Текст книги "Ваня, едем в Сталинград"
Автор книги: Константин Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
3
Тем воскресным утром Иван Петрович удивил всех выходом к завтраку. Вместе со всеми на кухне он появлялся редко. Обедать предпочитал в одиночестве, ужин вовсе игнорировал; с вечера запирался у себя в комнате, и никто не знал, чем он там занимается, потому что никто, кроме младшего внука Егорки, не осмеливался в это время войти к нему без приглашения.
Но еще сильнее Иван Петрович удивил домочадцев своим видом. Выглядел он как человек, который не может найти решение простой задачи, – растерянным и даже смущенным, что совершенно не водилось за ним! Он зашел, хмуро кивнул на приветствия, зачем-то заглянул, грохнув крышкой, в кастрюлю с гречкой и тут же наотрез отказался от этой каши, торопливо предложенной Людой.
– Чая мне лучше сделай, – велел он снохе и сел к столу.
Пуча от удивления глаза, Люда налила чашку чая, спросила, нужен ли бутерброд.
Отказался и от бутерброда.
Ни от Алексея, ни от Люды не укрылось, что Иван Петрович хочет что-то сказать, но никак не может собраться, будто стесняется этого желания. Люда поняла это по-своему, послала мужу выразительный взгляд радости и принялась усиленно ухаживать за свекром, предлагать печенье, развязывать и расправлять перед ним целлофановый пакет карамели.
– Да угомонись ты! – раздражился Иван Петрович, и Люда послушно, как по команде, села.
Повисла пауза. Все внимательно смотрели на деда.
– Сон мне привиделся сегодня, – решился, наконец, на рассказ Иван Петрович. Оглядел еще раз всех и продолжил непривычно доверительным тоном. – Встал, думал, забуду, а не забывается. Вот к чему такое может сниться? Яркий сон такой… Паренька видел одного, с войны… Так-то даже и думать забыл о нем, а тут увидел, и мучаюсь. Полночи промучился и все утро, не могу вспомнить фамилию! И имя тоже… не то Саша, не то Сережа.
– Зачем тебе? – негромко спросил Алексей. Переглянулся с женой, увидел у той в глазах растущую темную тучу, но пока еще без грома.
– Да пацан тот был Димки нашего ровесник. Убило его и стерло начисто из памяти, а сегодня я вспомнил! Даже лицо вспомнил! До мелочей! Был бы художник – нарисовал бы точь-в-точь! Разве возможно такое? Через столько лет! Можете себе представить?
– Очень даже могу, – хлопнула ладонью о стол Люда и поднялась, отошла к раковине, готовая не мыть, а скорее колотить посуду.
– Папа, ну что сейчас об этом вспоминать? Да сколько таких пацанов было и погибло! Наверняка, родные какие-нибудь все равно остались, не забывают, – вздохнул Алексей и покосился на жену.
– Да в том-то и дело, не было у него никакой родни! Детдомовский он. А годков столько же имел, как Димка. Вы разве не слышите? – заволновался Иван Петрович. – Поймите, вряд ли где, в каком архиве он помечен, сохранился хоть строкой единой! Ополчением они подходили, кто их там особо учитывал?! Фотографии тоже, верно, никакой не сохранилось. И получается, только один я сейчас во всем мире знаю и помню о том, что жил на земле такой человек! А фамилию забыл! Фамилия какая-то необычная! А ведь помнил одно время! Она своей заковыристостью и запомнилась!
– Знаете, Иван Петрович! – не выдержала и взвилась от раковины Люда. – Земля ему, конечно, пухом, этому Вашему Сереже, но он мертв давно, а Ваш внук жив! Вы бы о нем лучше подумали! Ему бы сейчас на курсы пойти – есть при университете, и не очень дорогие, а он вместо этого в киоск хочет подрабатывать устроиться по ночам! В любой момент его там за бутылку водки алкаш какой-нибудь может подпалить! Или бандиты ограбят!
Люда выбежала с кухни, продолжая еще кричать, крик этот перекинулся на Егорку, устроившего опять какую-то шалость, и закончился скоротечными глухими рыданиями в зале.
