Текст книги "Избранные произведения"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)
Русские американцы
Мои беседы, в вагонах и на станциях железных дорог
Американец № 1
Сижу в вагоне третьего класса; пассажиры больше евреи, но есть и русские чуйки. Завел речь с соседом, мелким подрядчиком, с которым не раз уже встречался во время моих разъездов; мы и уселись-то рядком, как старые знакомые. Это была одна из тех рыбок, которые, словно лоцмана у акулы, плывут за крупными подрядчиками и кишат в местах, где производятся крупные постройки.
– И знаете ли, сударь мой, иначе и нельзя никак! – рассказывал он мне. – Теперича, ка́к мы строили эту дорогу? Главное – скорость. Торопят тебя, – недаром мариканцами нас прозвали, потому моментом…
– А выгодно подряды иметь?
Рядчик усмехнулся.
– Какой подряд и какая прижимка от строителей! С иным подрядом наплачешься и только норовишь, как бы собственную душу в теле сохранить… Ну, а бывает, что и наживаешь!.. Всё дело в том, кто ловчее механику подведет…
– Ну, а рабочим-то здесь какое житье?
– Известно какое; глядя по выгоде, и ему расчет… А то случается так, что и рассчитать никак его невозможно.
– А если он к мировому?
Рядчик глянул на меня не без презрения…
– Младенец вы, сударь, в этих делах, как погляжу. Какой тут мировой! Нешто противу закона поступают? Положим, нанял я его на лето и примерно положил ему сто рублей, окромя харча. Задатку либо пятнадцать, либо десять отдал и пачпорт взял… Хорошо… Работаем, но только вижу, что вылетать мне придется, сударь, в трубу… Ну, норовишь и его приудержать…
– А рабочие книжки?
– А что книжки? Эти самые книжки для рядчика же и сделаны, потому в них рабочему пишутся штрафы за прогулы и этого добра можно туда столько нагородить, что при расчете придется рабочему, на хороший конец, двадцать пять. Известно, рабочий человек неграмотен, темен; ну, этим и пользуются… И ничего тут мировой не поделает!
– И часто это бывает?
– По работе глядя, какой подрядчику доход. Потому эта постройка, будем так говорить, одна лотерея. Каждый норовит выгадать. Инженер допекает подрядчика, подрядчик, который покрупней, нашего брата норовит слизнуть, ну, а мы – тоже люди-с. Кормиться и нам следует. И то ли еще бывает! Жил тут у нас жидок один, производил он по подряду разные казенные постройки. Вот, сударь ты мой, прогорел ли он, бог его знает, или просто корыстовался, только не дает расчета рабочим. Ходили они к нему в контору: «Завтра, да послезавтра», – отвечают. Надоело даже. Наконец однажды созвали сиволапых в контору. Приходят. «Так, мол, и так, надо вас, сказывают, рассчитать». – «Давно, говорят, пора». И стали тут их переписывать. Кому сколько причитается – записали. «Теперь ступайте, говорят, записали вас, всё, мол, в порядке». Так что ж вы, сударь мой, думаете? Рабочие-то рады-радехоньки пошли, что хоть записали-то!..
– А расчет получили?..
– Какой там расчет?.. Сказывали, судиться будут…
– Да ведь рабочие из дальних губерний… Чем же жить до конца суда?..
– Это точно-с… Многие плюнут да и уедут… Что делать-то станешь! Да и то сказать: «На то и щука в море, чтоб карась не дремал…»
– И инженеры что смотрят?..
– Это не их дело, они тут никакого касательства иметь не могут. Инженер заведует участком; ему дают, значит, деньги: «строй», мол… Он работу покрупней сдает подрядчикам, – где ему возиться, рабочих приискивать да с народом возжаться!.. Работы же, которые помельче, те хозяйственным образом производят сами, то есть от себя и рабочих нанимают…
– Ну, и хорошо рассчитывают они своих рабочих?
