Текст книги "Том 4. Повести и рассказы"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
– Инфлюенца, ваше превосходительство.
– Ишь, бедняга! Хорошо, что без осложнений, а то осложнения бывают. Вы кланяйтесь от меня да скажите, чтобы берегся, а то долго ли получить воспаление легких, – участливо говорил адмирал. – Славный он малый, этот Неглинный.
– Превосходный человек, ваше превосходительство! – отвечал Скворцов и подумал: «То-то рвет и мечет теперь адмиральша!»
– Напрасно он только в ученые хочет… Оно, конечно, хорошо и ученым быть, но все-таки… какая ж это карьера для морского офицера?. Смотрите, Николай Алексеевич, вот у витрины блондиночка… ведь недурненькая, а? – понизил голос адмирал, приостанавливаясь и подталкивая Скворцова.
И, поглядев на хорошенькое личико, адмирал прибавил шагу и продолжал:
– Да… не одобряю его выбора… То ли дело быть настоящим моряком, ходить в море… а то что корпеть на берегу за книгами… Вы сказали бы Неглинному, право… Сейчас вот в штабе говорили, что на «Грозном» открывается вакансия. Один офицер списывается по болезни. Вот бы просился… Его наверное назначат. У него протекция – дядя. Уехал бы в Средиземное море, поплавал бы там года два, и никаких инфлюэнций бы не было…
– Я ему передам.
– Вот и вы, бедняга, сидите на берегу, даже и во внутреннее плавание не попали… Впрочем, вы, кажется, очень любите береговую жизнь?. В море, куда-нибудь на простор, в дальнее плавание, вас не тянет, а?.
– Помилуйте, ваше превосходительство. Очень тянет… Я бы с радостью пошел…
При этих словах адмирал взглянул на молодого человека долгим пристальным взглядом. И Скворцову показалось, что в этих маленьких заплывших глазках блеснуло лукавое выражение недоверия.
«Неужели он догадывается!» – в страхе подумал Скворцов.
– С радостью? – повторил адмирал, отводя взгляд. – А я думал, что вы… того… не любите моря…
– Напротив, люблю, ужасно люблю, ваше превосходительство! – с какой-то особенной порывистостью проговорил Скворцов, взглядывая на пухлое, снова, казалось, добродушно спокойное лицо толстяка. И в голове у него блеснула смелая мысль – обратиться за протекцией к этому самому адмиралу, который в большом фаворе у министра. В самом деле, как ему раньше не пришла в голову такая гениальная комбинация! Если адмирал подозревает его, то, разумеется, будет самым усердным ходатаем, а если ни о чем не догадывается, то все равно по доброте своей не откажет… Вот бы отлично на «Грозный» попасть! Но надо только обработать это дело так, чтобы адмиральша ничего не знала. Необходимо прежде взять с адмирала слово, что он сохранит в абсолютной тайне его просьбу… Мотивировку можно придумать… Кредиторы, что ли, или, наконец, какая-нибудь петербургская дамочка… Что-нибудь в этом роде… Выберу удобный момент завтра же и поговорю с адмиралом у него в кабинете?
Значительно повеселевший молодой человек с какою-то особенной приязнью поглядывал теперь на адмирала, видя в нем своего спасителя.
Они медленно двигались, обходя Гостиный двор и перекидываясь словами, как вдруг адмирал, издали завидя жену своими зоркими морскими глазами, весело воскликнул:
– А вот и Ниночка несется под всеми парусами… Глядите, как она спешит и озирается… И какая она однако сердитая… Видно, подлецы приказчики раздражили!
И адмирал, пыхтя и подсапывая носом, заторопился навстречу к адмиральше.
V
Адмиральша изумилась, увидавши перед собой мужа и Скворцова, и пытливо взглянула на адмирала.
– А мы, Ниночка, искали тебя, – начал было адмирал.
– Искали? – перебила адмиральша. – Это, конечно, очень любезно, но я ведь сказала, что буду дома к пяти часам.
– Я думал, что ты раньше отделаешься, и мы поскорей поедем обедать. Пришел сюда, гляжу – и Николай Алексеевич здесь…
– А вы зачем сюда попали? – с самым невинным видом обратилась адмиральша к Скворцову.