– Ты ее врачу покажи, – посоветовал Иван Петрович сыну. Алексей перестал катать по клеенке стола хлебные крошки, снял очки и долго массировал глаза.
– Как же я устал от всего этого, – полным трагизма голосом сказал он. – Везде крайний, со всех сторон…
– Терпи сынок, такая уж тебе доля тяжелая выпала, – усмехнулся Иван Петрович, похлопал Алексея по плечу и удалился к себе в комнату.
***
Саша или Сережа? Хоть о стену с разбега бейся, не помнит точно! Что уж про фамилию гадать? А фамилия была… Саша-Сережа громко и торжественно объявил ее, как объявляют праздничный номер в клубе, и лыбился при этом на все стороны, ожидая, быть может, более радушный прием.
В начале октября сорок первого их битым, на десять раз переформированным, перетасованным частям сунули под Спас-Деменском в помощь городское ополчение. Тогда-то и появился этот Саша-Сережа, пристал к их расчету, как домашний гусь к диким сородичам. Никто его не приветил, но и не погнал – не до того было. Все с тошным чувством страха готовились и ждали боя, который мог начаться в любую минуту, были отравлены этим ожиданием, ежеминутно смотрели на небо, более всего опасаясь авианалета, и даже не обратили поначалу внимания на свежеиспеченного помощника.
Незадолго до этого к ним на позиции подтянулись остатки последних отводимых частей. Бойцы, особенно легкораненые, наспех перебинтованные, просили воды, жадно присасывались к фляжкам, напившись, тут же просили закурить; говорили, что между ними и немцами теперь никого больше нет.
Одному словоохотливому пехотинцу с белорусским говором Иван протянул только что скрученную и прикуренную самокрутку. Пехотинец, молодой паренек, в каске явно большего размера, чем нужно, благодарно принял ее, присел на корточки и с жадностью начал глотать дым, затягиваться через каждые несколько слов. Самокрутку он держал по-особенному, щепотью, и казалось, что при каждой затяжке он целует кончики своих пальцев.
Пехотинец сообщил, что немцев идет тьма, танков – не счесть! Но их лоб хорошо причесали наши танки – пара десятков неожиданно появившихся машин с двумя КВ во главе. Они взялись, как ниоткуда, развернулись в боевой порядок и на всех парах помчались на сближение с немцами. Грохотало, будь здоров! Видимо, поэтому, сделал вывод пехотинец, гады притормозили – перевести дух, перегруппироваться для броска на город, иначе давно бы уже здесь были!
– Не наши танки, вы бы и окопаться толком не успели, и нам бы усяму полку там хана пришла нынче, ног не дали бы понесци! Мы же все расстреляли начисто! Патрончика цэлага няма! А немцы следом прут, наседают! Як волки режут, кто отстал! Первый полк с дивизии, кажут, в «котел» так и угодил!
– А где танки-то наши? – перебил Иван словоохотливого пехотинца.
Вопрос Ивана точно удивил того. Некоторое время пехотинец соображал, потом ответил неуверенно и виновато:
– Не ведаю. Все, кажись, там засталися…
Тут-то и объявился этот Саша-Сережа, представился, точно только его и ждали, подсуетился в помощь, закипел от усердия. Одет он был в серую толстовку, тесный пиджачок, галифе, из карманов которых, придавая ему забулдыжный вид, торчало по бутылке с зажигательной смесью, и щегольские сапоги в гармошку.
«Явился на войну, как на танцы», – неприязненно отметил про себя тогда Иван.
Все это Саша-Сережа немедленно и безжалостно извозил в земле и глине. Пиджачок он вскоре скинул, потому что взопрел. С мокрой полосы на спине над толстовкой начал подниматься легкий пар, но вида усталости парень не показывал. Пользуясь, что никто не затыкает ему рот, болтал без умолку.
Даже ныне, спустя столько лет, вспомнить его нехитрую биографию труда не составило. А может, и Иван Петрович не исключал этого, что-то подмешалось к ней от историй других таких же парней. Не так уж это теперь важно.
Прежде всего Саша-Сережа сообщил, что он детдомовец, что кончил «семилетку» и сейчас в техникуме. Сказал, что годков ему шестнадцать, но вот-вот уже скоро, через месяц, семнадцать будет.