– Когда как-с… Иной раз ходят тоже по месяцу за расчетом. Опять тоже инженеров в этом винить нельзя. Контора денег не шлет, ну и стой расчет… Много по судам кляуз идет!.. Известно, дело коммерческое… И есть между ними, инженерами, доки, я вам скажу. Другой – такая выжига, такая выжига, что и определить невозможно… Таким лазарем к подрядчику подъедет; на бумаге ему примерно смету выложит, на непредвиденные прикинет, всё так хорошо… И заключит контракт… Смотришь, подрядчик прогорел… Ну, известно, отместку эту он на рабочих выгадывает…
– А как харчи?
– Ну харч тоже всякий бывает, а больше, то бывает плохо… Случалось, что и рыба тухлая, и капуста прокислая… от этого, известно, и болезнь идет; опять же помещение – землянки; сырость это… Мрут довольно…
– А докторов нечто нет?..
– Дохторов? Известно какие дохтора. Лечут. Говорят – тиф. Это кто поглупей из дохторов… А кто посмышленней, тот сам норовит в подрядец вонзиться, либо лесок доставлять, либо песочек возить!.. Соблазнительно всякому…
– И много умирало?..
– Порядочно… Случалось, в лето из двух тысяч рабочих человек сто умирало, царствие небесное! Сказывают, и больше мрут!
– А больницы?
– Кое-где были; на одном участке ничего себе больница была – инженер-то был человек недурной, а то и так мёрли, без больниц…
– Стало быть, рабочим работа на железных дорогах заработки плохие дает?
– Сами рассчитайте. Положим, получил он всё сполна, – это выходит в год рублей двести – самое большое. Да ведь дают-то дают по малости, урывком больше, и он ее, эту малость, что от подачек останется, либо пропьет, либо прохарчит, и кончится так, что как рабочий пришел, так и ушел ни с чем. Штрафы да прогулы!.. прижимка большая!.. Вот оно что-с! Однако, прощения просим… Станция. Надо поглядеть штукатуров… Мы штукатурной работой балуем!
Американец № 2
– Он вас норовит нагреть, а вы его! Он вас, а вы его! Это и называется соорудить железную дорогу!
Так в откровенной беседе, после двух-трех бутылок доброго вина, объяснял мне истинный, по его мнению, смысл железнодорожного дела новый мой знакомый рядчик, из грамотеев, слывший за выжигу и пройдоху.
– И если б только мне когда-нибудь получить концессию, – продолжал он, – ну, самую что ни на есть плюгавенькую, просто совсем ледащую, то я бы-с не одну школу, а хоть десять устроил. А эту что ни есть несообразную газету «Деятельность» в пятидесяти экземплярах мог бы выписывать.
– Отчего ж вы не хлопочете?
– Отчего? Известно дело, оттого, что связей и руки́ нет. Вот отчего. Эх! хотя бы повертеться около, хоть бы ее, ехидную, за хвост подержать, и то бы враз человеком стал!
– Да ведь другие начинали же без ничего?
– Другие!!! Эти другие, милостивый государь, перстом отмечены. Это таланты!.. Гении!.. Будь у меня Шлемкина голова, я бы миллионами, – что миллионами, сотнями миллионов ворочал бы! А то и беда, что я не гений… Я просто выжига подрядчишко… Я – будем говорить просто – рядовой, а не полководец. Я стихоплет, а не поэт… А в таких делах надо быть поэтом, творцом… И Шлемка, в своем роде, Шекспир.
Я несколько усомнился.
– Сомневаетесь! Не удивляюсь, потому вижу, что вы не вдумывались еще в эти вопросы… Вот теперь мы с вами смотрим на эту грязную улицу и видим на ней длинный уличный забор… Что мы с вами из него, из этого полугнилого забора, выжмем? Шиш!.. У нас с вами и в мысли не придет выжать из забора что-нибудь больше шиша!.. А эти, перстом отмеченные, из таких заборов выдавливают рельсы и подвижной состав!.. Понимаете ли музыку?!