– Гулял он, Ниночка, и на хорошеньких дам заглядывался… Ну, мы вместе и пошли тебя искать. Думали: авось, встретим… И увидали: глядим, ты идешь такая сердитая… Верно, устала, Ниночка, а?
– Еще бы! побегал бы ты по магазинам, как я… И эти приказчики… За все запрашивают… Однако, что же мы стоим? Мне еще много покупок. Идемте! А вот вам, Николай Алексеевич! – промолвила адмиральша, передавая Скворцову несколько свертков.
После посещения двух-трех лавок, тучный адмирал еле волочил ноги и вдобавок ему страшно хотелось есть. А жена, как нарочно, спешила, переходила из магазина в магазин и все не могла окончить своих покупок. И Иван Иванович, наконец, объявил, что поедет в гостиницу и заморит до обеда червяка, и попросил молодого человека походить с Ниночкой по магазинам и привезти ее в гостиницу.
– За что же, Ванечка, ты наказываешь бедного Николая Алексеича?
– Как наказываю?.
– Посмотри, какое у него вдруг сделалось кислое лицо! – со смехом проговорила адмиральша и прибавила: – Идите, идите, Николай Алексеич. Я и без вас обойдусь.
– Молодой человек обязан угождать дамам. По крайней мере, нас в старину так учили… Так уж вы, Николай Алексеевич, не бунтуйте и останьтесь с Ниночкой, помогите ей и милости просим вместе пообедать. А после обеда мы вас не задержим: не опоздаете в Аркадию, – шутливо прибавил адмирал.
Скворцов поблагодарил, но от приглашения отказался. Он сегодня обедает у сестры.
– Могли бы завтра у ней обедать, – заметила адмиральша, бросая значительный взгляд на Скворцова, который говорил: «обедай у нас!»
– Извините, Нина Марковна, я дал слово, – отважно соврал молодой человек.
– Дали слово, так надо держать. Слово – великое дело, Николай Алексеич, сентенциозно промолвил адмирал. – Но, по крайней мере, до обеда вы будете кавалером Ниночки, не правда ли?
Несколько удивленный такой настойчивой просьбой и вообще сбитый с толку отношением адмирала, который, казалось, несмотря на свою кажущуюся простоту, что-то подозревал, – Скворцов поспешил ответить, стараясь скрыть смущение, что он охотно останется около Нины Марковны до половины шестого. Сестра обедает в шесть часов.
– Ну, и отлично. Привезите Ниночку ко мне и не давайте приказчикам ее обижать, – добродушно сказал Иван Иванович и, пожав крепко руку молодого человека и приветливо кивнув головой жене, сел на извозчика и уехал.
– Наконец-то! – шепнула адмиральша и вся просияла.
И, подхватив под руку Скворцова, машинально глядевшего вслед уезжавшему адмиралу с каким-то чувством виноватости, она проговорила своим мягким, бархатным голосом:
– Пойдем отсюда куда-нибудь. Здесь толкотня.
– А покупки?
– Никаких больше нет, я все сделала. Это я нарочно, чтоб остаться с тобой, – прибавила она, лукаво поводя взглядом.
Они вышли из Гостиного двора и, оба молодые, свежие и красивые, шли по Садовой, рука об руку, точно муж и жена.
– Куда мы пойдем? – спросил Скворцов.
– Куда хочешь. А то не поедем ли на острова? Возьмем карету и покатаемся… Хочешь?
– Что ты? – испуганно воскликнул Скворцов. – Ведь поздно – четыре часа, а к пяти ты обещала вернуться домой. Будь благоразумнее.
– И то правда… поздно… А ведь я рассчитывала на эту прогулку. Теперь так хорошо на островах. Эта встреча с Ванечкой все расстроила! – капризно, с видом балованного ребенка, проговорила Нина Марковна. – Но все равно… Я так рада, что с тобой… Где ты был? Что делал все утро? Рассказывай!
Скворцов, добросовестно дал отчет о проведенном утре, и адмиральша спросила:
– Как это ты встретился с мужем? Он не догадался, зачем ты в Гостином дворе? Конечно, нет! Он не особенно догадливый, этот бедный Ванечка… Как тяжело его обманывать! – вздохнула она, и ее подвижное хорошенькое личико на секунду омрачилось. – А я тебя ждала… чего только не передумала… Думала, что ты вдруг меня разлюбил и не придешь… Какие глупости лезут в голову, когда любишь так, как я тебя люблю… Не правда ли, глупости? Ведь ты любишь свою Ниночку!.
