Текст книги "Товарищи по оружию"
Автор книги: Константин Симонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Дождь шел такой косой, что от него нельзя было спастись и под крылом самолета. Насквозь промокший часовой, к которому они подъехали, сказал, что последний грузовик с летным составом только что ушел к месту ночевки, и Полынин понял, что синоптики не обещают перемены погоды раньше утра. Он постучал в окно кабины и велел подъехать к семерке – это был его самолет. Поколесив по летному полю между самолетами, они подъехали к семерке. Самолет, как и следовало ожидать, был в полном порядке.
– Никто вашу семерку не трогал, – с обидой в голосе сказал воентехник, сидевший вместе с Полыниным в полуторке. – Неужели вы, товарищ майор, своему Гизатуллину не доверяете?
– Почему не доверяю Гизатуллину? Я доверяю Гизатуллину, – сказал Полынин и тем не менее вылез из полуторки и три раза обошел самолет.
Осмотрев самолет, Полынин снова залез в кузов полуторки и сказал шоферу, чтобы тот ехал дальше. В четырех километрах от аэродрома была маленькая балочка, в ней стояло несколько юрт, две палатки и столовая – четыре столба с камышовым навесом. Летчики так и не подыскали названия для этого места, а просто, имея его в виду, говорили: «Поедем ночевать».
Сейчас, когда сюда приехали Полынин и Артемьев, место это казалось особенно неприютным. Дождь, пробиваясь сквозь камышовый навес, барабанил по столам, а палатки и юрты уже так почернели от него, что казалось, дождь идет не час, а целую неделю. В юрте, куда зашел Полынин вместе с Артемьевым, верхнее отверстие было закрыто от дождя; сумеречный свет проникал снаружи через подоткнутую кошму у входа.
– Ну как, отгостился в госпитале? – поднявшись с койка и радостно тряся руку Полынина, густым басом спрашивал долговязый летчик, мягко, по-украински выговаривая «г». – С твоим ранением мы в курсе дела, так что не беспокоились. На слух не повлияет?
– Хирург говорил – не повлияет. Да вроде и сам чувствую – хотя и повязка, но слышу нормально.
– А мы сегодня тебя уже не ждали, – думали, погода удержит.
– А мы раньше выехали. Нас уже в дороге дождь застал. – Полынин отступил в сторону и подтолкнул вперед Артемьева. – Познакомься с пехотой! Пригласил погостить у нас до завтра. Мы с ним в госпитале вместе лежали.
– Лежал ты! – насмешливо сказал летчик. Артемьев представился.
– Грицко, – сказал летчик и так тряхнул левую, протянутую ему Артемьевым руку, что рукопожатие отдалось в правом, раненом плече.
– Осторожней, – сказал Полынин. – Человек раненый.
– Тогда извиняюсь, – сказал летчик и, словно исправляя ошибку, еще раз, уже тихонько, пожал руку Артемьеву.
– Где Соколов? – спросил Полынин.
– Михаил у командира, а Вася спит, вот он. – И Грицко кивнул на копку, где лежал кто-то накрытый шинелью.
– Я и не заметил, – сказал Полынин. – Когда же он успел заснуть?
– А сразу, как вернулся. Еле дошел от машины до юрты, – сказал Грицко.
– Летал? – с холодком в голосе спросил Полынин.
– Летал, – почесав в затылке, виновато сказал Грицко. – Три боевых вылета сделал. Разве для первого раза легко? Конечно, спит.
– Я же сказал, – голос Полынина стал окончательно ледяным, – чтобы подождали меня, что я в первый раз сам поведу его.
– А он к командиру группы пошел проситься и получил разрешение.
– Та-ак, – протянул Полынин и, помолчав, добавил другим тоном: – Сходи к Петину, забери у него лишнюю раскладушку. А мы покамест койки сдвинем. Пойдешь мимо столовой – заодно организуй поужинать здесь, в юрте.
Пока Грицко ходил за раскладушкой, Полынин двумя руками, Артемьев одной левой принялись плотнее сдвигать железные койки, стоявшие по окружности юрты с небольшими промежутками.
– Ничего, не проснется! – сказал Полынин, когда очередь дошла до койки, на которой спал летчик, укрытый шинелью. – А проснется – ему же хуже. Его всего пять дней как прямо после училища взяли в нашу группу по рапорту старшего брата. Я приказал не пускать его без меня в первый бой. Но вышло не так, как я сказал, а как он захотел. А первый бой – дело такое: спроси летчика потом, когда сядет, как все было, – не ответит. Глазами еще кой-чего видит, а затылком ничего не чувствует. В первом бою за новичками надо смотреть специально.
– А за вами смотрели?
