись полярные сияния, поражая все новыми и новыми эффектами. В этом отношении природа Венеры была неистощима на выдумки.

Жить ночью было даже легче, чем днем. Температура воздуха и воды за ночной период суток понизилась до плюс 10 градусов. Ветры и волнение на море прекратились, и дожди выпадали редко. Бурные атмосферные явления происходили только на освещенном полушарии. Если бы не темнота и не надоевшие кислородные маски, было бы совсем терпимо. Ночная прохлада после дневной жары была особенно приятной. Днем людям казалось, будто их поместили в парильное отделение русской бани, а ночь на этой планете создавала самые благоприятные условия для работы.

Профессор Шаповалов умер на самом исходе ночи. Вскоре после его смерти наступил трехсуточный рассвет, очень похожий на земной: сначала фиолетовый, затем сиреневый, потом розовый и, наконец, алый и желтый. День вступал в свои права. Красницкий снова спрятал этюдник. Только утренние и вечерние сумерки будили в нем восприятия художника.

Писал он маслом неплохо. Особенно удалось художнику полотно, изображавшее пустынный берег спокойного моря в те часы, когда природа на Венере залита удивительным по красоте нежно-розовым сиянием. Для всякого художника розовая гамма красок является большим испытанием, так как тут легко впасть в сладенькую красивость, но ученый с большим тактом использовал эти краски, нигде не нарушая чувства меры. Глубокие познания в химии и мозолистые руки вполне уживались с тонким вкусом. Своеобразная прелесть здешнего ландшафта была передана в его этюдах с большим настроением.

Астронавты удивлялись:

– Почему только здесь обнаружились ваши таланты, Иван Платонович?

Говоря об искусстве, Красницкий становился более разговорчивым, чем обычно.

– Друзья, – мягко улыбаясь, объяснял он, – после долгого перерыва я увидел краски природы только на Венере. Во время полета так мучительно было полное отсутствие цвета. Кругом черная пустота и абсолютно белый свет Солнца. Ничего больше. Никакого цвета. Это невыносимо. Сначала и здесь было плохо. В полдень планета мрачна и груба по колориту. Зато в сумерки Венера прекрасна. Вот я и пишу теперь…

Всех удивляло, что, говоря о природе и показывая этюды, Иван Платонович трогательно смущался и проявлял чрезвычайную застенчивость. Однако созданные его кистью образы дикой и первозданной природы Венеры вызывали общее восхищение.

* * *

Когда снова настал день, астронавты продолжили работы по изучению Венеры. Отдыхая за круглым столом, часто вспоминали Шаповалова. Чаще других упоминал его имя Сандомирский, который лишь незадолго до смерти ученого понял, какими познаниями обладал астроном в своей области. Почти каждый вечер в салоне возникали разговоры о возвращении. Путешественники никак не могли успокоиться, что до сих пор не налажена связь с Землей.

Яхонтов вместе с Наташей и Владимиром приступили к ежедневным полетам на высоте 20-30 километров. Было решено произвести аэрофотосъемку поверхности Венеры.

С такой высоты объектив захватывал полосу местности шириной 125-150 километров. При средней скорости полета 800 километров в час и десятичасовом рабочем дне за одни земные сутки можно было снять площадь в 1200 тысяч квадратных километров.

Виктор Петрович придавал этой работе огромное значение и взялся за нее сам. Дело в том, что фотоплан не только имел самостоятельную научную ценность, но и был совершенно необходим для экспедиции из практических соображений. Лишь с его помощью можно было обнаружить без длительных разведок места, где имело смысл искать природное горючее. Как известно, каждые два соседних снимка, сделанных с самолета, образуют стереоскопическую пару, поэтому, рассматривая их в стереоскоп, можно отчетливо увидеть рельеф местности, а опытный геолог всегда в состоянии представить себе на таких снимках процессы, которые придают ту или иную форму поверхности планеты. Это, в свою очередь, позволяет судить о наличии тех или иных ископаемых на данном участке.

Ежедневно, ровно в девять часов утра, академик, бодрый и улыбающийся, поднимался по лесенке в кабину стратоплана, где его поджидали Наташа и Владимир. Пилот включал мотор, и серебристая птица, набирая скорость, стрелой неслась по волнам, а затем кругами взмывала к облакам.