Голос ее звучал чарующей нежностью, и глаза были полны выражением страстной любви.
– Разве можно не любить такую обворожительную женщину! – промолвил тронутый этой любовью молодой человек.
– Но ты, Ника, кажется, не рад, что мы одни? Твои мысли где-то далеко? допрашивала Нина Марковна, по-видимому, не вполне удовлетворенная краткостью уверений своего любовника, и с подозрительной пытливостью взглянула ему в глаза.
– Бог с тобой!.. С чего ты взяла? – несколько смущенно проговорил молодой человек, мысли которого, действительно, не вполне принадлежали адмиральше.
– У тебя сегодня такое невеселое лицо… Тебя точно что-то гнетет… Что с тобой, мой ненаглядный?.
Скворцов решил сказать половину правды и проговорил:
– Знаешь, что меня беспокоит?
– Что, милый? – тревожно спросила Нина Марковна.
– Мне кажется, что Иван Иваныч догадывается о нашей любви.
– Только-то?. Успокойся. Бедный Ванечка ничего не подозревает.
– Ты уверена?
– Мне ли его не знать? Я сама прежде думала, но убедилась, что мои тревоги напрасны. Он убежден, что мы дружны, что ты мой поклонник, но что больше ничего нет… И он очень привязан к тебе. Когда тебя нет день, другой, он всегда спрашивает: отчего тебя нет? По счастью, бедный Ванечка совсем не ревнивый, и если б ты знал, какой добрый и хороший человек…
– И как безгранично любит тебя, – вставил Скворцов.
– И я его очень люблю и уважаю, как прелестного человека… деликатного, который балует меня… Да, люблю его, как отца… Нет, Ника, он не ревнует… Да и не имеет права. Несмотря на свою привязанность, ведь он понимает, что виноват передо мной…
– Он виноват?
– Глупый! Разве не понимаешь? Он женился, когда ему было сорок пять, а мне… двадцать, – проговорила, слегка запнувшись, Нина Марковна, так как утаила три года. – Теперь ему пятьдесят пять, а мне… тридцать. Я – молода; он – старик. Он совсем отжил и не знает страсти, а мне еще жить хочется… И разве я виновата, что полюбила тебя?.
И, странное дело, несмотря на решение Скворцова покончить с этой связью, слова Нины Марковны радовали его.
– Надеюсь, и ты, Ника, только мой и ничей больше? – продолжала адмиральша. – Ты не обманываешь меня?.
Скворцов уже боялся, как бы эта мирная прогулка не омрачилась вспышкой ревности и сценой. Обыкновенно сцены начинались именно с такого вопроса, и подозрительная адмиральша, возбуждавшаяся своими же словами, которые диктовало ей фантастическое воображение, приходила в то состояние подозрительной, слепой ревности, которое разрешалось гневными, самыми невозможными обвинениями и упреками, слезами и мольбой, рядом с угрозами и требованиями клятв именем «покойной матери» в том, что любимый человек любит ее безгранично и находится, так сказать, в полной ее собственности, весь, со всеми своими помышлениями, и должен вечно помнить, что она для него всем пожертвовала. Ах, он хорошо знал эти сцены и хорошо знал свое подневольное положение, и все это, главным образом, и отравляло его любовь. Знал он, что после всех таких бурь и отчаянных клятв и именем «покойной матери», и именем здравствующего отца, происходила финальная сцена примирения в таких жгучих, необузданных поцелуях (если тому не мешали обстоятельства), что он уходил хотя и счастливый, но несколько утомленный и от этих бурных шквалов ревности, и от такого избытка страстной любви.
Была ли сегодня Нина Марковна в «штилевом» настроении, или улица несколько сдерживала ее ревнивые чувства, но только она на этот раз удовлетворилась простым уверением Скворцова, что кроме Нины Марковны для него не существует на свете женщин.
Они уже незаметно прошли всю Садовую. Радостная и довольная Нина Марковна говорила о близости счастливого времени, когда они могут на даче проводить целые дни, не тяготясь присутствием Ванечки.
