Текст книги "Десница великого мастера"

Автор книги: Константин Гамсахурдиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

X

Прибытие католикоса или, вернее, животворящего креста в замок Корсатевела и гибель Чиабера нагнали страх на язычников. Христиане вновь воспряли духом, освободили из темницы священников и монахов, брошенных туда во время мятежа пховцев. Суеверные доказывали, что животворящий крест шествует в сопровождении католикоса и при его приближении рассыпаются в прах капища, а сами язычники погибают мгновенно.

Католикос Мелхиседек не слыл жестоким. Он славился в Грузии как ревностный строитель храмов и строгий аскет. О животворящем кресте горцы знали: Вахтанг Горга-сал владел им, как «боевым крестом». Когда он покорял Кавказ и «великие горы склонялись перед ним»., перед войсками царя несли этот крест. Аланы, цинары и галгайцы создали много легенд о чудесах, творимых этим крестом.

Девять фунтов весил крест с ларцом. Три с половиной локтя был он в вышину и полтора локтя в ширину. По преданию, он был сделан из мцхетского животворящего столпа еще в ту эпоху, когда христианство вбирало в себя языческий культ древа…

Крест этот в разные времена побывал во всей Грузии – «от Никопсии до Дербента».

По свидетельству одного летописца, крест пропал первый раз в день взятия Тбилиси хозарами. Ашот Куропалат ходил с ним против сарацин, а затем, бежав в Грецию, взял с собой. В Византии он украсил драгоценными каменьями ларец, в котором хранился крест.

В восемьсот пятьдесят третьем году, когда сарацины взяли Тбилиси и убили Тархуджи и Кахая, крестом этим завладел Буга Турк.

В битве с арабами погибло в Тбилиси пятьдесят тысяч грузин, животворящий крест «был полонен», но летописец не ставит это в вину кресту, который был символом побед грузин-христиан.

Буга Турку, идущему в поход на горцев, снежные обвалы и горцы отрезали путь: погибло «сарацин без числа», многих из них живыми похоронили обвалы.

На берегу Арагвы охотник-горец среди трупов сарацин нашел богатую добычу: драгоценный ларец, а в ларце– животворящий крест. Горец отнес его Баграту Куропалату в Уплисцихе. Гибель сарацин приписали не храбрым горцам и не снежным обвалам, а животворящему кресту.

Мало сведений дошло до нас о той далекой эпохе, но в одной приписке к Месхетекому псалтырю говорится о том, что Давид Куропалат выиграл еще одну битву «с предстательством животворящего креста».

При победе над Вардой Склиром животворящий крест несли перед войском эристава Торнике.

После того летописцы долго хранили молчание о кресте. Но когда Баграт III и Гагик, царь Армении, при Зоракерте разбили гянджинского эмира Фадлона, победу эту приписали не союзу братских народов, а «всемогуществу прославленного креста».

В войнах с византийским кесарем Василием войска Георгия I шли за этим крестом, но при битве у Басиани Царь отступился от креста и по пути сжег Олтиси.

Передовой отряд греческого войска полонил в лесу крестоносца. Спустя два года у Таос-Кари какой-то монах нашел крест и доставил его епископу Мацкверскому, а тот преподнес его католикосу. И, наконец, католикос Мелхиседек преподнес его в дар царю на Новый год. На этот раз крест предотвратил войну с Византией, укоротив жизнь Чиаберу, и навлек страх на язычников Кавказа. Не только цинарских и арагвских азнауров, но и пховских хевисбери объял ужас.

Бесчисленное множество любопытных собралось на оплакивание Чиабера. Но большинство из них пришло взглянуть на чудотворный крест.

XI

На другой день после смерти Чиабера Мамамзе разослал ко всем своим друзьям и родственникам одетых в траур вестников.

Первый скороход поспешил в Кветари, взяв с собой щит и кольчугу Чиабера. Бия себя в голову и уныло припевая, приблизился он к замку Кветари. Прекрасная Шорена, дочь эристава Колонкелидзе, распустив косы, царапала себе щеки, белые, как сердцевина миндаля. Прижимаясь к груди отца, она жалобно стенала.

В Осетии, в семье азнаура Такая, вскормили и воспитали Чиабера. У Такая было двенадцать сыновей. Увидев саблю Чиабера, молочные братья с горестным стоном бросились к матери. Обнимая ее колени, плакали они о своем молочном брате. Такай был слепым. Он попросил подать ему саблю Чиабера, гладил ее, целовал и горько плакал.

