Текст книги "Газета День Литературы # 105 (2005 5)"
Автор книги: Константин Симонов
Соавторы: Захар Прилепин,Анна Ахматова,Александр Твардовский,Юлия Друнина,Алексей Сурков,Даниил Андреев,Владимир Винников,Давид Самойлов,Владимир Бондаренко,Семен Гудзенко
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Роман Всеволодов
ДЛЯ ЧЕГО НУЖНА ЛИТЕРАТУРА?
…В начале перестроечного времени Запад стал активно поддерживать тех русских авторов, которые стремились отойти от «презренного реализма», – они получали славу, уезжая на Запад и возвращались потом на родину победителями на коне. Только многие до сих пор не понимают, что конь этот – Троянский.
Не о славе русской литературы заботились западные слависты. Популярностью своей авторы, вознесшиеся на гребне перестройки, обязаны холодной войне между Россией и западными странами. Ведь в эпоху перемен подлинная литература может дать силы и надежду человеку… Ю.Нагибин вспоминал о том, как ехавший в автобусе человек возмущался, держа в руках непонятную ему книгу: «Есть же общее для всех. Люди о многом договорились. Это вот автобус, а не птичья клетка. И мы сидим, а не штопаем носки. Авангардисту же автобус свободно может представиться птичьей клеткой, и птицей, и его покойной бабушкой. Меня интересует мир, о котором договорились, который назвали. Он меняется, усложняется, куда-то движется. Мне в этом мире жить. И я хочу, чтобы литература помогла мне. Наверное, для этого она и существует». Конечно, гораздо лучше, если книги будут вызывать и так уже у обессиленного народа недоумение и состояние беспомощности, как будто в осажденном городе издаются книги уже на языке другого государства.
Прошло время, когда заумные рассуждения и искусственно осложняемая для простого восприятия проза печатались лишь в самиздатовских журналах. В семидесятых-восьмидесятых годах в эти журналы так называемые «интеллектуалы» играли, как дети играют в солдатиков. Время прошло, но так и не повзрослевшие писатели-интеллектуалы хотят убедить всех в том, что их опыт игрушечных боев дает им право руководить настоящей армией. Только раньше они «воевали» за «только им известные истины», – теперь они ими торгуют, всё больше презирая народ, который порой не хочет отдавать свои деньги за сомнительные литературные поиски, в которых и сам автор-то порой ни черта не разберет.
С.Довлатов вспоминал о том, как они с коллегой-журналистом Э.Бушем увидели объявление: «Срочно требуются кочегары». Объявление было встречено с радостью. «Это то, что надо! Давно пора окунуться в гущу народной жизни! Ближе к природе! Ближе к простым человеческим радостям! Долой метафизику и всяческую трансцендентность!» Воодушевленных журналистов, решивших отдохнуть душой, устроившись на работу в котельной, встретил инструктор, представивший им будущих коллег: «Олежка, например, буддист. Последователь школы „дзен“. Ищет успокоения в монастыре собственного духа… Худ – живописец, левое крыло мирового авангарда. Работает в традициях метафизического синтетизма. Рисует преимущественно тару – ящики, банки, чехлы… Цикл называется „Мертвые истины“. Ну, а я – человек простой. Занимаюсь в свободные дни теорией музыки. Кстати, что вы думаете о политональных наложениях у Бриттена?» Буш тут же потащил Довлатова прочь из котельной: «Это не котельная! Это, извини меня, какая-то Сорбонна! Я мечтал погрузиться в гущу народной жизни. Окрепнуть морально и физически. Припасть к живительным сокам… А тут?! Какие-то дзен-буддисты с метафизиками! Какие-то блядские политональные наложения! Короче, поехали домой!» Нынешняя литература вышла из таких котельных. Бывшие кочегары правят бал. В конце двадца– того столетия оборвались передаваемые из века в век традиции русской реалистической литературы. Во главе литературных журналов и всевозможных литературных организаций встали те самые люди из «котельных Сорбонн»…
Молодые, начинающие писатели с трепетом ждут ответа от редакций литературных журналов. Публикация в них – признание литературной состоятельности. Ответа не приходит (ни одна редакция теперь не тратится на конверты), и писатель начинает листать журналы, пытаясь понять, кого же в них печатают и как надо писать, чтобы быть опубликованным. Таким образом, мерилом вкуса становится «элитарная проза», которая непереводима на язык народа. Никто не стает читать «Новый мир» или «Знамя» в метро. Эти и подобные им журналы похожи на анатомический театр, в котором препарируют Слово. Оно там – не живое. Оно не дышит и не отзывается эхом в сердце, оно нужно лишь для опытов «писателей-вивисекторов». Русский язык уже перестает быть материей, из которой писатель, словно демиург, создает веру, надежду, любовь и дает их как великий Дар отчаявшимся людям. Нет, он напоминает скорее «собачку Павлова», которую мучает близорукий профессор, начинающий сходить с ума от своих опытов.