– И знаешь что? – неожиданно прибавила она, – ты живи у меня на даче… К чему тебе ездить из Кронштадта?
– Что ты, с ума сошла, Нина? – испуганно воскликнул Скворцов.
Нина Марковна усмехнулась.
– Ты знаешь, кто подал эту счастливую мысль?
– Кто?
– Ванечка… Он еще сегодня говорил мне об этом, жалел, что ты будешь жить в пыльном, душном Кронштадте, и сам тебе предложил перебраться на дачу… Ты разве не рад этому?
– Иван Иванович предложил? – изумился Скворцов, решительно не понимавший, до чего может идти простота адмирала. – Ты говоришь, Иван Иванович? – повторил он.
– Чему ты так удивляешься?
– Но это невозможно… Это скандал… Я ни за что не перееду к тебе. Я не хочу тебя компрометировать. И, наконец, разве можно так злоупотреблять доверием Ивана Ивановича?
Адмиральша сделала недовольную гримаску. Напрасно Ника так боится всего. И с каких пор он сделался таким осторожным?
Однако она не настаивала на этот раз. Он может приезжать и иногда оставаться. Не правда ли?
«Я, может быть, буду далеко в это время!» – подумал Скворцов и, вероятно вследствие этого нежно ответил, что, конечно, будет приезжать так часто, как только возможно.
– Однако, уже без четверти пять… Едем!
Они взяли извозчика и поехали в гостиницу.
– И ты думаешь, что мы так и расстанемся, а я тебя оставлю одного, чтоб ты поехал в Аркадию? – вдруг сказала Нина Марковна.
– Но я не собираюсь в Аркадию… Я вечер буду у сестры.
– Нет, ты будешь со мной! – радостно воскликнула Нина Марковна. – У меня явился великолепный план. Это вместо утренней поездки. Я останусь в Петербурге. Скажу Ванечке, что не успела все купить, что нужно. Мы проведем вечер одни… Совсем одни… Ведь это так редко бывает… Поедем на острова, оттуда ко мне чай пить.
– А Иван Иванович?
– Ванечка сегодня вечером уезжает. Ему непременно надо быть в Кронштадте завтра рано утром. Ну что, доволен, что я останусь? Доволен? – понижая голос, полный страсти, говорила молодая женщина, прижимаясь к молодому человеку.
Она была очаровательна, эта маленькая, ослепительно свежая женщина, с ласкающим взглядом своих черных блестящих глаз, изящная, благоухающая, такая любящая и кроткая в эту минуту, что Скворцов, собиравшийся так коварно бежать от нее в дальние моря, почувствовал угрызения совести. И, охваченный чувством жалости и нежности и внезапным приливом молодой страсти, он глядел на нее загоревшимися, влюбленными глазами, которые красноречивее слов говорили, доволен ли он.
– Так будь у меня в восемь часов, ни минуткой позже, – весело говорила Нина Марковна. – Найми карету… Смотри же, жду тебя, мой желанный, прибавила она нежным шепотом, прощаясь со Скворцовым у подъезда гостиницы.
В означенный час он был у нее в номере с букетом цветов и конфетами. Они тотчас же поехали на острова, обменявшись долгим поцелуем. В карете адмиральша сняла перчатки. Она знала, что «Ника» любит ее маленькие ручки. И он мог, сколько угодно, целовать их. На островах они пробыли недолго. Обоим им казалось, что сыро, и тянуло домой. И дорогой молодой человек, без всякого вызова со стороны адмиральши, расточал клятвы и целовал ее. Разговор как-то не вязался и, к удивлению Скворцова, сегодня Нина Марковна не начинала сцен только осведомилась, кто был у его сестры, и даже поверила, что Скворцов не видал там ни одной посторонней особы женского пола. Она не говорила и о том, что всем для него пожертвовала, и только глядела на молодого лейтенанта с восторженной любовью… Они вернулись в гостиницу в десятом часу и весело пили чай…
И молодой человек малодушно забыл и адмирала, и ревнивые шквалы с дождем, и свое рабство, и свое решение, чувствуя себя в полной власти этой женщины…
VI
За полночь возвращался Скворцов к Неглинному и был в задумчивом настроении. Он всю дорогу анализировал свои чувства к адмиральше и, неблагодарный, думал теперь о ней без влюбленной восторженности. Она ему, конечно, нравится, эта обольстительная женщина, но все-таки необходимо вырваться из-под ее дьявольских чар во что бы то ни стало. Он сознавал, что его любовь не «настоящая». Обязательно надо удирать к общему благополучию. Любовь адмиральши в разлуке, наверное, пройдет; Нина полюбит другого и будет счастлива, а он, наконец, избавится от этого кошмара и будет свободен, как ветер…
«Да и что такое, собственно говоря, любовь? – задал себе вопрос молодой человек. – Ведь вот, всего несколько минут тому назад, он совершенно искренно клялся в любви, а теперь чувствует какую-то унизительность этой любви и готов с радостью разорвать ее цепи».