Триста всадников сопровождали Талагву Колонкелидзе, его супругу Гурандухт и дочь Шорену, одетую в глубокий траур. Когда они приблизились к замку Корсатевела, Шорена распустила волосы и ее прекрасные уста исторгли раздирающий душу крик. Плакальщики в черных одеяниях окружили ее и затянули скорбную мелодию, вторя ее звонкому голосу.

Услышав крик Шорены, невесты Чиабера, старые и малые высыпали на плоские кровли Корсатевелы. Гости, служанки, рабыни – все кинулись к оконным отверстиям. Всадники в черных одеждах тянули монотонную мелодию плакальщиков, и крик Шорены, вырываясь из этого хора, возносился к небесам. Всадники спешились, помогли сойти с лошади Гурандухт, а затем Шорене и ее свите.

С воплями вступила Шорена в замок, поддерживаемая с одной стороны отцом, а с другой – юным Константином Арсакидзе, которого называли ее молочным братом.

Царь Георгий и его свита подъехали в это время к первой башне замка. Мамамзе и Шавлег Тохаисдзе вышли им навстречу. Никто не ждал прибытия царя. Взоры всех были прикованы к Шорене, к ее исцарапанному и все же прекрасному лицу.

Царя сопровождали: справа-царица Мариам, слева – Звиад-спасалар. Мамамзе стремительно подошел к царю, припал к его правому плечу и, как ребенок, заплакал в его объятиях. Георгий растрогался. В эту минуту ему и в самом деле стало жаль Мамамзе.

Георгий увидел Шорену и подумал:

«Как странно, слезы не красят даже ребенка, а красивую женщину делают еще прекраснее».

Переведя взгляд на Константина Арсакидзе, одетого в пховскую чоху, царь нашел, что этот простой юноша похож лицом на Шорену. Не брат ли он Шорены? Но вспомнил, что у эристава не было детей, кроме Шорены.

Талагва Колонкелидзе приблизился к царю и царице, низко склонив голову, почтительно поклонился обоим. Но все отвлеклись от убитой горем невесты, когда услышали плач старика Такая, молочного отца Чиабера. Он шел с непокрытой головой. Усы были сбриты, подбородок исцарапан, одежда на груди изодрана.

– Вахву месербун! Вахву месербун! (Горе дням моим (на аланском языке)) – стонал он.

Горе закипело в груди Мамамзе при виде слепого Такая. Он обнял его и подвел к покойнику, одетому в латы и шлем. За ними шли кормилица Чиабера и его молочные братья.

Такай обнимал остывший труп своего воспитанника, целовал его с ног до головы и снова бил себя кулаком в грудь и в голову…

Кормилица рвала волосы и, не переставая, кричала. Все двенадцать молочных братьев причитали на алан-ском языке. И от этих непонятных для окружающих причитаний становилось жутко,

Сердце Георгия сжалось, когда он услышал рыдания слепого Такая. Он обнял Мамамзе и даже заплакал.

Прослезился и жестокий спасалар, слушая горькие вопли слепого старца и плач дряхлой кормилицы. На миг смерть как бы примирила кровных врагов.

Слепой старик, молочный отец Чиабера, сидел и перебирал в своей памяти детство и юность Чиабера, хвалил его стройность, голубые глаза и львиное сердце.

– Вахву месербун! Вахву месербун! Туром буйным был ты, душа моя, и как же шакалы одолели тебя!… Волком горным был ты, и как же лисицы посмели коснуться тебя! Коршуном бесстрашным был ты, и как же вороны заклевали тебя! Вахву месербун! Вахву месербун! Подведите меня к тому кресту! – кричал слепой Такай. – Зачем он не сразил меня? Как смела коснуться смерть тебя, о мой Чиабер! Вахву месербун! Вахву месербун! – причитал Такай, бил себя по голове и смотрел слепыми глазами в наступающую темноту.

Католикос не знал аланского языка и потому не понимал причитаний Такая. Но Георгий и Звиад-спаса-лар, воспитанные в стране аланов, насторожились при упоминании о кресте. Им нравилось, что смерть Чиабера связывается с чудом, будто бы сотворенным крестом.