Виктор Петрович лично следил за курсом, поправляя иногда Одинцова, и в нужные моменты включал фотоаппарат. Самая съемка производилась автоматически.

Таким образом за двенадцать дней, при регулярных полетах независимо от состояния погоды, удалось получить очень ценную карту поверхности Венеры на площади свыше 15 миллионов квадратных километров.

Теперь стало совершенно ясно, что большую часть планеты покрывала вода. Над необозримой гладью горячего океана поднимались отдельные острова и целые архипелаги. Континентов на Венере не было. Ракета оказалась у самого крупного из островов, обладающего довольно разнообразным рельефом. Значительная доля его поверхности приходилась на скалистую равнину, где среди лесов текли многоводные реки. Другую сторону острова занимали горы. Многие вершины терялись в облаках, поэтому горный район был отражен в фотоплане лишь частично. Недавняя авария послужила хорошим уроком, и Владимир уже не летал теперь над горами.

Не раз Владимир и Наташа просили разрешения опять подняться за пределы атмосферы, чтобы установить связь с Землей. Тоска по родине доходила до предела. Иногда казалось, что просто не хватит сил выдержать еще день разлуки. Особенно хотели услышать голос Земли молодые астронавты – Наташа и Владимир. В научном отношении связь тоже была необходима до крайности. Однако Виктор Петрович не хотел рисковать еще двумя участниками экспедиции и разрешения на полет за пределы атмосферы не давал.

– Вы сами убедились, как это опасно, – говорил он. – Вот если нельзя будет иным способом установить связь, тогда другое дело.

Во время полетов Наташа не отрывала глаз от визира, наблюдая поверхность планеты и стараясь найти признаки, по которым можно было бы распознать месторождение силанов. Она предполагала, что процессы образования гидридов кремния на Венере были аналогичны возникновению жидких углеводородов на Земле. Понятно, что речь в данном случае могла идти только о таких месторождениях, где силаны выступают на поверхность. Ни времени, ни средств для бурения скважин у астронавтов не было.

Зная, что многие силаны самовозгораются на воздухе, Наташа надеялась увидеть пламя горящих газов. Именно таким образом иногда проявляют себя горючие вещества на Земле. День проходил за днем, а никаких обнадеживающих признаков обнаружить не удавалось, хотя была просмотрена площадь, равная всей Европе. С каждым последующим рейсом лицо у Наташи вытягивалось все больше и больше.

Пока шла воздушная разведка, Красницкий и Сандомирский закончили постройку ветряного двигателя. Его установили на одной из высоких скал. Большой электродвигатель переделали на генератор, и Красницкий получил возможность разлагать воду с помощью электрического тока без ущерба для батарей ракеты.

Следя за работой оборудования, вырабатывающего кислород, Красницкий не оставлял попыток добиться получения синтетического горючего. На тот случай, если не удастся найти силаны, следовало иметь в запасе другие средства. Идеи возникали у него одна за другой, но практических результатов пока не было.

Много дней Красницкий увлекался проектом получать спирт из местных растений, обрабатывая древесину серной кислотой, которую можно было производить из сернистых соединений, в изобилии находившихся около вулканов. Спирт удалось получить, и он превосходно горел, но изготовить тысячи тонн горючего в течение года, не имея хорошо оборудованного завода, было невозможно.

Тогда Красницкий начал опыты с гремучим газом. Ввиду опасности таких экспериментов они были перенесены на берег. Эти исследования едва не стоили химику жизни. После того он перешел к опытам с другими, также сильновзрывчатыми веществами и соорудил лабораторию в одной из соседних пещер. Там частенько раздавались взрывы. Начальник экспедиции вмешался и категорически запретил опасные опыты.

Сам Виктор Петрович не унывал и прежде всего требовал от товарищей систематической и упорной работы. Он говорил, широко разводя руками:

– Горючее нам, конечно, нужно. И связь нужна. Но мы прилетели сюда, чтобы работать! Хороши мы будем, если вернемся и скажем: «Извините, пожалуйста! На Венере мы побывали, но ничего там не сделали!» Нет, товарищи! У нас еще будет достаточно времени заняться вопросом об отлете, а пока надо выполнять программу научных исследований.