Размышлял он и об адмирале и, обманывая его, в то же время жалел. Неужели, в самом деле, он – такой простофиля, как говорит Нина Марковна, что даже зовет жить на дачу? Возможно ли, чтобы он не догадывался?. И у него любовь к этой женщине… и какая еще любовь!
Неглинный еще занимался, когда к нему вошел Скворцов. Диван для него уже был постлан, и молодой человек с удовольствием взглянул на него. Он пожал руку товарища и, раздеваясь, спросил:
– Вася! Что такое, по-твоему, истинная любовь к женщине, а?
Неглинный поднял с книги усталое бледное лицо и удивленно взглянул на Скворцова своими вдумчивыми закрасневшимися глазами. По обыкновению, прежде чем решить такой неожиданный вопрос, имевший мало общего с небесной механикой, которую он штудировал, Неглинный стал ерошить длинными худыми пальцами свои рыжие волосы и, после минуты-другой раздумья, во время которой Скворцов успел уже юркнуть под одеяло, – заговорил слегка докторальным тоном, точно он отвечал на экзамене:
– Истинная любовь есть полное гармоническое сочетание духовной и физической привязанности. Необходимо любить женщину и как человека, и как женщину. Если доминирует лишь одна духовная сторона, это, в некотором роде, уродство, и женщина должна быть несчастна… От этого, вероятно, жены многих великих ученых убегали от своих мужей. А если в любви преобладает одно лишь животное чувство, это, по-моему, гнусно и должно унижать достоинство порядочной женщины.
– Ну, значит, я порядочная скотина, Вася! – проговорил Скворцов, протягиваясь.
Неглинный не противоречил и снова опустил глаза на книгу.
– Но только ты, брат, слишком теоретичен и не знаешь женщин. Есть развитые и умные женщины, которые любят красивых балбесов без всякого внутреннего содержания… Мало ли таких жен… И они нисколько не считают себя униженными… Напротив, счастливы… Ты, верно, никогда не женишься!
– Пока не думаю.
– Трудно, брат, найти такой идеал любви…
– Можно стремиться к его приближению. Однако, не мешай!.
Некоторое время Скворцов молчал и снова спросил:
– Ты, Вася, любил когда-нибудь?
– Любил, – отвечал, несколько конфузясь, Неглинный.
– Замужнюю или девушку?
– Да ты чего допрашиваешь!.. Ну, замужнюю.
– И она тебя любила?
– Она и не знала, что я ее люблю…
– Зачем же ты не сказал ей?.
– К чему смущать несвободную женщину… И вообще, знаешь ли, я как-то боюсь их… Какое имею я право навязываться с своею любовью?
– Ты, Вася, фефела порядочная! – рассмеялся Скворцов. – Играя в молчанку, ты никогда не вызовешь любви… Она тебя любила?
– Не думаю. Но расположена была, это несомненно.
– И ты все молчал?. Даже и рук не целовал?
– Циник!.. Не говори пошлостей!. – воскликнул Неглинный.
И, внезапно оживляясь, проговорил:
– Я ее так любил целых три года, Коля, что ради нее готов был перенести какие угодно страдания. Ах, что это за светлое, прелестное создание!.. А ты, свинья: «целовал ли руки?»
«Совсем фефела!» – подумал про себя Скворцов и спросил:
– Хорошенькая?
– Мне казалось в то время, что краше нее нет женщины на свете…
– А муж молодой или старик? Каков он?.