Три тысячи человек собрались на похороны Чиабера. Со всего нагорного Кавказа стекался народ. Все четыре башни, их плоские кровли, двор замка, терраса крепости, гостиные, палаты, дворцовая церковь и ограда – все было заполнено народом.

Дети влезали на высокие тополя, лепились на них, как воробьи. Суетились нищие, монахи и юродивые, не находя себе места.

Среди прибывших на похороны были такие, которые никогда не видели царя абхазов и грузин Георгия I и католикоса Мелхиседека. Не видели они и такой красивой невесты, горячо оплакивающей своего жениха. Но ни царь, ни католикос, ни Шорена не вызывали к себе такого любопытства, как «чудотворный» крест, водруженный у изголовья покойника.

Люди становились на цыпочки, вытягивали шеи, давили друг друга. Тревожные, удивленные глаза искали крест, сразивший этого витязя с львиным сердцем.

Боялись приблизиться к кресту, обходили его со страхом. Один только спасалар стоял возле него, скрестив на груди руки, свободно и бесстрашно, как заклинатель стоит около змеи. Мамамзе был в вывернутой наизнанку островерхой шапке и в такой же мохнатой меховой одежде. Он напоминал того бежавшего из Мцхеты Мамамзе, который еще так недавно стоял перед Звиадом, переодетый в нишен-ское платье. Но неизмеримое горе высушило его цветущее лицо, стерев с него присущее ему молодцеватое выражение.

XII

Похоронили Чиабера в фамильной усыпальнице. Лишь на третий день разъехались гости, плакальщики и дальние родственники. Католикос со свитой переехал в Гудамакари. Все четыре епископа сопровождали его. Бесчисленные толпы народа встречали Мелхиседека по дорогам и перекресткам, по тропинкам и проселкам: На холмы, на деревья и ограды взбирались челобитчики. Католикос останавливался и выслушивал их. Он открывал закрытые церкви, назначал церковных служителей, крестил детей, вкушал хлеб-соль и снова продолжал свой путь вверх по крутым тропам.

Лиственный лес кончился, коричневые вершины гор уперлись в небесную лазурь. Вспугнутые топотом людей, орлы, расправив крылья, взмывали к облакам.

За горами, покрытыми дремучей чащей елей и пихт, высились голые скалы. Турьи стада спокойно спускались к соленым источникам, не страшась черного воинства.

В прохладных и безлюдных горах мало было поживы для упитанных монахов. Недавно отпраздновали пасху. В деревнях в это время питались бараниной и хинкали. Епископы и «братья из князей» не ели мясного. Католикос питался черствым хлебом. Послушникам и служкам было трудно соблю дать столь строгий пост, и когда их посылали в деревню за съестными припасами, они, заполучив окорок или сушеное мясо, лакомились им тайком.

В селениях, лепившихся по расселинам окал, католикос и «братья из князей» стали питать лишь черемшой и щавелем. Все выше в горы поднимались они. Все тяжелее становилось Мелхиседеку. Изголодавшийся и обессиленный, он изнемогал от приступов сердечной болезни, ему не хватало воздуха. Но фанатичный католикос не боялся смерти.

Два раза падали под ним мулы, но их сменяли. Третий тоже изнемог и едва передвигал слабые ноги по тропинкам, узеньким, как спина-ослика.

У трех епископов пали лошади. Трое послушников уступили своих мулов епископам и продолжали пешими свой горестный путь.

Мелхиседек то и дело падал в обморок. Монахи Гаиоз и Стефаноз подхватывали его, снимали с мула, терли грудь мокрым полотенцем. Затем у первого ручья закидывали сети, вылавливали мальков, давали их католикосу живыми и, приведя его в чувство, продолжали путь.

Шествие достигло Кветарского эриставства.

Колонкелидзе успел вернуться в Кветари. Он выслал своих послов навстречу Мелхиседеку к самому ущелью

Боконца. Они привезли католикосу убоину, бочки с медом и просили его пожаловать в Кветарский замок.

Испуганными глазами смотрели пховцы на крест животворящий в руках крестоносца. Обнажали головы, крестились и целовали край одежды католикоса.

В конце первого тысячелетия в христианских странах ждали второго пришествия. Как осиновый лист, трепетали Византия, Италия и Франция. Монахи в Грузии клялись Эфутом и грозили народу концом света.