В военкомате, куда он сунулся добровольцем, ему отказали, даже по шее чуть не дали, чтобы не лез, время не отнимал. Тогда он документы подправил и в ополчение подался, а там толком никто и проверять не стал – сунули бутылки с горючкой, объяснили, как и куда их бросать по танку, и в строй! Просил он очень пулемет, потому что видел, как с полуторки выгружали для ополченцев несколько пулеметов, или хотя бы винтовку – не дали! И даже слушать не захотели, что он нормативы в технаре на отлично все сдал, а по стрельбе вообще лучше всех – из боевой винтовки пятьдесят семь очков выбил! Ему значок полагался «Ворошиловского стрелка». Просто в наличии их не было, не хватило. Зато часами премировали.
Часы немедленно были всем представлены на обозрение как доказательство его слов.
– Трындишь ты, похоже, «стрелок», – не стерпел Иван. – «Котлы», значит, дали, а значка не хватило!
– Да я клянусь! Зуб даю! – взвился Саша-Сережа.
– Ну-ну, тише! Побожись ещё! – осадил его Иван. – Ты тут сейчас не только зуба можешь лишиться!
Когда основная и запасные позиции были подготовлены и разрешили перекур, Саша-Сережа вдруг куда-то отпал и потерялся. Впрочем, вскоре обнаружился. Выяснилось, что он спустился к пехоте в окопы и пошел по цепи предлагать свои наградные часы в обмен на винтовку. Обмен закончился тем, что бедняга нарвался на бойца с особенно накаленными нервами, который не поленился развернуть детдомовца и прикладом этой самой винтовки сунуть ему между лопаток. Вернулся «Ворошиловский стрелок» уже неразговорчивым, притихшим, с обидой в глазах, и снова попал под раздачу, на этот раз уже от Ивана.
Самому Ивану на тот момент едва минуло двадцать, но за его плечами уже были три месяца войны, бои, отступления, гибельное варево смоленского «котла», из которого вынесло его, как щепку в водовороте крови, с легкой контузией в голове и со страхом открытого пространства и неба. Никого, с кем он был еще месяц назад, рядом уже не оставалось. Тех же ребят, своих сослуживцев, в колонне с которыми бодро и с энтузиазмом выступал в июне на сближение с врагом, он уже и вспоминал с трудом, точно целая жизнь успела минуть. Так что этот Саша-Сережа воспринимался им как существо случайное, раздражающее, низшего порядка и, скорее всего, бесполезное.
Не в силах совладать с накатившей неприязнью, Иван шагнул к нему, взял за шиворот, так, чтобы и кожу прихватить, чтобы больнее вышло, процедил сквозь зубы: «Еще раз с позиции без разрешения дернешься, я тебя в макулатуру уработаю!».
Саша-Сережа сконфузился окончательно, сел на ящик со снарядами, обхватил руками колени и стал смотреть туда, где по горизонту черной полосой шел дым, вероятно, от тех самых «наших танков».
Иван отвернулся, чтобы неожиданно подступившая жалость к детдомовцу не окрепла, тоже сел, закрыл глаза, попытался подумать о чем-нибудь хорошем. Иногда это помогало расслабиться. Особенно когда начинал мечтать: вот бы все закончилось, и он поехал бы домой! С медалью, а лучше с орденом! Специально не сообщит, чтобы сюрпризом вышло. Явится героем. Сонька начнет прыгать от радости, мать – тянуться и клонить к себе его голову, чтобы расцеловать, отец – горделиво смотреть, как на равного себе. А Маринка со второго подъезда при встрече больше не будет строить из себя фифу неприступную!
Давно, однако, яркость этих мечтаний успела потускнеть. Ивану приходилось прилагать все больше усилий, чтобы хоть на время увести мозг в область безопасных мечтаний, все труднее становилось вызывать в памяти лица родных, представлять время, где смерть не дышала бы зловонием в лицо каждый день!
– Ты, браток, главное, не трусь, – тихий голос командира орудия Вити Якушева прервал мысли Ивана. Приоткрыв глаз, он увидел, что Витя подсел к Саше-Сереже на ящик.