– Муж? – переспросил Неглинный, и Скворцов увидал с дивана, что лицо его друга омрачилось. – Я не стану о нем говорить, так как могу быть пристрастным. Мне он не нравится. Он был молодой и очень красивый, – прибавил Неглинный.
– И она его любила?
– Кажется, не очень… Едва ли она счастлива.
– Ты продолжаешь бывать у них?
– Их здесь нет. Они три года как уехали…
– Д-д-да, – протянул Скворцов, – это была, значит, настоящая любовь… Такой бескорыстной, возвышенной любви я еще не испытал… А все-таки, Вася, ты какой-то пентюх с женщинами… Боишься их, молчишь, краснеешь, точно красная девица… Так, братец, никакая женщина тебя не полюбит.
– И пусть, – промолвил угрюмо Неглинный…
– И, несмотря на свои возвышенные идеалы, ты женишься лет в сорок на какой-нибудь кухарке…
– Ну, это ты, брат, врешь…
Несколько времени длилось молчание, как вдруг Скворцов, уже начавший дремать, проговорил:
– Чуть было не забыл сказать тебе самое важное. Сегодня Иван Иванович говорил, что на «Грозном» вакансия, и просил передать тебе, чтобы ты бросил ученую карьеру и просился на «Грозный»…
– Иван Иванович разве в Петербурге?
– Да…
– И Нина Марковна?
– И Нина Марковна.
– И ты у них пропадал?.
– У них, – виновато промолвил Скворцов.
– Хорош! Говорил: «отравляет жизнь», а сам вечера с ней просиживает…
– Нельзя было отказаться. Такую, брат, надо вести линию… Так слушай: ты, конечно, ученой карьеры, ради Ивана Ивановича, не бросишь и в море не пойдешь?
– Разумеется.
– Так скажи своему дяде, чтобы попросил министра назначить меня на «Грозный». И упроси его съездить скорей, пока никого не назначили. А я, в свою очередь, попрошу похлопотать, знаешь ли кого?
– Кого?
– Ивана Ивановича!.. Что вытаращил глаза? Разве не идея?
Неглинный улыбнулся.
– А Нина Марковна как?
– Она не узнает. Я попрошу адмирала держать мою просьбу в глубочайшей тайне.
– Чем же ты объяснишь эту таинственность?
– Как-нибудь да объясню. А он, наверное, постарается, чтобы я ушел в плавание. Понимаешь, почему? Не правда ли, идея?
– Да ведь после он может сказать Нине Марковне.
– После, когда я буду отсюда далеко, пусть говорит.
– Однако, ты – гусь лапчатый! – промолвил Неглинный. – Ишь, что выдумал!
– Поневоле выдумаешь, когда положение – «бамбук»… Да вот что еще. Если встретишься с адмиралом или с адмиральшей – не забудь, что у тебя была инфлюенца.
– Это еще что?
Скворцов объяснил, в чем дело, и, пожелав другу «успешно зубрить», повернулся на другой бок и скоро заснул крепким сном.
На другой день он с двенадцатичасовым пароходом отправился в Кронштадт. Адмиральша уехала раньше.
VII
Просить человека, которого втайне бессовестно обманываешь, об услуге, хотя бы и с добрым намерением покончить с обманом, оказалось вовсе не так легко и просто, как легкомысленно предполагал Скворцов. Его очень смущало и самое обращение с просьбой к этому добродушному и, по-видимому, простоватому толстяку Ивану Ивановичу и, главным образом, объяснение, которое необходимо сочинить по поводу сохранения в тайне его просьбы. Положим, оно уже придумано и, кажется, ничего себе, но поверит ли ему адмирал и не будет ли удивлен, что молодой человек скрывает это намерение от своего «друга» Нины Марковны? И что, если адмирал, который, по уверению жены, находится о таком блаженном неведении относительно характера их дружбы, что даже собирается пригласить его жить вместе с Ниной Марковной на даче, – вдруг догадается, в чем дело? Тогда… прощай обычное добродушное настроение Ивана Ивановича! Семейное счастье и вера его в любимую «Ниночку» будут омрачены подозрениями. Бедный адмирал!