Как раз в день прибытия Мелхиседека в замок Кор-сатевела в Нокорнском монастыре заговорил схимник Эвдемон. Он объяснял опоздание второго пришествия тем, что католикос Грузии занят объездом страны. «Он едет в Пхови и везет туда животворящий крест, чтобы окрестить пховцев до судного дня и послать кару божью На осквернителей святой церкви» – так говорил схим-пик.

Обстоятельства смерти Чиабера смутили Талагву Колонкелидзе, и потому предсказания Эвдемона поколебали его. Он поспешил в Кветари, чтобы достойно встретить Мелхиседека.

Когда свита католикоса приблизилась к замку, в дворцовой церкви ударили в било.

Талагва Колонкелидзе со свитой выехал встречать католикоса за двенадцать верст.

Воины в панцирях, сняв шлемы, стояли на коленях вдоль шоссе. Колонкелидзе накинул на шею веревку в знак покаяния. Он поцеловал край одежды католикоса, затем руку его и приложился к ларцу с животворящим крестом.

Всю неделю метались, как оглашенные люди во дворце Колонкелидзе. Напуганные смертью Чиабера, они со дня на день ждали смерти эристава. Домочадцы бодрствовали все ночи, служители церкви читали ему молитвы, а сам эристав, осеняя себя крестным знамением, каждое утро возносил благодарность богу за дарованный ему еще один день жизни.

Виски и борода Колонкелидзе поседели от страха. Он достал дедовские молитвенники, утром и вечером слушал чтение часослова, заучивал псалмы, убрал дворцовую церковь иконами и водрузил крест на башне Кветарского замка. А Мелхиседек тем временем восстанавливал храмы и монастыри, назначал служителей церкви. Окрестив свыше двух тысяч детей и старцев, он возвратился в замок Корсатевела.

Талагва Колонкелидзе поехал в, Нокорнский монастырь и принес благодарственную жертву за избавление от кары животворящего креста.

Пховцы дивились спасению Колонкелидзе…

Сам же эристав был уверен, что ему помогла накинутая на шею веревка…

XIII

В глубочайший траур оделись Бордохан и Мамамзе. Они переселились в землянку без света. Лишь спустя две недели они надели черные с белыми полосами сандалии. День и ночь лежали они на голой циновке, не прикасаясь к пище.

С трудом удалось Русудан, Кате и Шавлегу Тохаис-дзе уговорить их подстелить сено и отведать свежих овощей.

В продолжение сорока дней перед закатом солнца собирались в ограде замка близкие и с похоронным пением и плачем шли к могиле Чиабера.

Горе и «чудо», явленное крестом, обратили Мамамзе к вере Христовой. Крестами и иконами убрал он замок Корсатевела и дворцовую церковь. Ежедневно служили панихиды и читали псалмы вновь назначенные священники и псаломщики. Над могилой Чиабера поставили крест.

Тохаисдзе ходил настороженный, но не решался противоречить охваченному горем эриставу Мамамзе. Наконец из Пхови вернулся Мелхиседек, привез с собой животворящий крест и оставил его в Корсатевеле. Бордохан и Мамамзе, преклонив колени перед крестом, молились о спасении души Чиабера. Домочадцы, девушки и слуги не смели от страха входить в ту палату, где находилась эта святыня.

На сороковой день вновь собрались плакальщики. Пятьдесят быков, свыше ста овец закололи в Корсатеве-ле в этот день. В ограде горели костры. Жарилась и варилась убоина.

Шорена снова прибыла оплакивать жениха. Двенадцать плакальщиков и Талагва Колонкелидзе сопровождали ее.

Приехал и царь Георгий с большой свитой. Но так как царица и Звиад-спасалар отбыли в Уплисцихе, Георгия сопровождали трое эриставов, духовник, начальник слуг и манглисский епископ – взамен католикоса, ибо Мелхиседек после возвращения из Пхови заболел. Такай со своей женой и двенадцатью сыновьями приехал в сопровождении тридцати плакальщиков.

От замка Корсатевела до шатров в два ряда стояли плакальщики и низкими грудными голосами тянули скорбную мелодию. Ужасом преисполнялась душа от их монотонного пения, похожего на рев напуганной отары овец.

От ступеней башни до шатров шли плачущие, царапая себе лица и причитая.

Во дворе замка стояли три длинных шатра.