– Бояться не стыдно, все боятся. Главное – трусить нельзя! Струсил – запаниковал, запаниковал – побежал, а побежишь, всех товарищей подведешь, а еще и малодушных за собой потянешь! Отходить надо только по приказу, запомни это, как Отче наш! Ты же теперь солдат! Когда бой зачнется, будешь Артему снаряды подавать. Он заряжающий. Ваня у нас наводчик, я ему даю команды и цель. Вот здесь у нас бронебойные, по танкам значит, из названия уже понятно. Здесь фугасные, осколочные, по пехоте, стало быть. Слушай меня внимательно, подавай правильно. И ужом вертись! Как будто у тебя кирпичики по конвейеру идут, и тебе ни одного нельзя упустить! Только гильза отскочила, ты Артему уже новый снаряд подать должен, а стреляную гильзу в сторону, иначе ступишь на нее и кувырнешься. Рот держи открытым, перепонки береги. Если Артема ранят, заряжаешь сам. Носишь и заряжаешь. Как заряжать сейчас покажу. И помни – тебя тоже боятся! В танке тоже страшно! Там тоже человек мечется, снаряды подает в орудие, потому как знает, что гореть ему заживо придется, если мы ловчее будем! Так ты его, значит, пересуетиться должен! И еще: пока идет бой, пока угроза, тебя ничто не должно отвлекать. Ранят товарища легко, он потерпит или сам о себе позаботится, ранят тяжело – ты ему не помощник. Ори санитара, но работы своей не бросай. Понял?
– Понял, – кивнул приободренный Саша-Сережа.
– Ежели в штаны наложишь, тоже не отвлекайся, понял? – проникновенно, в тон Якушева, сказал Иван.
Витя осуждающе посмотрел на него, а Саша-Сережа вскинулся с обидой в голосе:
– Сам, гляди, не обделайся!
Иван, довольный ответной реакцией, подмигнул ополченцу.
Зачем же явился ему нынче во сне этот детдомовец? Почему он вспомнил именно о нем, совсем случайном человеке, прожившем подле него сколько-то там минут боя и все эти минуты елозившем на корточках и коленях, подавая в орудие снаряды?
Артема тогда высекло осколком сразу же, до обидного быстро. Несколько десятков немецких танков вышли на позиции и начали замануху: в атаку пока не шли, только передние машины маневрировали, дразнили, вызывали огонь.
– Спокойно, ребята! Ждем, не светимся. Далеко, – не отрываясь от бинокля, сказал Витя.
– Знаю, – отмахнулся Иван, чувствуя, как закипает нетерпеливой горячкой.
Но одно из орудий открыло стрельбу, и тут же спровоцировало другое. Разрывы с явным недолетом легли перед танками. В ответ почти тут же ударили тяжелые немецкие минометы. Танки, получив прикрытие, выждали и, набирая скорость, двинулись в атаку, начали тоже пристреливаться.
Иван обернулся на задержку, увидел мертвого заряжающего и бледное пятно – лицо Саши-Сережи, услышал, как дико закричал Витя «подавай, подавай!», и ощутил, как со дна души на мгновение колыхнулся ужас; подумалось, что все, сейчас их накроют! Но пошло. Метнулся Саша-Сережа со снарядом, зарядил. И второй, и третий! Подвывал что-то неразборчивое, песню ли пел, со страху ли скулил – неизвестно. Но заряжал быстро, словно всю жизнь только этим и занимался!
Немцы наседали сильно и плотно. Танки наползали, останавливались для прицельного выстрела, снова срывались с места, работали по батарее, стараясь точно вычислить место орудий. Батарея огрызалась бегло и точно. Несколько дымных столбов уже поднималось на поле.
– С фланга бы не зашли! – прокричал Ивану Витя. – Фланги у нас не сдюжат навала! По ближнему, Ваня! Прицел восемьдесят пять, уровень меньше ноль-ноль-три, чуть правее пробуй!