– Не совсем…
– Для вас и для меня – это забор, а для него, – не без таинственного благоговения продолжал рассказчик, – для него, говорю, это материал для творчества. Он забор сломал и представляет проект из этого самого, плюгавого, забора соорудить какую-нибудь каверзу в виде бульвара с фонтанами для благочиния. И та́к он этот бульвар опишет, что никто против бульвара устоять не может. Оно, конечно, он смажет – предполагается, на смазку денег раздобыл – а там утверждение, одобрение и субсидия… Бульвар готов, фонтаны бьют, благочиние сохраняется, а у него-то, понимаете, у него – очистилось! Понимаете ли это слово? Очистилось двести тысяч или, может, и больше рублей… Вот вам и забор!!.
Я недоумевал.
– А есть у него двести тысяч, это, значит, у него полсвета! Он их в банки прятать не станет. Шалишь! Знаете ли, что он с ними сделает?
– Не имею никакого понятия.
– Он на эти деньги без мыла вонзится в концессию. Первым делом, он у какого-нибудь подходящего человека на аренду имение возьмет…
– Да разве это выгодно?..
– Птенец!.. Вы думаете, что он аренду возьмет с целью жить на доходы с имения и погрязнуть в глуши?.. Птенец вы, больше ничего. Онне мещанин… Ему надо простора, жизни, миллионов!.. Онвозьмет имение на аренду и скажет подходящему человеку: «Имение ваше – дно золотое… Почем прикажете?» – «Да десять тысяч в год, полагаю, не обременительно». – «Еще бы, ваше-ство, я полагаю, что необременительно». И начинает он арендовать. Проходит год, а онвместо десяти тысяч, шлет пятнадцать и объясняет, что «не взыщите, имение, мол, приносит страсти». Проходит еще год, и онвысылает двадцать тысяч, объясняя, что-де «урожай сам-пятьдесят – имение – не имение, а вилла Эдем»… Подходящий человек радуется и видит, что имеет дело не с канальей, а с человеком…
– И действительно имение приносит такой доход?
– Совсем птенец! Имение – это фикция. Доходы с него – миф, могущий приятно обманывать только того, кому обманываться приятно… Доходы сказочные – это посев, который впоследствии он соберет сторицей… Прочувствовали ли вы, что это не мелкий человек, не прощалыга какой-нибудь, который удовольствовался бы крохами от аренды, по пословице: «Курочка по зернышку клюет, а сыта бывает»? Уразумейте, юнец, что это орел, в облаках парящий, но на земле добычу зрящий, не из зернышек состоящую.
– Почувствовал.
– Да почувствовали ли? Послушайте. Прошел еще год, и он шлет хозяину тридцать тысяч рублей, но, вместе с тем, просит позволения поговорить о деле крайней важности – деле, «в котором заинтересованы не только россияне, но даже и абиссинцы». Натурально, подходящий человек соглашается поговорить по душе с таким человеком, который из плюгавого имения в три года успел собрать шестьдесят пять тысяч. Знакомятся короче. Онсперва узнает нрав хозяина, нрав его жены, детей, любовницы, кучера, лакея и родственников – всех этих существ. Узнавши их нравы, он – выражаясь метафорой – удобряет все поля согласно их производительности и тогда начинает помаленьку, помаленьку вонжаться в эту самую, с позволения сказать, ехидную девку – концессию. Глядь, мы и читаем в газетах: «Он получил концессию на такую-то линию!..» Вы дивитесь, молодой человек, но я не дивлюсь. Гений всегда гений! А получил он концессию, сперва, разумеется, крохотную, что он сделал?
– Признаюсь, не знаю.
– Онеще не жнет, а всё еще сеет! И очистившиеся от постройки по пятнадцать тысяч с версты, полагаете вы, обращает онв запасный капитал?
– А то как же?
– Юнец!! Они это сеет… Но жатва, благословенная жатва, впереди. И вот наступает время, ухватывает он концессию на семьсот верст, и у него очищается по двадцать тысяч с версты. Умножение делать умеете? Ну, стало быть, можете собственным умом дойти до суммы в четырнадцать миллионов рублей. Проглотили цифры? А это еще не итог, дальше-то просто дух захватывает, потому что поэт уже находится, так сказать, в зените творчества. Новые планы… Миллионы, биллионы… всего не перечесть! Вот вам, молодой человек, и забор!!! Хорош забор, как вы полагаете?..