В одном из них покоилась одежда Чиабера, его золотой шлем – подарок византийского кесаря, панцирь, лук и стрелы, щиты и меч.

Во втором шатре находился покрытый траурной попоной конь, подаренный Чиаберу в Византии за участие в боях с сарацинами.

В третьем – его охотничьи псы, гончие, борзые, кречеты и соколы.

У входа в первый шатер сидела обезумевшая от горя несчастная Бордохан. Рядом с ней жена Такая, кормилица Чиабера – с одной стороны и прекрасная Шорена – с другой.

Шорена положила голову на колени Бордохан. Бордохан, голося, ласково гладила белокурые локоны Шорены. Когда царь Георгий приблизился к женщинам, Шорена подняла головую. Неземная красота ее, как молния поразила сердце Георгия. Траур и горе сделали ее еще прекрасней.

Георгий приложился к плечу Бордохан, выразил сочувствие ее горю. Затем подошел к кормилице и невесте покойного.

Злобный взгляд метнула Шорена на царя, и лицо его вспыхнуло от этого взгляда.

Плакальщики тянули свой щемяще-жуткий однообразный напев. Слышались заглушенные рыдания слепого Такая и его монотонный «вахву месербун».

Сердце сжалось у Георгия. Он прошел в следующий шатер, посмотрел на насторожившегося коня Чиабера. У коня еще не зажили следы раны, полученной в битве с сарацинами.

Плакальщики и сыновья ввели в шатер под руки слепого Такая. Старик раскрыл широкие объятия и обнял коня.

– Нет у тебя всадника! – восклицал он. – Ушел он в царство теней без тебя, но как же он преодолеет темноту один, как замахнется он мечом без тебя, как нале-тит на врага без тебя! Горе тебе, конь! Нет у тебя хозяина, нет твоего витязя Чиабера…

Он бросился к ногам коня, обнимал их, Целовал копыта. Дрожь охватила Георгия при виде этого зрелища. Он поспешно вышел из шатра.

Плачущий, сгорбленный Мамамзе следовал за ним. Они вошли в шатер, где находились доспехи Чиабера, и когда Георгий увидел золотой шлем покойника, подарок византийского кесаря, зависть и ненависть к Чиабе-ру вспыхнули в нем..

Мамамзе стоял поодаль. Он опирался на кривую кизиловую палку и в этот миг в самом деле походил на нищего. Георгию стало жаль его. Он подошел ближе, положил ему руку на плечо, но не нашел в себе слов утешения. Сутулые плечи Мамамзе затряслись. Он обнял царя, как отец, поцеловал его в глаза – ведь царь забыл вражду к Чиаберу и простил ему все.

Георгий прошел в третий шатер. Угрюмо нахохлившись, сидели на шестах беркуты, ястребы и кречеты Чиабера. Перепуганные причитаниями и криками плакальщиков, они таращили желтые зрачки.

В сторонке лежали борзые и гончие покойника. Согласно обычаю, Георгий и тут вымолвил слова соболезнования. Черная старая борзая, любимица Чиабера, лежала поодаль от других псов, приоткрывая слезящиеся глаза и равнодушно обмахиваясь хвостом.

Проходя мимо первого шатра, Георгий вновь взглянул на Шорену. Теперь она была несравненно красивее, чем три года назад, когда царь впервые увидел ее в Мцхете на престольном празднике. Как амазонка, джигитовала она тогда в своем пховском платье, соревнуясь с витязями.

XIV

До осени следующего года Мамамзе и Бордохан просидели в темноте. К концу двенадцатого месяца со дня смерти Чиабера они собрались разослать вестников для приглашения близких и дальних на годовщину смерти сына.

В эту ночь Мамамзе приснился недобрый сон. Будто, бы на могильной плите Чиабера сидели он и Тохаисдзе и озабоченно смотрели на надгробный крест. Но то не был простой каменный крест, что по воле Бордохан был поставлен над могилой Чиабера. То был кларджетский животворящий крест.

Крест пустил корни в землю и стал высотою в человеческий рост. Виноградная лоза, толщиной в запястье, вилась вокруг его ствола. Лоза дала побеги.

Удивился Мамамзе. Кто же поставил чудотворный крест на могиле сына?

Заколыхалась лоза с побегами. И вдруг не стало ни лозы, ни побегов. Зашевелилась огромная змея, обвилась вокруг креста и так сильно вытянулась, что своим расщепленным жалом впилась в облачное небо.