– Нет, – сказал Полынин. – В тот день мы все до одного в свой первый бон шли. Некому было смотреть. А что ты думаешь? – Он сердито вскинул на Артемьева глаза. – Я и привез шестнадцать пробоин. И все в хвосте. Что тут хорошего?
Грицко вернулся, неся раскладушку. Она как раз поместилась между койкой спавшего летчика и входом в юрту.
– Товарищ капор, разрешите? – раздался голос с улицы.
– Войдите, – сказал Полынин.
– Товарищ майор! – вошедший красноармеец откозырял. – Вас командир группы вызывает.
Не сказав ни слова, Полынин накинул на плечи плащ-палатку, надел поверх бинтов фуражку и вышел вместе с красноармейцем.
– Харчем мы похвастаться не можем, – сказал Грицко, когда вышел Полынин. – Баранину каждый день едите?
– Каждый день.
– Ну и сегодня будете есть, положение без перемен. Но зато спирту под дождь и под ваше присутствие по склянке выпьем.
– А без моего присутствия?
– Как когда, – сказал Грицко. – Вообще-то говоря, если летный день был подходящий, Полынин перед ужином по склянке не запрещает.
– А сам?
– А что сам? – даже удивился Грицко. – Вы, наверно, его еще не поняли. Это он в бою требует, чтобы как он, так и все, а на отдыхе – как все, так и он.
– Скажите, товарищ капитан, Грицко – это ваше имя или фамилия?
– Да и так и эдак, – улыбнувшись, сказал Грицко. – Наверно, скупой поп крестил: имя Грицко и фамилия Грицко.
Говоря все это, Грицко возился с фонарем «летучая мышь», протирал стекло и выравнивал фитиль. Потом он зажег фонарь, поставил посередине юрты на стол, достал из-под подушки две галеты, расстелил их на столе, нагнулся, полез под койку, вынул оттуда термос и две банки осетрины в томате и, отстегнув от пояса цепочку со складным ножом, стал открывать консервы. По всему чувствовалось, что он заведовал в юрте хозяйством.
– А что в термосе?
– Он, – сказал Грицко.
Огонек «летучей мыши» разгорелся, в юрте сразу стало уютно. По обтягивавшему войлок брезенту постукивали капли. Комаров прибило дождем; то, что нет их писка, казалось даже странным.
Грицко все еще продолжал выгребать из-под койки то одно, то другое: стаканы, эмалированную кружку, соль и перец в спичечных коробках. Наконец он вытащил из чемодана целый круг копченой московской колбасы.
– Главная Полынинская закуска! – сказал Грицко, увидев, как радостно Артемьев глядит на колбасу. – У Николая ее всегда запас в чемодане. Даже, помню, когда нам в Испанию последние праздничные посылки прислали, так ему – полпосылки этой колбасы.
– А вот и Соколов-старший, – сказал Грицко, оглядываясь на вошедшего в юрту широкоплечего летчика, с коротко, под бокс, остриженными волосами и ребячески упрямым выражением лица. – Познакомься. Капитан почует у нас – майор в гости позвал.
Хмуро поздоровавшись, Соколов сел на койку.
– Просто удивляюсь! Как терпит командир группы!
– Что? – спросил Грицко.
– А как Николай с ним разговаривает, когда вожжа под хвост попадет. На «вы». Официально. Как будто отроду знакомы не были. Сижу сейчас у командира группы…
– А чего он вызвал тебя? – перебил Грицко.
– А ничего он меня не вызывал. Просто лежит больной, малярия его трясет. Сидел у него, вспоминали кое-чего. Заходит Николай – руку к козырьку: «По вашему приказанию явился». Командир группы говорит: «Давай, Коля, садись, расскажи, как тебя там заштопали». А Николай вместо этого: «Разрешите узнать, вам капитан Соколов докладывал, что я запретил до моего возвращения выпускать в воздух лейтенанта Соколова?» Я, конечно, не докладывал, но командир группы заминает это дело, отвечает: «Ладно, Коля, слетал – и все в порядке. Что теперь разбираться? Давай садись». А Николай, вместо того чтобы сесть, как даст мне! «Вы, говорит, почему не доложили?» Сам меня гоняет, а смотрит на командира группы, как будто его отчитывает. Гонял, гонял, потом командир группы говорит мне: «Давай иди, Соколов». Я из юрты выхожу и слышу: Николай там уже на другую тему перешел и опять дает жизни. «Вы, говорит, согласились с моим предложением самолеты на случай ночной бомбежки расставлять на дистанции в двести метров друг от друга. Я, говорит, согласно вашему приказанию, с людей требовал, а сегодня, говорит, был на аэродроме – и пятидесяти метров между самолетами нет! Как мне, говорит, это понять?» И пошел! И пошел! Ну, достукается он, честное слово, достукается! Не глядя на то, что они корешки и что командир группы человек добрый.