«И на кой черт этот славный Иван Иванович сделал глупость, женившись в пожилых летах на такой пылкой женщине, как Нина Марковна!» – не без досады подумал вслух Скворцов.
Все эти соображения волновали теперь молодого человека, и он, вернувшись в Кронштадт, не решился, как хотел, в тот же день переговорить с адмиралом, хотя и представлялся для этого удобный случай. Он встретил адмирала на улице, близ Петровской пристани, и мог без помехи изложить свою просьбу. Адмирал, только что вернувшийся с своего флагманского броненосца, был, по-видимому, в хорошем расположении духа и, по обыкновению, ласков и приветлив. Но у Скворцова не хватило смелости заговорить о своем деле. Вдобавок, Иван Иванович, пригласивший молодого человека пройтись с ним, шутливо расспрашивал о «венгерочках» в Аркадии и, между прочим, заметил, что и Ниночка вчера осталась в Петербурге и только сегодня вернулась с девятичасовым пароходом.
– Портниху ждала и кое-какие покупки вечером делала. Жаль, что вы не знали об этом, Николай Алексеич, а то бы зашли к ней! Ниночка и не проскучала бы вчера! – прибавил адмирал.
Вспомнив вчерашний вечер, молодой лейтенант не без труда поборол смущение и поспешил откланяться адмиралу.
– А вы разве не к нам?
– Нет, ваше превосходительство… Мне надо в экипаж.
– Так обедать пожалуйста.
– К сожалению, не могу, ваше превосходительство!
– Да что это вы все, батенька: не могу, да не могу? Какие у вас такие дела? – спрашивал Иван Иванович, взглядывая на смутившегося лейтенанта и тотчас же отводя взгляд. – Уж не завели ли вы какую-нибудь интрижку, а?. Ну, ну, как знаете… Не забывайте только, дорогой Николай Алексеич, что я и Ниночка всегда рады вас видеть и любим вас! – с чувством прибавил адмирал, крепко пожимая Скворцову руку.
Это ласковое и доверчивое отношение добряка Ивана Ивановича было самым ужасным наказанием для Скворцова и всегда терзало его совесть – увы! – до тех только пор, пока он не оставался наедине с адмиральшей, и совесть куда-то пропадала, побежденная чарами хорошенькой молодой женщины.
«Нет, довольно всей этой лжи… Довольно! Ах, если б Неглинный упросил своего дядю похлопотать?» – подумал Скворцов, направляясь обедать в морской клуб.
Он там пробыл до вечера, чтобы не застать дома кредиторов, – играл на бильярде, долго читал в библиотеке и вернулся домой в меланхолическом настроении.
Заспанный Бубликов, отворивший ему двери, тотчас же доложил, что приходили портной и сапожник и какая-то старушка, «вроде бытто немки».
Лейтенант сообразил, что это комиссарская вдова.
– Ну, и что же, говорили они что-нибудь? – спрашивал Скворцов вестового, входя в свою комнату, казавшуюся ему теперь мрачной и постылой.
– Точно так, ваше благородие. Очень осерчавши были портной с сапожником. «Некогда, – сказывали, – нам ходить здря. Мы, говорят, управу найдем», ваше благородие…
– А старушка что говорила?
– Та, ваше благородие, вежливая старушка, с обращением… Тихо этак, по-благородному, приказала доложить вашему благородию, что через неделю «строк». «Так и скажи, говорит, голубчик, своему барину, что „строк“ и дальше я, говорит, ждать никак не согласна. Пусть, говорит, доставит весь капитал»… А еще, ваше благородие, адмиральский вестовой прибегал… Наказывал беспременно, мол, быть к адмиральше. «Тую ж минуту чтобы шел!»
– А телеграммы не было?
– Точно так, ваше благородие, депеш принесли…
– Что ж ты, дурак, не даешь ее? Где она?
Бубликов торопливо достал из кармана штанов телеграмму и, вручив ее барину, отошел к дверям. Несмотря на полученного «дурака», он участливо поглядывал на лейтенанта, которому, как он выражался, «не давали передохнуть» из-за денег.
Скворцов пробежал телеграмму, и лицо его омрачилось. Неглинный извещал, что дядя наотрез отказался хлопотать.
– Самоварчик не прикажете ли, ваше благородие? – с ласковым добродушием осведомился вестовой.