Тохаисдзе выхватил саблю, подаренную ему Чиабе-ром, и отрубил змееголову. Голова скатилась на землю и, открыв зев, злорадно расхохоталась им в лицо. Мамамзе проснулся, встал и приоткрыл окно. Утренняя заря заглянула в их темную обитель. Больная Бордохан металась на соломенном ложе. Мамамзе позвал Шавлега Тохаисдзе. Рассказал ему сон. Попросил проводить его до могилы Чиабера. Пересекли двор замка. От долгого сидения в темноте лицо старика изменилось. Как шерсть, покрытая копотью, стали волосы и борода Мамамзе. Опираясь на кизиловую палку, он едва плелся, поддерживаемый Тохаисдзе.

Великая печаль лежала у него на сердце. Кругом царила тишина. Мох покрывал могилы предков. Свежая могила как бы исчезла. Вокруг виднелись лишь замшелые камни, покрывающие могилы эриставов и их жен. Наконец он разыскал могилу сына. Палкой соскреб с нее сухие листья.

Беспокойство овладело Мамамзе.

– Кто мог украсть надгробный крест?. – Я снял его,-признался Тохаисдзе.

Пораженный Мамамзе смотрел на Тохаисдзе, и ему казалось, что он видит недавний сон.

– Куда же девал ты– крест с могилы Чиабера?

– Я спрятал его, эристав эриставов.

– Почему ты это сделал?

– Нашел нужным.

– Как же так?

– Мы не знаем, что сулит нам завтрашний день.

– Ты бредишь, несчастный Шавлег?

– Осторожность – мать мудрости, эристав эриставов.

– Говори яснее.

– Мне нужно говорить о многом, но еще рано.

– А все же?

– Тебе известно, какое жестокое сердце у царя Георгия. Он будет мстить даже покойникам.

У Мамамзе подкосились ноги. Он присел на край надгробного камня. Облокотясь, уставился в землю.

– Разве ты забыл, эристав эриставов, как царь отобрал замок у Хурси Абулели, когда тот бежал к сарацинам, и как велел вырыть останки сыновей Абулели и бросить их свиньям и псам на поругание?

– Да, но царь помирился с нами, он присутствовал на погребении Чиабера, был и на поминках в сороковой день.

– На то у него была своя причина, эристав эриставов.

– Какая же?

– Другое его интересовало на похоронах.

– Что ты имеешь в виду?

– Шорену, дочь Колонкелидзе.

– Неужели он такой вероломный? Трудно поверить тебе, Шавлег. Он так искренно оплакивал Чиабера.

– Оплакивал? Почему это тебя удивляет? Убийцы, упившись кровью, как пьяницы, упившиеся вином, охотно проливают слезы.

– О чем ты говоришь, Шавлег? Убийцы? Разве царь Георгий повинен в смерти Чиабера? Животворящий крест покарал моего сына…

– Ты веришь в эту сказку? Монахи-лазутчики распространили ее в замке Корсатевела. Если бы крест этот мог карать, он прежде всего покарал бы Талагву Колонкелидзе, зачинщика пховского мятежа.

Мамамзе молчал, глядя на могилу сына.

– Говори понятнее, Шавлег.

– Царь Георгий и Звиад-спасалар убили Чиабера. Вот все, что я хотел сказать тебе, эристав эриставов.

– Не гневи бога, Шавлег.

– У меня есть доказательства.

– Какие?

– Проведи меня к кресту, пока Бордохан, супруга твоя, сидит в темноте, и я открою тебе глаза.

Мамамзе был поражен. О каком ужасном, неслыханном коварстве хотел рассказать ему Шавлег? Мамамзе знал о жестокости царя, но он не допускал мысли, чтобы царь мог проливать лицемерные слезы. На его глазах рос Георгий. Груб он и вспыльчив, но лицемерие не свойственно ему. Русудан и Ката еще спали в замке, когда Мамамзе и Тохаисдзе, минуя большую залу, прошли в спальню Чиа-бера и заперлись в ней.

Как родного сына воспитал Мамамзе в своем доме Шавлега, и, когда тот бесстрашно приблизился к «чудотворному кларджетскому кресту», беспокойство овладело им. Он хотел крикнуть, остановить Шавлега, но им самим овладело желание поскорее узнать правду, и он сдержал себя.