…Современные литературные журналы, почти не имея читателей, продолжают выходить, – потому что существуют на деньги Сороса, – получается, что русская литература стала еще и содержанкой?.. То, что там, в этих журналах, печатается, вряд ли можно назвать литературой. Хотя именно авторам этих журналов, которым, по большому счету, нет совершенно никакого дела ни до кого кроме себя, дают премии, – и они гордо противопоставляются тем, кто пишет на потребу публики, работает для «массового читателя». Глупо противопоставлять себя команде авторов, которые пишут под одним женским псевдонимом, считая народ «за быдло». Высокомерное презрение к читателю – вот основная черта современной литературы, которая роднит «творцов элитарной прозы и поэзии» с теми, кто работает «для массового читателя». В литературных кругах само это словосочетание «массовый читатель» сделалось чем-то вроде ругательства. Дескать, у настоящего писателя должен быть только узкий круг читателей, а народ пусть читает детективчики всякие да бульварные газеты. Между тем истинное искусство всегда народно. В веках остается то, что сохраняет народ, а не высоколобые интеллектуалы. Шекспира бы не существовало, если бы простой народ не шел в театр «Глобус» в ожидании того, что актеры развлекут их, разыграв на подмостках очередную историю. Большинству зрителей приходилось стоять – сидячих мест практически не было, – поэтому Шекспир думал о том, как удержать тех, кто пришел в театр, – как сделать так, чтобы даже если их ноги очень устанут, они бы остались смотреть пьесу до конца, а не убрались бы восвояси из театра. Не думай бы он об этом, а сиди и сочиняй в тиши кабинета «трагедии на века», не существовало бы сейчас такого явления как «Шекспир». И почему мы должны считать свой народ хуже того, который был современен Шекспиру?!
Презрение к нему – это только оборотная сторона страха перед сознанием того, что именно он, а никакие ни литературные премии определяет подлинную ценность художественного произведения. Нет для поэта большей чести как та, когда его стихотворение считается «народным». Именно такие стихи передаются из уст в уста, кладутся на музыку талантливыми композиторами и распеваются в кабаках, находя отзвук в любом сердце: и великого музыканта, и пьяницы-забулдыги. Истинное искусство – это то, что трогает любое сердце. Талант – это способность быть интересным для многих, гениальность – это возможность быть интересным для всех.
Книги пишутся для людей, а не для критиков. Книга – тот же спектакль, который разыгрывает воображение читателя, и подмостками сцены служат ему страницы. Закрытая книга – все равно что пустой зал в театре. Но нужен ли современному «элитарному» писателю читатель? Тиражи – да, премии – да, но читатель? Живой читатель, из плоти и крови?! Нет, он боится его. Боится встретиться с ним лицом к лицу, зная, что все произойдет в точности, как в миниатюре Д.Хармса: «Тебе кажется, что ты писатель? А, по-моему, ты не писатель, а г…». Писатель падает в обморок". Чтобы избежать этой роковой встречи, нынешний писатель отгораживается от читателя всевозможными способами. Словно стены замка, подавляющие своей мощью сознание простых крестьян, встает между читателем и писателем авторитет «Нового мира» и прочих именитых журналов. Готовый встретиться с читателем, нынешний писака заранее запасается оружием – выковывает меч из интервью с собой, седлает Пегаса, как Санчо Пансо своего осла, делает щит из нескольких заумных фраз…
Форму, сюжет уже принято презирать – такое презрение своего рода символ новаторских поисков и «свободы самовыражения». Но приди писатель-авангардист за хлебом и купи он вместо обычного хлеба какой-нибудь треугольник из муки с солью и надписью на нем «хлеб», возмущению не было бы предела. А почему те, кто делает продукты, должны следовать традициям и не иметь права на свободу самовыражения?!
А.Камю писал о том, что у «тех, кто пишет просто, есть читатели, у тех кто пишет сложно, существуют только комментаторы». Очень легко писать сложно – гораздо легче, чем просто. «Точность, простота и краткость – вот основные достоинства прозы, – с полным основанием утверждал А.С.Пушкин, – почему не написать: „рано поутру“ вместо „едва первые лучи восходящего солнца озарили края лазурного неба“?! „Презренный зоил, коего неусыпная зависть изливает упоительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой злостью“. Боже мой! Зачем просто не сказать: г-н издатель такого-то журнала?!» – восклицал Пушкин.