Иван слился с сорокапяткой, ставшей в его руках разумным существом, провожающим каждый свой выстрел бодрым подскоком. Четыре немецких танка были в секторе его обзора. Казалось, все четыре машины видят их, охотятся именно на них, но Иван знал, что это не так. Чего-чего, а маскировать орудие они научились! Зато все четыре танка были перед ним, чуть в низине, как на скатерти.
И вот дернулась, занялась черным дымом и встала метрах в ста от их позиции короткоствольная коробка Pz-3, из которой выбрался и упал на землю маленький живой факел. Вторую машину они сожгли, когда она оказалась «разутой» и развернулась идеально боком под выстрел. Иван не пропускал такие мишени. И эта вторая машина загорелась всеми топливными баками, как стог сена, жарким оранжевым пламенем.
Потом была дуэль с оставшимися двумя танками, к которым подползали на помощь еще несколько машин. Трижды Иван клал снаряды за ними, чуть по броне не гладил, а потом все оборвало взрывом. Снаряд лег аккурат перед пушкой. Сорокапятку подкинуло, поставило на лафеты почти дыбом, натянутую поверху маскировочную сеть разорвало в клочья. Витю убило на месте. Самого Ивана швырнуло в сторону, как ветром старую газету, сорвало с головы каску.
Сознание затопилось, но не оборвалось. Просто бой перестал существовать, остался гулом в стороне. Гонимый одним инстинктом, плохо соображая, Иван пополз по завалившей ходы позиции рыхлой глине, мимо рассыпанных из разбитого ящика снарядов, мимо присыпанного этой же рыжей глиной Саши-Сережи, голова которого исходила темными кровяными сгустками мозга. Старался ползти быстрее, чувствуя, как сильно льется с рассеченного лба по лицу кровь. Так сильно, точно кто-то сверху ему льет на голову из чайника теплую воду! Он жмурился, кривил лицо и продолжал ползти, пока не скатился в окопчик, где раненому капитану испуганный санитар бестолково пытался забинтовать обездвиженную, перемолотую в кровавые щепки руку.
Увидев Ивана, капитан вдруг вскинулся, закричал страшным сорванным голосом: «Куда ползешь?! Назад, к орудию! Артиллеристы, мать вашу… На лафетах умирать надо!!».
Иван ничего капитану не ответил. Как механическая машинка, которую развернули, он выбрался из окопчика и пополз обратно к гремящей батарее, к уцелевшим пушкам.
Во сне Иван Петрович увидел Сашу-Сережу тоже заряжающим. Вот он подносит снаряд, падает с ним перед казенником на колено, а боя вроде как и нет! Трактора по полю елозят вместо танков, землю пашут. И захотелось Ивану Петровичу остановить Сашу-Сережу, объяснить ему все, поговорить, да немота охватила, и он только смотрел, как детдомовец суетится в совершенном одиночестве. А потом стало мниться, что это его внук Егорка, только уже выросший, и сейчас должно произойти ужасное, потому что не просто так Иван Петрович здесь, а чтобы смотреть Егоркину гибель!
От попытки закричать внуку начало саднить горло, и Иван Петрович проснулся, повернулся на бок, сотрясаясь от приступа сухого, раздирающего бронхи кашля.
4
Если вся жизнь – это череда эмоций, то война за полтора года вытянула их из Ивана Петровича все разом и на долгое время точно иссушила его. Поэтому войну он помнил прекрасно, а то, что происходило сразу после, застлал туман, где многое перепуталось и забылось.
Так, например, он точно не помнил, по какой именно причине бросил родительскую квартиру в Москве и перебрался в Сибирь. Впрочем, от всей квартиры оставалась в его распоряжении лишь одна комната – бывшая детская, все с тем же паркетом, только более затертым и потемневшим.
Первым делом, когда Иван зашел в комнату и закрыл дверь, он упал на колени, безошибочно нашел Сониного дельфина, и рыбку, и девочку с косичками. Лег и долго лежал на полу, не в силах ни заплакать, ни успокоится. Потом посмотрел на место, где раньше стояла его кровать. Потертый след на обоях еще хранил ее границы. Оскверненная часть комнаты! Тяжелая безысходная злоба тотчас переломила слабость, и он поднялся на ноги.