– Убирайся к черту с своим самоварчиком! – вспылил раздраженный лейтенант.
«Нехороший, значит, депеш!» – сообразил Бубликов и мигом исчез.
А Скворцов заходил взад и вперед по комнате беспокойными, нервными шагами, раздумывая о своем невозможном положении, в которое он стал, благодаря этой проклятой любви.
VIII
На другой день, в исходе девятого часа славного солнечного майского утра, когда адмиральша сладко спала в своей роскошной, кокетливо убранной, спальне, Скворцов, свежий, взволнованный и смущенный, переступил порог небольшого, сиявшего чистотой и порядком, уютного кабинета адмирала. Маленькая дверь в глубине вела в его крошечную спальню.
Адмирал, по морской привычке рано встававший, давно уже, после холодного душа, добросовестно проделал свои ежедневные получасовые гимнастические упражнения с гирями, не приносившими, по мнению адмиральши, никакой пользы и только напрасно утомлявшими «Ванечку», выпил свои два стакана горячего чая и в белом расстегнутом кителе, в петлице которого блестел Георгий, полученный за храбрость, сидел у письменного стола, в своем большом плетеном кресле, погруженный в чтение книги, которую он держал на своем огромном, слегка колыхавшемся, животе. Все окна в кабинете были открыты настежь, – тучный адмирал не выносил жары. Две канарейки заливались в перебой, и адмирал, несколько тугой на одно ухо, не слыхал, как вошел Скворцов.
На секунду-другую молодой человек остановился в нерешительности у дверей, взглядывая на добродушное, не особенно казистое, рыхлое лицо адмирала, с толстым небольшим носом, с мясистыми красными щеками, которые свободно покоились в белоснежных стоячих воротничках рубашки, – с расчесанной седой бородой и большой лысиной, часть которой была прикрыта прядкой жидких волос. Наконец, он решительно, словно в какой-то отваге отчаяния, двинулся вперед…
– А, Николай Алексеич, здравствуйте, батенька, – воскликнул адмирал, видимо удивленный появлением Скворцова в такой ранний час и заметивший, что молодой человек взволнован. – Садитесь вот сюда, поближе ко мне, – продолжал Иван Иванович, пожимая Скворцову руку и сам почему-то вдруг заволновавшийся. Что, дорогой мой, скажете хорошенького? – спросил он со своей обычной приветливостью, но в маленьких глазах его чувствовалось какое-то беспокойство и в громком, слегка крикливом его голосе, показалось Скворцову, звучала тревожная нотка.
– Я к вам с большой просьбой, ваше превосходительство…
– В чем дело? Вы знаете, я всегда охотно готов служить вам, чем могу, отвечал адмирал, и голос его как будто стал спокойнее, и на лице снова появилось обычное выражение добродушия.
– Но прежде, чем объяснить мою просьбу, я должен просить вас о сохранении ее в секрете, в абсолютном секрете. Чтобы решительно никто не знал, подчеркнул Скворцов, внезапно краснея.
– Будьте покойны, мой друг. Даже Ниночке не скажу! – значительно промолвил адмирал, бросая быстрый и снова беспокойный взгляд на молодого человека.
– Не откажите, ваше превосходительство, попросить министра, если только это вас не стеснит, чтобы меня назначили на «Грозный»… Я ни разу не был в дальнем плавании и имею на него полное право…
По-видимому, адмирал менее всего ожидал подобной просьбы. Она до того изумила его, что он посмотрел во все глаза на Скворцова и словно бы невольно воскликнул:
– Как? Вы хотите в дальнее плавание, Николай Алексеич?
К великому удивлению Скворцова, в этом вопросе звучало не радостное изумление, а, напротив, тревожное, точно адмиралу было неприятно, что Скворцов просится в дальнее плавание.
Молодой человек совсем был сбит с толку и смутился еще более. Он понял, что адмирал о чем-то догадывается, и чувствовал, что разговор принимает щекотливое направление. И, желая во что бы то ни стало отвлечь подозрение старика, он проговорил искусственно обиженным тоном, стараясь скрыть охватившее его жуткое чувство:
– Вас удивила моя просьба, ваше превосходительство? Вы думаете, что я уж такой скверный офицер, что и не смею проситься в дальнее плавание?