Гораздо удобнее писать непонятно. У большинства людей нет ни времени, ни сил пытаться разобраться в том, что пишут современные писатели. И писателями они считаются только потому что никто их не читает. Писателей теперь не читают, а видят по телевизору. Виктор Ерофеев ведет на канале «Культура» (!) собственную передачу.
«Современная живопись, – сказал как-то Р.Орбен, – это когда покупаешь картину, чтобы закрыть дыру в стене, и приходишь к выводу, что дыра выглядит лучше». А современная литература – это когда в печатные страницы боишься завернуть селедку, потому что селедка потом будет плохо пахнуть. Однако, книги – не картины, – и корешки книг в книжных стеллажах могут выглядеть очень красиво, какую бы чушь ни скрывал под собой переплет. И книги того же Ерофеева выглядят, если не открывать их, не хуже изданий классики. А те, кто смотрит канал «Культура» или случайно включает его на минуту, думает, что современная литература – это Ерофеев. Кстати, его в свое время очень активно поддерживал Запад, которому выгодно было, чтобы в русской литературе писатели, как шулер карты, перемешали понятия дружбы, любви, предательства… Я согласен с Честертоном, который утверждал, что «у простого читателя, быть может, весьма непритязательные вкусы, зато он на всю жизнь уяснил себе, что отвага – это высшая добродетель, что верность – удел благородных и сильных духом, что спасти женщину – долг каждого мужчины и что поверженного врага не убивают. Эти простые истины не по плечу литературным снобам – для них этих истин не существует, как не существует никого, кроме них самих». В 1962 году академик Колмогоров сказал, что «произведение искусства – это знаковая система, предназначенная людям в качестве инструмента саморегулирования».
Нынешняя наша литература – это уже не «инструмент саморегулирования», а катализатор хаоса. Хаоса, смешивающего все привычные понятия добра и зла…
г. Санкт-Петербург
Борис Панкин
[email protected]
NET-ПОЭЗИЯ
ТОВАРИЩ ЧЕ
Че бурашка выйдет в чисто поле,
Меховые уши навострит,
Слушать станет: как там мумитролли
В мумидоле? Как там айболит?
Чем там дышит Йожыг из тумана?
Пьет ли можжевеловый чаёк?
В цепких лапках у него бердана.
Взгляд его внимателен и строг.
Для врагов преграда и препона.
Для друзей надежда и оплот.
Не прорвутся злые покемоны!
Гадкий телепузик не пройдет!
Он стоит на страже мирной жизни.
Дрозд щебечет, яблони в цвету…
Дышится легко в моей отчизне,
Ибо Че бурашка на посту!
***
И, встречая ночную прелестницу,
Улыбаясь в лучах фонаря,
Наблюдать, как небесную лестницу
В алый шелк убирает заря.
Валерий Брюсов
у детишек совсем новый год
третий день как настали сугробы
в небесах шелестит самолет
плавниками космической рыбы
и петарда взмывает утробно
грохоча и пугая народ
пробираясь домой от метро
отмечай измененья в пейзаже
там где бурым всё было и рыжим
снег лежит и значительно выше
небо стало и вроде как даже
легче дышится зимней порой
так бывает в конце декабря
замордован работой и бытом
ощущая себя то ли быдлом
то ли трупом до срока отпетым
формалином и спиртом пропитан
встанешь вдруг и в лучах фонаря
озираешься не говоря
ничего и взмывает ракета
и окрестные окна горят
***
сугробы оседают ощутимо,
в промозглом стылом воздухе весной
грядущей веет. обсуди со мной
нюансы бытия в окрестных риму
микрорайонах. снег, подобно гриму,
скрывает шрамы. коркой ледяной
покрыты тротуары. мир иной
мерещится, когда несется мимо
поток сплошной автомобильный, леты
подобие, – нырнешь в него и где ты
окажешься в итоге, не дано
предугадать. перебирай монеты
в кармане, в ожидании рассвета.
на остановке в семь еще темно.