Соседка тетя Варя, увидев Ивана, напротив, сразу залилась слезами, усадила обедать, но вместо тарелки сначала положила перед ним серый листок «извещения», ткнула в него пальцем, села напротив и на этот раз уже зарыдала в голос, пряча лицо в цветастый передник. Иван покосился на бумагу, выхватил взглядом стандартное: «Ваш сын красноармеец Мякишев Сергей Федорович… находясь на фронте… пропал без вести…».
Сутулая узкоплечая фигура стриженного под ноль Мякиша прошла перед мысленным взором Ивана и попросила закурить. При каждой встрече Мякиш после приветствия сразу просил папироску. Такая у него была манера. Ивану он не кореш был, хоть и сосед. Противный из-за своего вечного попрошайничества, а все же Ивана пробила жалость! Скоро год извещению. Шансов почти нет. Лежит, скорее всего, Серый Мякиш где-нибудь в братской могиле.
– Только бы не плен, да Ваня? – спросила вдруг тетя Варя, прекратив рыдания и быстрыми движениями рук отирая все тем же передником щеки. – Бабы говорят, так пенсию должны дать, а за плен и тюрьма может быть! И ему, и мне.
– За что тюрьма-то? Глупости говорят. Вы-то при чем? А если и плен? Выживет – вернется, разве плохо? – ответил Иван, и тетя Варя испуганно затрясла головой.
– Нет, конечно! Главное, чтобы живой остался! Только такие страсти про плен рассказывают! Хуже чем со скотом фашисты с людьми поступают!
– Может быть, и у нас где-то потерялся, – решил успокоить Иван тетю Варю. – Есть ранения, люди память теряют или в гипсах месяцами лежат, ни писем не хотят писать, ни разговаривать. А может и партизанит где-нибудь.
– Да, дай бог! – ободрилась тетя Варя. – Вот и бабы говорят, это не похоронка, жди, может и объявится!
Она долго еще рассказывала Ивану о пережитом. О темном, казалось, покинутом жильцами городе, который озаряли мертвыми сумерками осветительные бомбы, о сотканной лучами прожекторов небесной паутине, о сирене, о бьющих прямо с городских площадей зенитках, о зареве пожаров, о страшном предчувствии, когда казалось, что все… вот-вот, и немец будет на улицах Москвы! Она отдала ему фотоальбом, отцовские часы, «все, Ванюшенька, сделала, как просил», да кое-что из мебели, что приберегла вместе с часами на всякий случай: стул, этажерку для книг. Кожаный диван из зала, чтобы было на чем спать, он забрал сам.
Главред столичной газеты, которого заселили с семьей на их место, почтительно помог ему перетащить этот диван, интересовался, что еще надо, предлагал за оставшуюся мебель родителей деньги, настаивал, но Иван отказался. Вечером редактор позвал его ужинать, поставил бутылку и устроил настоящий допрос – выспрашивал о Сталинграде, обещая статьи о героях.
Дружбы, впрочем, у них не получилось. Спустя время, редактор начал исправно писать на Ивана жалобы по поводу его пьянства и шумного поведения. Приходил участковый, видел на гимнастерке Ивана нашивки по ранениям, россыпь медалей, два ордена и ограничивался беседой, в конце которой просил быть тише, не связываться, не трогать «тыловую мышь» и не отрывать милицию от серьезных дел. И дал срок – неделю, чтобы устроиться на работу или учебу. Хватит, отдохнул.
Пил Иван действительно крепко в ту пору. Мать умерла в клинике: сердце остановилось, так и не смогло перемочь гибель дочери и мужа. И была в душе огромная пустота с призраками прошлого, которые продолжали жить в квартире, незаметные другим. Потому и пил он, что невозможно было сидеть в этой тишине и каждый вечер осознавать, что ты остался один. Вскоре его начало выворачивало желание снова оказаться на фронте, который после Курской битвы тронулся и покатился на запад.
Иван ходил в военкомат, убеждал, что нога не болит, и он уже почти не хромает. Два раза ему назначали комиссию, и оба раза браковали. Доктор ставил его лицом к двери, сам отходил к окну и молчал. А потом уверял, что шептал цифры, которые Иван должен был услышать.