Когда фотоплан был закончен, Виктор Петрович поручил Наташе и Владимиру продолжать геологические разведки, а сам занялся другим вопросом.

Это был необыкновенный человек. В три дня он прошел у Красницкого своего рода курсы по управлению подводной лодкой и в полном одиночестве отправлялся теперь в далекие плавания по морям Венеры. Он осматривал соседние острова, иногда даже опускался на дно, правда не на очень большую глубину, и наблюдал жизнь обитателей горячего океана. Потом он сидел за обработкой добытых материалов, брал пробы воды и препарировал пойманных животных.

Встречаясь по нескольку раз в день за круглым столом, академик отвечал на расспросы других астронавтов весьма уклончиво, но собеседники видели, что в его глазах временами появляется какое-то загадочное выражение. Часы пребывания академика за микроскопом всё увеличивались. Иногда он что-то напевал себе под нос, что служило признаком хорошего настроения и было совершенно непонятно в драматической обстановке жизни на Венере.

Наконец он заявил как-то после ужина:

– Ну, друзья, моя задача близка к разрешению.

– Первичные коацерваты? – спросила Наташа.

– Вы угадали.

– Где же вы их нашли, Виктор Петрович? В море или на болоте?

– Приходится сделать вывод, что переход от неорганических веществ к живым существам имел место одновременно в разных формах и условиях. Я вам сейчас кое-что покажу…

Важность вопроса, над которым работал академик, прекрасно понимали все его товарищи по экспедиции. Сообщение ученого не могло не взволновать присутствующих. И все отправились в лабораторию.

Первичные коллоиды, созданные из неорганических веществ, которые сначала возникли из углеводородов, а затем при включении в реакцию азота превратились в первичные белки, уже нельзя обнаружить на Земле. Она ушла по пути эволюции так далеко, а внешние физико-химические условия – то есть температура, давление, состав атмосферы, количество ультрафиолетовых лучей, интенсивность космического излучения – изменились так сильно, что реакции, порождающие эти коллоиды, давно прекратились. Первичные белки, принявшие форму коацерватных капель и начавшие свое существование уже по законам биологии, подчиняясь естественному отбору, тоже не могли сохраниться в первоначальном состоянии. Поэтому для жителя Земли коацерваты могут существовать лишь в представлении, но не как реальность сегодняшнего дня. Их нельзя создать в лаборатории. Однако до того момента, пока такой коацерват не будет получен и всесторонне изучен, остроумная гипотеза остается не подкрепленной фактами. На Венере же, где органическая жизнь находится на гораздо более ранней стадии развития, можно было надеяться получить данные, подтверждающие или, наоборот, опровергающие гипотезу о первичных коацерватах.

Где и в каком виде можно было рассчитывать найти их на Венере? Конечно, только в воде.

В первые периоды возникновения белковых коллоидов они должны были образоваться в виде микроскопических формирований, по существу в форме отдельных молекул, однако процесс этот носил массовый характер, происходил одновременно на огромных пространствах, в химико-физических явлениях принимали участие грандиозные массы газообразных углеводородов, амидов, аминов и тому подобных соединений, а силы, активно противодействующие образованию жизни, были незначительны. Поэтому можно предполагать, что число белковых молекул быстро увеличивалось. Нет ничего невероятного и в предположении, что первичные коллоиды образовали в конце концов большие массы студенистого вещества, которое плавало в горячих водах первобытного океана, лишенных всякой жизни. Было бы заманчиво найти эти коллоиды, еще не разделившиеся на коацерватные капли.

Приблизительно так представляли себе спутники академика состояние науки по данному вопросу из объяснений Виктора Петровича, а также по тем книгам, которые им приходилось читать.

– Я надеялся найти следы этого студенистого вещества, – рассказывал академик, – в каждой пробе воды, хотя и знал, что Венера тоже успела пройти очень далеко по пути эволюции. За огромными массами коллоидального студня, плавающего в горячем океане, мне надо бы прилететь сюда несколько десятков миллионов лет назад. Как видите, я несколько опоздал. Тем не менее у меня теплилась надежда, что где-нибудь еще имеются остатки первичного вещества.