***
отходит вагон от перрона
вдоль черных обугленных крон
в процессе тягучем разгона
скрипит и качается он
и в коконе этом железном
под стук чугуна о чугун
ты едешь зачем неизвестно
исчезнуть в одной из лакун
извечная тяга к побегу
сорваться с насиженных мест
петлять словно заяц по снегу
скитаться пока не заест
тоска ностальгия неважно
как эту хандру ни зови
она разрастется однажды
до внутренней язвы любви
войти в эту бывшую воду
отмыться от прошлой вины
махнуть на былую свободу
и выяснить что не нужны
твои добровольные цели
готовность осесть навсегда
что зря ты на самом-то деле
идешь по обратным следам
и вот начинай всё сначала
мечтай о ничейной земле
уходит баркас от причала
скрывается город во мгле
и жить удивительно просто
когда за верстою верста
и в небе над темным погостом
холодная злая звезда
СТИХИ, ПРИШЕДШИЕ С ВОЙНЫ
Василий ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ (1898–1949)
СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идет война народная,
Священная война!
Дадим отпор душителям
Всех пламенных идей,
Насильникам, грабителям,
Мучителям людей!
Не смеют крылья черные
Над родиной летать.
Поля её просторные
Не смеет враг топтать!
Гнилой фашистской нечисти
Загоним пулю в лоб,
Отребью человечества
Сколотим крепкий гроб!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идет война народная,
Священная война!
23 июня 1941 года
Анна АХМАТОВА (1889–1966)
МУЖЕСТВО
Мы знаем, что нынче лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Но горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим и от плена спасём.
Навеки!
23 февраля 1943 года
Константин СИМОНОВ (1915–1979)
***
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: – Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,—
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
1941
***
А.Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: – Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: – Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» – говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» – говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941
Алексей СУРКОВ (1899–1983)
***
Софье Кревс
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти – четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
Ноябрь 1941
***
Видно выписал писарь мне дальний билет,
Отправляя впервой на войну.
На четвёртой войне, с восемнадцати лет,
Я солдатскую лямку тяну.
Череда лихолетий текла надо мной,
От полночных пожаров красна,
Не видал я, как юность прошла стороной,
Как легла на виски седина.
И от пуль невредим, и жарой не палим,
Прохожу я по кромке огня.
Видно, мать непомерным страданьем своим
Откупила у смерти меня.
Испытало нас время свинцом и огнём.
Стали нервы железу под стать.
Победим. И вернёмся. И радость вернём.
И сумеем за всё наверстать.
Неспроста к нам приходят неясные сны
Про счастливый и солнечный край.
После долгих ненастий недружной весны
Ждёт и нас ослепительный май.
1942, под Ржевом
Павел ШУБИН (1914–1951)
ПОЛМИГА
Нет,
Не до седин,
Не до славы
Я век свой хотел бы продлить,
Мне б только
До той вон канавы
Полмига,
Полшага прожить;
Прижаться к земле
И в лазури
Июльского ясного дня
Увидеть оскал амбразуры
И острые вспышки огня.
Мне б только
Вот эту гранату,
Злорадно поставив на взвод…
Всадить её,
Врезать как надо,
В четырежды проклятый дзот,
Чтоб стало в нём пусто и тихо,
Чтоб пылью осел он в траву!
…Прожить бы мне эти полмига,
А там я сто лет проживу!
Дмитрий КОВАЛЁВ 1915–1977
ПОТЕРИ
Они сошли в Полярном, в полдень, с бота.
Как уцелел он, как дошёл сюда?
Что там теперь? Туда ушла пехота.
Слыхать, бомбили по пути суда.
На всех шинели, ржавые от крови,
Пожухли, коробом стоят.
И только взгляды скорбь потерь откроют,
Но, как позор свой, ужас затаят.
От всей заставы пятеро осталось.
И не сознанье подвига – вина.
В глазах тысячелетняя усталость…
А только, только началась война.
Михаил ДУДИН (1916–1994)
СНЕГ
Метель кружится, засыпая
Глубокий след на берегу,
В овраге девочка босая
Лежит на розовом снегу.
Поёт густой, протяжный ветер
Над пеплом пройденных путей.
Скажи, зачем нам снятся дети, —
У нас с тобою нет детей!
Но на привале, отдыхая,
Я спать спокойно не могу:
Мне снится девочка босая
На окровавленном снегу.
1944
Михаил ЛЬВОВ (1917–1988)
***
Чтоб стать мужчиной,
мало им родиться,
Чтоб стать железом,
мало быть рудой.
Ты должен переплавиться.
Разбиться.
И, как руда, пожертвовать собой.
Какие бури душу захлестнули!
Но ты – солдат, и всё сумей принять:
От поцелуя женского до пули,
И научись в бою не отступать.
1941–1943
Даниил АНДРЕЕВ (1906–1959)
***
Не блещут кремлёвские звёзды.
Не плещет толпа у трибуны.
Будь зорок! В столице безлунной,
Как в проруби зимней, чёрной,
Лишь дальний обугленный воздух
Прожекторы длинные режут,
Бросая лучистые мрежи
Глубоко на звёздное дно.