– Да Вы громче-то говорите! – возмущался Иван, но доктор непреклонно качал головой и садился к столу писать в карточке отказной приговор.
Потом Ивану неожиданно предложили место в артиллерийском училище имени Красина, которое вернулось в Москву из Миасса, и он ожил, собрался, снова надел военную форму и почти год преподавал курсантам матчасть, делился опытом маскировки, выбора позиции на оборонительных рубежах в полевых и городских условиях.
Когда в середине осени 1944 года Красная Армия вступила на территорию Германии, руководство училища устроило для командиров и преподавателей праздничный обед в клубе. Выпили за Сталина, за Победу. Разговор зашел, между прочим, о том, как теперь должны вести себя на вражеской территории наши войска.
– Разумеется, Красная Армия как армия самого гуманного и передового государства рабочих и крестьян не будет вымещать справедливый гнев на мирных гражданах Германии. Именно такой приказ отдан нашим солдатам, – важно и со знанием дела заявил комиссар училища.
– Ну да, конечно… – громче чем следовало язвительно заметил Иван. Все обернулись в его сторону.
– Вы не согласны с моими словами, товарищ Лебедев? – неприязненно, с вызовом спросил комиссар.
– А с какого нам их жалеть? – ничуть не смущаясь, ответил Иван. – Может, удила и накинут, да только я полтора года уже порох не нюхаю, а все запал не остыл. А ребята натерпелись да нагляделись, пока наступали! Должок с процентами занести надо!
– Кто ты такой, сопляк, чтобы обсуждать приказ самого товарища Сталина?! – гневно начал подниматься комиссар.
– Я пионэр, который сдал государству двести тонн металлолома из немецких танков! – ответил Иван, тоже поднимаясь, готовый принять вызов.
Их перепалку торопливо пресекли, чтобы не вышло осложнений.
Но на следующий день Ивана попросили написать рапорт «по-хорошему» и списали на гражданку вчистую.
Он устроился на «Компрессор», обучился токарному делу, и жизнь потекла в серых буднях. Работы было много. По двенадцать часов, до ломоты в покалеченной ноге стоял Иван у станка. Вертящаяся заготовка, которой он придавал форму для чей-то будущей смерти, снилась ему еженощно, и в этом непрекращающемся вращении терялся счет времени. Радовало только зримое приближение конца войны. Зверя давили, загоняли в угол, отнимали город за городом. Гремели победные салюты в честь этого. Но радость была с горечью пополам. Гнобила тоска, чувство одиночества и ненужности.
Из всей развеселой компании детства никого не было рядом. Никого. Остался один юродивый Вася. Юродивым они его звали за хиляющую походку и невнятную речь. Была у него какая-то болезнь с нервами, а голова варила лучше, чем у многих. Как-то, когда Иван еще только вернулся, Вася окликнул его на улице, подошел, качаясь из стороны в сторону и, цепляясь для рукопожатия худой костистой ладонью, замычал:
– Я рад, что ты живой! Из наших только ты и я живы со всего двора. Керосина под Волоколамском ранило, умер в госпитале, а на Лемеха со Скворцом еще летом сорок первого похоронки пришли. Ты же с ними всегда хороводил. А помнишь, немец еще с вами был? Куда он, интересно, делся потом? Знали бы тогда – сами бы башку ему открутили, да? Ты не представляешь, как я завидовал тогда вам всем! Здоровым и сильным. А вот теперь некому мне завидовать!
Иван со смутным ужасом слушал его бормотание, хотел отцепиться, уйти, но Вася не отставал, тащился следом, с надрывом продолжая выговаривать:
– Их всех убило, а я, кособокий, жив. А был бы здоровым, тоже погиб бы! Получается, мне благодарить надо Бога за уродство свое!…
Приходил на ум разговор, уже после войны, с крупным громкоголосым мужиком в кабинете начальника цеха. Сам начальник сидел тут же. Все трое курили – дым коромыслом, и мужик взахлеб рассказывал про станкостроительный завод где-то в Сибири, стремительно превращающийся в промышленный гигант. Жаловался на нехватку кадров, красочно описывал перспективы нового места.
– Токаря толковые во как нужны! – резал он себе по горлу ладонью.