Американец № 3
В ожидании прибытия перекрестного поезда, в одном из соединительных пунктов, сошелся я, за стаканом чаю, с господином, который оказался подрядчиком третьей руки по железным дорогам. После нескольких общих мест я обратился к нему с вопросом:
– А вы чем изволите заниматься на железной дороге?
– Чем я занимаюсь? – переспросил он каким-то грустным тоном. – Да подрядцами тоже занимаюсь, так себе, маклачу помаленьку, только дело-то пока всё дрянное… Как-то плохо спорится, – прибавил он не без горечи. – Смолоду, батюшка, не тому учили. Ну, и жизнь потрепала не с той стороны. Словом: existance manquée! [43]43
Упущенная карьера ( франц.).
[Закрыть]
– Какими же подрядами занимаетесь?
– Мелочь! Прошлый год дрова ставил. Нынешний – песок возил.
– И выгодно?
– А то как же?.. Из-за чего же я работаю?.. Мы, батинька, реалисты и любим реальное…
– Ну, а бывает, однако, что и подрядчики прогорают, хоть и реалисты.
– Бывает, это верно! И я с песком чуть было в пропасть с обрыва не слетел, но, нашелся – и удержался. Балансировка!
– Как же это так?
– А вот как. Взял я, сударь мой, подрядец, возить песок для балласта. Взял хорошо, по пяти рублей с кубика, машинная возка от общества – словом, обладил дело аккуратно. Рабочие заготовлены, цену плачу́ хорошую, по сорок копеек человеку в день, дело на мази, жду только паровоза и платформ. Ну-с, что же вы думаете? Чёрт их знает, ка́к и почему, только проходит день, проходит два, проходит и неделя – нельзя начинать работы. Смекнул я, сударь мой, вижу, что этак, что называется, в трубу норовлю прямо: четыреста человек рабочих на лицо; и по сорок копеек в день им плати, хоть они для дела совсем бесполезны… А не заплатишь – разбегутся; поди после собирай их да умасливай!
– А отпустить их?
– Отпустить?! Что вы, отец родной! Да тогда еще пуще поплачешься. Придет время, понадобятся они – не найдешь!? Нет-с, тут надо было другую механику подвести.
– Что же вы выдумали?..
– Прожил я этак две недели – что делать? – да потом, как стал работать и нагрел рабу божию компанию: кубик песочку, кубик песочку – да кубик глинки; кубик песочку, кубик песочку – да кубик глинки… Таким-то вот образом треть глины за песочек и сдал; да кроме того, насыпано было три тысячи кубиков, а показано пять. Хе! хе! хе!.. Да еще это не всё-с. Весна подоспела, полотно-то стало садиться… Туда, сюда… Глядишь: еще добавочный песочек возил уж по шести рублей с кубика! А не огрей я этих жидов, кто бы мне убыток мой наверстал?
– И много барыша получили?
– Мелочь! Тысчонок десять в лето заработал… Ну, а всё лучше, чем убыток… Теперь думаю на земляной работе себя попытать.
– Подходящее дело?
– Да такое подходящее, что при удаче можно легенький капиталец, с полсотняги тысяч, набить!.. Да, батюшка, совершенными американцами мы делаемся…
– Действительно американцы!..
– Чего вы-то глядите да шатуном шатаетесь?.. Начали бы с маленького…
– Что начали?
– Да с подрядца… Знакомые инженеры есть?
– Есть!
– Так в чем же дело? Упросили бы сперва песочек возить дозволить…
– А деньги?..
– Денег не надо… Денег дадут на начало, если сойдетесь с инженерным начальником… Они народ теплый! Ну, разумеется, надо к нему в душу въехать!.. Дали бы вам песочек, дело это не мудрое – легко тысчонок пять зашибить; а там камешек доставлять бы взялись, а после камешка можно и земляные… Башка ведь есть, так зевать нечего… Разве лучше мыкаться так по ветру?