Давно догорели пожары
В пустынях германского тыла.
Давно пепелище остыло
И Новгорода, и Орла.
Огромны ночные удары
В чугунную дверь горизонта:
Враг здесь. Уже сполохом фронта
Трепещет окрестная мгла.
Когда ж нарастающим гудом
Звучнеют пустые высоты
И толпы в подземные соты
Спешат, бормоча о конце, —
Навстречу сверкают, как чудо,
Параболы звёзд небывалых:
Зелёных, серебряных, алых
На тусклом ночном багреце.
Читай! В исполинском размахе
Вращается жернов возмездья,
Несутся и гаснут созвездья,
Над кровлями воет сполох, —
Свершается в небе и в прахе
Живой апокалипсис века:
Читай! Письмена эти – веха
Народов, и стран, и эпох.
1941, декабрь
Михаил КУЛЬЧИЦКИЙ (1919–1943)
***
Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
Вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: лейтенант
Звучит «налейте нам»,
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
Война ж совсем не фейерверк,
А просто – трудная работа.
Когда – черна от пота – вверх
Скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промёрзших ног
Наворачивается на чоботы
Весом хлеба в месячный паёк.
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжёлых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина.
С ежедневными Бородино.
26 декабря 1942 года
Борис СЛУЦКИЙ (1919–1986)
ГОЛОС ДРУГА
памяти поэта Михаила Кульчицкого
Давайте после драки
Помашем кулаками:
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.
Сейчас всё это странно,
Звучит всё это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
Фанерный монумент —
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.
За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мёртвые,
За здравие живых.
Давид САМОЙЛОВ (1920–1990)
СОРОКОВЫЕ
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звёздочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, весёлый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И всё на свете понимаю.
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Сергей ОРЛОВ (1921–1977)
***
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград.
Ему как мавзолей земля —
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков.
На рыжих скатах тучи спят,
Метелицы метут,
Грома тяжёлые гремят,
Ветра разбег берут.
Давным-давно окончен бой…
Руками всех друзей
Положен парень в шар земной,
Как будто в мавзолей.
Семён ГУДЗЕНКО (1922–1953)
***
Мы не от старости умрём —
От старых ран умрём.
Так разливай по кружкам ром,
Трофейный рыжий ром!
В нём горечь, хмель и аромат
Заморской стороны.
Его принёс сюда солдат,
Вернувшийся с войны.
Так почему же он молчит?..
Четвёртый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
То сапогом стучит.
А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
Когда мы были там…
Юрий ЛЕВИТАНСКИЙ (1922–1996)
***
Ну, что с того, что я там был.
Я был давно. Я всё забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.
(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолёт.
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд —
Я в нём, как мушка в янтаре.)
Но что с того, что я там был.
Я всё избыл. Я всё забыл.
Не помню дат. Не помню дней.
Названий вспомнить не могу.
(Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня.
Я бой на дальнем рубеже.
Я пламя Вечного огня,
И пламя гильзы в блиндаже.)
Но что с того, что я там был,
В том грозном быть или не быть.
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне —
Она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
Дрожит на скулах у меня.
(Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
От той зимы, от тех снегов.
И с той землёй, и с той зимой
Уже меня не разлучить.
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.)
Но что с того, что я там был!..
Юлия ДРУНИНА (1924–1991)
***
Я только раз видала рукопашный.
Раз – наяву. И тысячу – во сне.
Кто говорит,
что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
1943
Николай СТАРШИНОВ (1924–1998)
***
Ракет зелёные огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И, как шальной, не лезь под пули.
Приказ: «Вперёд!»,
Команда: «Встать!»
Опять товарища бужу я.
А кто-то звал родную мать,
А кто-то вспоминал чужую.
Когда, нарушив забытьё,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул: «За Россию!..»
А шли и гибли
За неё.
1944
Павел БАЛУШЕВ (1925-199(?))
А ЧЬЯ ЗЕМЛЯ ЗА АМБРАЗУРОЙ?
Здесь не поля. Здесь минные поля.
В двухстах шагах – немецкие окопы.
А посреди – ничейная земля,
Бесхозный клин растоптанной Европы.
А мы глядим через прицел
На вздыбленный, униженный и жалкий,
Распаханный фугасами надел —
Издревле наш, но ставший вдруг нейтралкой.
Не знать покоя нам. Не спать ночей!
Чужую силу силой пересилив,
Вернуть ничью Россию из ничьей.
Не может быть ничьей земли в России.
Александр ТВАРДОВСКИЙ (1910–1971)
***
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они – кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,—
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…
1966