Тохаисдзе снял с полки ларец с крестом, поставил на стол, достал крест, наклонился над ним и, понюхав его, положил обратно на стол.

– Подойди, эристав эриставов, и понюхай. Мамамзе подошел, шатаясь.

– Да, странный запах. Но это ничего не значит. Слишком много народу прикладывалось к нему раньше, целовало его, брало в руки. Быть может, это запах человеческого пота?

– Этот крест отравлен, эристав эриставов.

– Ты бредишь, Шавлег, опомнись, несчастный.

– Я повторяю тебе, что крест отравлен.

– Но ведь католикос Мелхиседек не допустил бы такого преступления. Он не дал бы Чиаберу приложиться к отравленному кресту.

– Возможно, что Мелхиседек об этом и не знал. Он только слепое орудие в руках царя и спасалара.

– Но Колонкелидзе тоже прикладывался к кресту и остался невредимым.

– Я думал об этом. Поэтому и просил на прошлой неделе отпустить меня в замок Кветари. Подробно расспросил обо всем Талагву Колонкелидзе. Он, оказывается, целовал лишь край ларца. А Чиабер… Ведь ты помнишь, как в главной палате на наших глазах Мелхиседек приказал крестоносцам раскрыть ларец, собственноручно достал оттуда крест и поднес его к губам Чиа-бера.

Мамамзе вскочил как ужаленный.

– Твои слова похожи на правду, Шавлег. Но как это проверить?

– Для этого нам не нужно звать мудрецов, эристав эриставов. Черный пес Чиабера поможет нам. Собака эта преданно служила Чиаберу при жизни. Она стара и скоро должна околеть. Пусть принесет последнюю жертву своему хозяину,-сказал Шавлег и вышел из спальни.

Страшно стало Мамамзе одному. Он стал рассматривать крест, который слинял местами от постоянного лобызания на протяжении веков. Слиняло и то место, где его целовал Чиабер.

«Приложусь к нему! – подумал он. – Это положит конец тому страшному сну, который называется жизнью». Но он отошел прочь. Ему хотелось убедиться в вероломстве бога и людей. А затем… затем появится новый смысл в его жизни – он будет мстить за своего сына Чиабера.

Он тяжело дышал, не хватало воздуха. Подошел к окну. Оттуда видны были могила Чиабера и развалины старого храма.

«Тохаисдзе поторопился, – подумал он. – Никто не посмеет осквернить могилу Чиабера, пока жив Мамамзе».

Он отошел, от окна и долго глядел на аксамитовый кафтан Чиабера, на панцирь его и шлем, стрелы и мечи, висящие на стене.

– Почему проклятый крест сразил не меня, сын мой? – простонал он. – Ты бы мстил за меня. О, почему не случилось так!

Тохаисдзе все не шел. Бесконечными казались минуты.

Но вот дверь приоткрылась. Шавлег вел на привязи тощую черную борзую. Она шла, извиваясь, как змея, которую Мамамзе видел во сне.

Тохаисдзе достал из кармана кусок сала, провел им по тому месту креста, где были следы бесчисленных лобызаний, а затем поднес крест к самому носу собаки. Она сначала обнюхала его, потом лизнула красным языком.

Шавлег Тохаисдзе уложил кресг обратно в ларец и поставил его на стол.

– Христов крест был исконной причиной наших бедствий. И начало зла в Византионе, эристав эриставов, – начал он. – Гнилой город Византион. О многом узнали я и Чиабер во дворце кесаря Василия. Там выжигают глаза, заживо хоронят людей, вздергивают на дыбу, отравляют, отсекают руки, подсылают убийц – всему этому научились и наши цари в Византии. Тридцать тысяч болгар ослепил кесарь Василий на следующий же день после битвы при Цетиниуме. А теперь у них заложником царе вич Баграт. Они обучат его своим страшным тайнам. Его возвращение сулит нам еще неведомые бедствия.

Царь Георгий проявил в Олтиси жестокость. Свыше тысячи греческих рабов были ослеплены тогда по его приказу, обезглавлены две тысячи стратиотов и заживо похоронены триста пленных.