– Неумелый я, – говорю, – да и полагаю в подряды не соваться…
– Либерально, либерально! Вы, может быть, литературой пробавляетесь? Слыхал я что-то такое про вас. Только позвольте спросить, смысл есть ли в этом? Вы откажетесь, а какой-нибудь жидюга возьмет!.. И отчего он, а не вы? И отчего вы будете волочить копеечную жизнь, как вся ваша братья литераторы, а он будет десятками миллионов ворочать?.. Бросьте вы эти вздоры, батюшка… бросьте! И знаете ли что? Возьмем-ко мы пополам песочку, а?.. Вы бы попросили кого следует… Идет, что ли?..
Собеседник пристально, долго так и внимательно поглядел, улыбнулся презрительною улыбкой и проговорил:
– Рохля вы, рохля… больше ничего!
Зазвенел первый звонок, и мы разошлись.
Очерки общественной жизни
Каких только проклятий не выслушал в последние дни «гнилой», «развращенный» и «промозглый» Петербург от своей старинной недоброжелательницы – «порфироносной вдовы», белокаменной старушки, в лице ее вдохновенных пророков! Они теперь единственные люди, которые пророчествуют тем свободнее, чем свободнее другие молчат. Они одни знают пути… Они одни знают, в чем счастие России! Тряхнув стариной, когда, по их словам, так привольно жилось в нравственном единении бояр и дьяков с «людишками» и «холопями», и не испугавшись даже того, что́ скажет «княгиня Марья Алексеевна», они договорились до… до совета защитникам подсудимых нарушить основы правосудия… «Какое правосудие! Упразднить правосудие!» – кричат они в каком-то умоисступлении.
И всё это говорится, конечно, от имени России, и так как Россия возражать наверное не станет, то никто и не мешает этим апостолам на страницах своих органов являться в качестве специальных уполномоченных всего русского народа…
Но послания, в которых наши апостолы призывали на Петербург громы земные и небесные, как видно, оказались недостаточны, чтобы образумить неверных… Надо было Москве приехать в Петербург и пламенным словом тронуть каменные души… И Москва приехала в лице пророка «Руси», И. С. Аксакова, и тронула каменные души. Несмотря на отвращение его к «зараженной атмосфере», он самолично явился в гнилой город и стал проповедывать крестовый поход против света и истины.
Надо думать, на этот раз пророк остался доволен Петербургом, который он видел на экстренном заседании славянского общества. Он тут встретил свою «Москву», и проповедь его произвела впечатление. Увлекшийся мраколюбец говорил на ту же туманную тему о единении, о лжеучениях Запада, которую он эксплуатирует в своей «Руси». Он предавал анафеме либералов и радикалов, он бросал в глаза собравшейся публике свою собственную историю, по которой Рюрик был призван единодушно всем русским народом. Он грозил кровавым хаосом, упреками, что интеллигенция забыла бога и Христа. Он убеждал скорее, чем доказывал, что у русского народа никогда не было антагонизма с властью, что отношения эти всегда зиждились на добровольном признании, сознательном, произвольном, а не вынужденном. Опираясь на такое положение, он разгромил тех, кто увлекается западными формами и, в конце концов, горячо заключил, что «этому не бывать»…
И оглушительные рукоплескания были ответом на эту полумистическую проповедь о боге и Христе, о тлетворной интеллигенции, о единении и любви…
– Этому не бывать! – повторяли слушатели.
Но да не радуется вдохновенный пророк тому, что слово его произвело впечатление… Радоваться рано, и вот почему: сто́ит припомнить только, чему и кому не аплодировала публика, чему и кому она только не сочувствовала, и затем так же скоро забывала, как скоро увлекалась. «Сербское» возбуждение еще у всех в памяти. Она очень шатка в своих мнениях, известная часть публики, и поймать ее на фразу легко, особенно во времена чуть ли не повального недоразумения, когда только одна сторона может высказываться, а другая должна ожидать конца ее речей…
– Отличная речь… ах, что за речь! – говорила мне на другой день одна знакомая барыня.