В то же время Иван Петрович помнил, что в тот раз отказался! А прошло время, явился к начальнику сам, сказал, что уезжает. Квартира, населенная чужими людьми, продолжала мучить прошлым, душила воспоминаниями. Скорее всего, он просто бежал от них.
Еще он плохо помнил людей, с которыми общался в ту пору. Всех этих многочисленных приятелей, сослуживцев, собутыльников. Женщин вообще долгое время, пока не появилась Нина, воспринимал как однородную массу, как одну из физиологических потребностей на уровне еды и сна.
Война отпускала его постепенно, но все равно никогда полностью не оставляла. Он твердо продолжал придерживаться некоторых выверенных для себя правил, первое из которых было не прощать и не терпеть чужие слабости.
Порой это принимало странные формы. Так, сентиментальность и трусость он порой не различал, как собака не различает цвета, – считал одним пороком. Особенно ненавидел хвастунов и врунов. По субботам, когда после бани зависали шумной компанией в пивнушке и цеплялись разговорами с другими компаниями, часто затевал драку. После пива героев было много, и геройских историй тоже. Иван слушал их, ощеряясь, блестел металлической коронкой и не сводил с рассказчика тяжелого хмельного взгляда.
– Ты в каком обозе это слышала, Маруся? – вдруг перебивал он особо красочную историю, и тут же вспыхивала, как солома от брошенной спички, ссора. Трещали от захватов рубахи, лопалось об пол стекло, пенная лужа растекалась под ногами. Вся эта суета выталкивалась на улицу, где кулаки шли уже в полный ход, пока не останавливала их яростная трель милицейского свистка или пока вид поверженного соперника не унимал злобу.
Случалось, Ивана доставляли в отдел, и пока писали протокол, он сидел на жесткой скамье за загородкой, промакивал тыльной стороной ладони разбитую губу и пьяно мигал, отрешенно глядя перед собой.
– Дата Вашего рождения? – спрашивал его дежурный, поднимая голову от протокола.
– Открытку поздравительную хочешь послать? – дерзил в ответ Иван, и дежурный возмущенно открывал рот, не соображая сразу, что ответить.
– Опять этот герой, товарищ подполковник, – пожаловались как-то на Ивана вошедшему офицеру – начальнику отдела.
Офицер быстрым пружинистым шагом шел к своему кабинету, увидел сидящего Ивана и притормозил. На вид ему было лет сорок, круглое мясистое лицо выглядело приветливым и добродушным, но в самой фигуре чувствовались строгость и военная выправка. Китель был безупречно чист и отутюжен.
– Так-так… гражданин Лебедев снова почтил нас визитом, – подполковник приподнял фуражку, чтобы бережно пригладить черные с сильной проседью волосы, зачесанные назад, потом взял бумаги у дежурного, отступил к окну, где больше света, прищурился на записи. – И снова мордобитие! Не устали Вы еще, Иван Петрович? Так и на реальный срок можно навоевать. Неужели Сталинграда не хватило?
– Ты еще будешь за Сталинград мне говорить, – хмуро огрызнулся Иван.
– А почему нет? – дружелюбно ответил подполковник. Подумал о чем-то, постукивая свернутым в трубку протоколом по бедру, потом кинул бумаги обратно на стол дежурному и мотнул головой. – А ну-ка, айда ко мне в кабинет!
В кабинете подполковник налил Ивану из графина стакан воды, выложил на стол коробку папирос.
– Кури, если хочешь. Может чая поставить?
– Ты меня чай позвал пить? – неприязненно спросил Иван, но от воды не отказался. Не спеша выпил, стукнул о стол пустым стаканом, взял папиросу.
– Где в Сталинграде воевал? «Отечественной» там заработал? – протянул ему зажигалку подполковник.
– Обоих степеней, – с вызовом ответил Иван и показал подполковнику два пальца. – Откуда знаешь? Справки наводил что ли?
– Бронебойщик? – нисколько не смущаясь вызова, поинтересовался подполковник. – За танки ордена хорошо шли. Но только поначалу. Дурни! Разбомбили город и сами себе улицы закрыли завалами!