Гнилой город Византион, очаг разврата и вероломства. Три месяца готовился кесарь Василий к походу против сарацин. Я и Чиабер жили тогда во дворце. Армянин из Аниси подружился с нами, он подробно рассказывал нам о жизни дворца. Тогда же происходили церковные соборы. Слабоумный патриарх константинопольский, епископы, ученые мужи церкви и монахи два месяца состязались неистово, чтобы установить, сколько ангелов может уместиться на булавочной головке. Двор кесаря готовился к войне, и все же и старые и молодые посещали эти соборы. Опасность нашествия сарацин угрожала уже вплотную. «Возлежит или восседает бог-отец? Может ли бог создать сына без отца, гору без долин или обратить блудницу в девственницу?» – вот о чем они спорили с жаром, и вот…

Но слова замерли на устах Шавлега Тохаисдзе. Черный пес вдруг упал и судорожно скорчился. Потом привстал на передние лапы, опять повалился на пол и завертелся волчком. Изо рта пошла желтая пена. Он жалобно скулил.

Внимательно следили за ним Мамамзе и Тохаисдзе.

Пес царапал пол когтями передних лап, затем стал сучить задними ногами, весь затрясся, взвизгнул еще раз, вытянул шею и побелевшими зрачками уставился на Мамамзе. И наконец покорился смерти.

– Веришь теперь, эристав эриставов, что вера их выдумана попами для обмана женщин и малых ребят?

– А-а-а! – громко застонал Мамамзе, ударив себя по лбу руками. Сгорбившись, он опустился на стул.

Тохаисдзе унес из комнаты труп собаки, Декоре он вернулся.

Мамамзе поднял голову.

– Ты прав, Шавлег, совершенно прав. В этот крест никто не верит, кроме выжившего из ума католикоса Мелхиседека… И, возможно, еще…

Некоторое время оба молчали. Мамамзе нарушил молчание;

– Нет, сам Георгий тоже не верит… Во время битвы у Басиани кесарь просил его о мире. Георгий скрепил мир на веки веков грамотой, но, не доверяя коварному Василию, направил туда войско. Он походом прошел весь Басиани, разорил его и обратил в бегство греческое войско.

Кесарь Василий был застигнут врасплох вероломством Георгия. Он повелел прикрепить мирный договор к острию копья и, подняв его высоко над головой, воскликнул: «Воззри, господи, на грамоту сию и на дела, содеянные ими!» Потом воткнул в землю перед собой чудотворный крест и воззвал к нему: «Если ты предашь меня в руки врага, да не поклонюсь я тебе вовеки».

…А затем наши азнауры передрались из-за первенства, и мы отступили. По пути сожгли Олтиси. Мы не успели еще выступить из города, как царю доложили, что горит божий храм. Георгий лишь окинул взглядом объятый пламенем храм и, повелев Звиаду потушить пожар, тронул коня…

…Я скакал с ним стремя в стремя. Он наклонился ко мне и сказал: «О, кто ведает, что хранится в том храме и существует ли бог?» И в последний раз обернулся на горящий храм.

Мамамзе встал, взял шлем и меч Чиабера, положил их на стол и сказал Тохаисдзе:

– Клянись, Шавлег, мстить вместе со мною за кровь Чиабера. Ты молочный брат Чиаберу и вкушал с ним пицверцхли.

– Я поклялся еще над его могилой… Не надо нам ни креста Христова, ни царя Георгия, ни спасалара Звиада, ни католикоса Мелхиседека. Мцхета и Уплисцихе – очаги лицемерия и двоедушия так же, как и Византион. Греки хотят принудить нас отречься от наших капищ и молиться в их церквах. Они разорили молельни наших предков, всунули нам в руки свои иконы и кресты. Стоит лишь перестать молиться их богу и заговорить о наших

богах, как они начинают бранить нас еретиками, язычниками и соглядатаями.

…Вот почему Колонкелидзе и я – мы хотели свергнуть царя Георгия и посадить на престол Чиабера. Мы заняли бы тогда Мцхету, осадили Уплисцихе, взяли бы крепости Тмогви и Фанаскерти. Царицу мы заточили бы в монастырь Бедиа, помирились бы с эмиром в Тбилиси, восстановили бы Армази и Зедазени, католикоса Мелхи-седека и всех черноризых лазутчиков принесли бы в жертву над могилой Картлоса. Но ты в это время оказался в плену в Мцхете. Не одобрял я твоей поездки в Мцхету на Новый год…