– Что же именно вам в ней понравилось?..
– Всё… всё… И голос, и призыв к богу… Мы ведь, в самом деле, бога забыли…
– Ну, а еще что?..
– Вообще… И главное – так это хорошо… Кровавый хаос и стена, на которую надо опереться… Обноски цивилизации, одним словом… «этому не бывать»… И ка́к он это сказал!
Много ли, мало ли в числе слушателей г. Аксакова было таких, как дама, о которой я вспомнил, судить не берусь; но если их было довольно, то поставь г. Аксаков в образец мирного и благоденственного жития хоть Китай, и тогда гром рукоплесканий был бы наградой оратору. Искренность подкупает, вера невольно трогает людей, имеющих такие же смутные понятия о предмете, как и сам проповедник… Расплывчатость, неопределенность, какая-то туманная даль, разукрашенная подложной историей, может действовать на нервы и заставить на время забыть слушателя даже краткий учебник истории г. Иловайского.
Нынче чуть ли не ежедневно читаешь эти два слова: «интеллигенция» и «народ». Кто такое «интеллигенция» и кто такой «народ», едва ли вам объяснят публицисты, противопоставляющие одно другому. По их словам, как будто выходит, что и Разуваев народ, а Грацианов – интеллигенция. Выходит, какое-то вавилонское столпотворение.
И что замечательно: больше всего кричат во имя блага народа те самые люди, которые не мало потрудились во вред ему и едва ли не более всех старались разъединению между ним и той частью интеллигенции, которая искренно хотела служить народу. Теперь «Московские ведомости» распинаются, конечно, за народ; а давно ли они, по поводу известного процесса, обвиняли защитника за то, что он на суде развернул правдивую картину положения мужиков?.. Те же нынешние народолюбцы, после процесса генерала Гартунга, между прочим, написали следующие строки по адресу московской прокуратуры:
«Обвинение должно поступать несравненно осторожнее и осмотрительнее, когда речь идет о привлечении к суду человека, пользующегося известностью и занимающего видное положение в обществе, чем при возбуждении уголовного преследования против лиц темных, которым терять нечего»…
Такие различения – старая, знакомая всем песня. В одном случае – хвалится за добродетель и терпение русский народ, является образцом всех добродетелей, а в другом – это, мол, пушечное мясо или платежная сила, самим богом назначенная для уплаты податей и недоимок… Много разговаривать тут нечего!
И теперь, когда слова об «единении» повторяются с какою-то наглой назойливостью и как бы в упрек либералам, все эти апостолы словно забыли, что именно в России стремление к этому единению (и притом бескорыстнейшее) является заметным веянием, характерным для последнего времени. Оно сказывается не только в частных фактах, но даже и в различных общественных собраниях.
Но эти-то самые стремления и подвергались жесточайшим гонениям со стороны тех самых пророков, которые теперь находят нужным вспомнить о народе и осмеливаются говорить от его имени. Надо обладать слишком слабой памятью, чтобы забыть об этом, и разве расчет на то, что бесцеремонности (эти пути не заказаны) позволяют им с таким апломбом громить интеллигенцию, очутившуюся между двух стульев, в положении поистине трагическом – вынужденного молчания. Кто живал в провинции, тот знает, во что обходится желание быть полезным… Летопись представила нам немало фактов того, что даже самая скромная деятельность на поприще «единения» мирового судьи, врача, учителя и т. п., деятельность, не имеющая ничего общего с чем-нибудь преступным, подвергалась преследованиям, так что, в конце концов, такого рода представитель интеллигенции в самом деле находился в невозможном положении… Скромно работать в намеченной им сфере он не может, не рискуя навлечь на себя подозрений; присоединиться к победоносному стану или воинствующему – мешает чувство брезгливости и отвращения… И вот, остается этот воистину несчастный пасынок без всякого дела, ждет не дождется, когда же наконец и он может служить своему скромному делу, не видя за собой проницательного взгляда иногда дьячка, имеющего возможность мимоходом разбить человеческое существование…
Это ли еще не трагизм положения той части интеллигенции, которая с презрительной улыбкой слушает, как клевещут на нее теперь разные самозванные пророки, спасители отечества и журнальные «переметные сумы», и в то же время получающая ядовитый вопрос, предлагаемый не без сознательного коварства: «Чего ж вы хотите, господа? Выскажитесь! Молчальники! Кто же вам мешает высказаться с тою же откровенностью, с какою высказываемся мы. Слава богу, нынче печать может открыто выражать свои мнения и, следовательно, вы можете изложить свою программу. Мы вот изложили свою… Мы не молчим, мы выдумали свою, чисто русскую теорию единения на почве бесправия; мы сочинили свой народ, презирающий ваши лжеучения; мы, наконец, предлагаем практические меры, начиная с обязательного взаимошпионства и кончая застенком… Худо ли, хорошо ли, но мы говорим потому, что скорбим за отечество. Что ж вы молчите?.. Предложите, в свою очередь, свои меры, но только не в общих местах, а категорически…»
И ведь они, эти «бонапартисты» печати, знающие очень хорошо, в чем дело, отчасти правы, задавая эти вопросы, правы относительно… Они знают, что ответа не будет, по крайней мере, настоящего ответа, и тем с большей силой спасают отечество, бия себя в грудь, как те лгуны, которые заранее призывают бога в свидетели, уверенные, что иначе им не поверят.
Да, прав, пожалуй, г. Аксаков, когда говорил, что всевиноваты «в положении дел». Но говоря обо всех, он выделяет правоверных и ищет более виноватых среди неверных. Виновных гораздо легче найти, чем исследовать корень вины. При других условиях, печать, быть может, согласилась бы с основным положением, но только выводы получились бы не те, к которым пришел редактор «Руси». Допустим, что мы стоим на «краю бездны», но рыл-то эту бездну кто… кто рыл ее?
Положим, что рознь интеллигенции с народом велика, но в том, что народ нуждается и лишен света просвещения, виноваты именно те, которые, сколько могли, обращали внимание и на его нужды, и на его невежество??. В те смутные дни, которые переживаем мы, понятия как будто перемешались и ниоткуда нет ответа на жгучие вопросы. Невозможно же считать за ответы вопли и проклятия, напоминающие бред поврежденных, как невозможно считать целесообразными устрашения, рекомендуемые с отвагою и апломбом современных держиморд печати и жизни.
№ 2
В наши дни (я не предвижу даже, как назовет их будущий историк), когда, повидимому, всякие деликатные вопросы сданы в архив, и неизвестно, скоро ли снова появятся на свет божий, когда даже такое слово, как «совесть», считается известной частью печати и общества, по меньшей мере, предосудительным, – появление брошюры под названием: «Совесть. Страница из жизни помещика», – невольно возбуждает любопытство уже по самому своему необыкновенному для нашего времени заглавию.
За последнее время мы прочли бесчисленное количество посланий и пророчеств (пророки объявлялись ежедневно) и выслушали массу предложений из уст тех публицистов, которые сумели высказаться в одно и то же время «решительно и задушевно». Но напрасно стали бы вы искать во всех произведениях этого сорта хотя бы отдаленный намек на вопросы совести. Энергии довольно, откровенности много, решительности еще больше, ругательств – целое море, но о совести ни одного слова. Она, эта самая совесть, заставляющая иногда краснеть и медные лбы, словно виноватая, спряталась куда-то, и отыскать ее теперь на печатных страницах воинствующего слова так же трудно, как трудно, взяв в руки «Московские ведомости», не встретить какого-нибудь нового проекта правосудия или новой задушевной инсинуации публициста, князя В. Мещерского; эта газета не брезгает даже пером такого «литерата», когда ей нужно удовлетворить чувство личной ненависти.
И вот нашелся, однако, автор, который решился поднять вопрос о совести. Нечего и говорить, что я с жадностью принялся за брошюру; правда, я дочитал ее несколько разочарованный, но, несмотря на это, брошюра, по моему мнению, заслуживает внимания, так как наводит на некоторые поучительные размышления.
Автор брошюры, трактующей о совести, выступает на публицистическое поприще не в первый раз; несколько времени тому назад он написал брошюру «Историческое призвание русского помещика», в которой делает воззвание к помещикам (и особенно, к крупным землевладельцам), предлагая им презреть жизнью безделья, вернуться к опустелым усадьбам и, по мере сил, помочь народу в его экономическом и нравственном убожестве, которое автор рисует всем хорошо известными мрачными красками. Не менее мрачными красками рисует автор и тех самых людей, к которым он обращается с теплым словом и, несомненно, с добрыми намерениями, рассчитывая, несколько наивно, что слово может убедить и переродить внезапно целый класс людей. Я не стану касаться практических мер, предложенных автором в первой брошюре, которые, по его словам, составляют историческое призвание русского помещика и дают радикальное лекарство для поднятия благосостояния народа; замечу только, что меры эти очень скромны, хотя сам автор и убежден, будто крупные землевладельцы, «устроившись в деревне со всевозможным комфортом, принесут делу большую пользу, тратя на него даже не более десятой части тех сумм, которые они тратили на безделье бесцельной, quasi [44]44
Будто, якобы ( латинск.).
[Закрыть]веселой жизни в столице». Не в сущности предложений здесь дело, а в наивной вере, что благородный призыв будет услышан. В подобных надеждах кроется одно из тех недоразумений, которыми так богата наша жизнь и которыми всегда пользуются реакционеры, доказывая, что не учреждения создают известную нравственность и изменяют социальные отношения, а наоборот. С постоянным единодушием они проповедуют эту доктрину, и у них вопрос о реформах является сказкой о белом бычке; недаром во всех реакционных органах печати слышатся отголоски речей покойного Достоевского, проповедывавшего о «боге в самом себе», о «самоусовершенствовании», о «нравственной красоте», и т. п. Благодаря такой удобной «почве», ничего нет легче, как отвечать на запросы о реформах со стороны прогрессивной части общества: «Имей бога», «сперва усовершенствуйся», «заслужи», – и т. п. Кто будет оценивать степень усовершенствования и заслуги – это вопрос, упускаемый обыкновенно из вида, но несомненно только одно, что каждый раз, когда я, например, заявлю какое-нибудь желание, ничего нет легче ответить мне, как отвечают иногда родители детям: «Сперва заслужи», «усовершенствуй себя» и «тогда посмотрим». И вслед за тем, ничто, разумеется, не помешает продолжать эту сказку о белом бычке до бесконечности, трогательно призывать людей к самоусовершенствованию и надеяться, что слово, хотя бы слово Иоанна Златоуста, в самом деле может переродить человека и сделать его совесть более или менее чувствительной, несмотря на то, что те или другие учреждения регулируют общественную совесть в ту или другую сторону.
Автор брошюры, которая у меня под руками, при несомненно честных намерениях, очевидно, стоит на точке зрения сказки о белом бычке, рассчитывая на действие своей проповеди и воззвания к совести. В новой своей брошюре он повторяет прежние свои положения об историческом призвании русского помещика и снова взывает к ним, рекомендуя возвратиться в осиротелые усадьбы, не увлекаться суетой света и честолюбия… Как бы в доказательство, что вся эта «мишура» ничего не сто́ит, автор обязательно знакомит нас со своей биографией. «Родился я, – пишет автор несколько странным языком, – в семье честной, дворянской, предки при святом Невском из варяг пришли, испоместило их вече Новгородское, в бояре ставили цари московские, пожог их вотчины царь Грозный, Великий Петр в Венецию учить послал; мудрецов в роду не запомнили, а служили верой и правдою в знатных чинах царю православному.
По примеру дедов и прадедов, вероятно, и я бы служить пошел. Добрым молодцем сиял бы, доспехами ратными, и закончил бы жизнь безмятежную сановником знатным, звездами украшенным, некрологом чувствительным увенчанным. Да на роду так видно не было написано. Порешили родимый мой батюшка с родимой моей матушкой, прогресса ради, в университет отдать».