– А он на горбу у Николая добрый, – резко сказал Грицко.
– Как так?
– А вот так. С тех пор как Николай заместителем стал, Николай требует, а он спускает, Николай злой, а он добрый.
– Ну, это ты загнул! – горячо сказал Соколов. – Я Николая, конечно, уважаю, но полковника я три года знаю.
– Одного ты уважаешь, другого знаешь, – сказал Грицко, – у тебя не поймешь, что к чему…
– А я тебе скажу, – перебил Соколов.
– Что мне? Ты Николаю скажи.
Артемьев так и не узнал, чем кончился этот спор, потому что в юрту вошел тот же красноармеец, который приходил за Полыниным, и сказал, что командир группы просит капитана Артемьева к себе.
Первое, что увидел перед собой Артемьев, приподняв кошму и войдя в юрту командира группы, была приколотая напротив входа к войлочной стене фотография Нади.
Посреди юрты стоял большой стол с прикрепленной к нему кнопками картой. На стуле у стола сидел Полынин, а на койке, накрытый горой одеял и шинелей, лежал Козырев. Ко лбу, покрытому каплями пота, прилипли курчавые мокрые волосы.
– Здороьво! – сказал Козырев, приподнимаясь на локтях и отрывая от подушки пылавшую жаром голову. Рука, которую он протянул Артемьеву, была горячая и слабая. – Услышал, что старый знакомый появился на нашем горизонте, – велел тебя позвать. Сам бы пришел туда, к вам, да малярия одолела. Не в обиде?
– Напротив, рад тебя видеть, – сказал Артемьев, не особенно покривив при этом душой. Их внезапная встреча не удивила его: как раз такие люди, как Козырев, и должны были очутиться здесь, в Монголии.
– Полынин говорит, ты ранен был? Тяжело?
– Не особенно.
– А помнишь, как мы с тобой в ресторане сидели и я сказал, что тот, кто, вроде тебя, еще не воевал, тот еще не военный, ни рыба ни мясо? Помнишь?
– Помню.
– А потом извинился перед тобой. Тоже помнишь?
– Тоже помню.
– Вот видишь! А то было бы теперь неудобно. Значит, умно поступил, что извинился.
– Сильно треплет малярия? – спросил Артемьев.
– Десятые сутки. Через день, как часы. День – человек как человек, а день – как сейчас видишь.
– А как с полетами?
– Через день не летаю.
– Летает, – сказал молчавший до этого Полынин. – Сегодня летал.
– Так ото потому, что тебя не было.
– И летал, и японца сбил, – пропуская замечание Козырева мимо ушей, сказал Полынин, – а потом с аэродрома лежмя привезла. Утром градусник стряхнул и врача обманул.
Козырев подмигнул Артемьеву и хотел что-то сказать, но Полынин продолжал все тем же спокойно-недружелюбным тоном:
– Как сбил японца – неизвестно, не помнит; жар был. Наверное, какой-нибудь новичок ему сам под пулеметы сунулся, в первый раз вылетел, вроде нашего Соколова Василия.
– Тяжелый у тебя характер, Николай, – вздохнул Козырев.
Полынин ничего не ответил, встал и надел фуражку.
– Что, идти собрался?
– Если разрешите.
– А может, сюда ребят позовешь, харч возьмете и прочее? – примирительно сказал Козырев.
– Если разрешите, мы у меня поужинаем, – сказал Полынин, – там уже все приготовлено, а вам при вашей температуре нужен покой и сон. Сейчас я пришлю вам врача. Разрешите идти?
Козырев даже скрипнул зубами, но при Артемьеве сдержался и хрипло выдавил из себя:
– Идите.
– Мы тебя будем ждать, приходи, когда закончите, – сказал Полынин Артемьеву и вышел из юрты.
– Мой заместитель, – сказал Козырев, когда Полынин вышел. – Характер до того принципиальный, прямо собачий! Уж, кажется, все в порядке. Слетал, японца сбил, вернулся. Нет! Ты ему объясни, почему летал!
– А в самом деле, почему?
– Честно говоря, необходимости, конечно, не было, ребята все бы и так обеспечили. Но ты пойми! – Козырев снова приподнялся на локтях. – Ты пойми! – повторил он. – Ребята в воздухе. А я тут, один, как собака. В голове жара. Во рту хина. Кругом комары. А тут еще скучаю.
Он, вытянув шею, долго смотрел на фотографию Нади и, повернувшись к Артемьеву, скрывая растроганность, сказал грубо:
– А тут еще по Надьке скучаю, будь ей неладно! Вот и полетел. С необходимостью или без необходимости, а одного японца-то нет. Так, что ли?
– Так, а могло быть иначе.
– Быть все может, даже с температурой тридцать шесть и шесть.
Козырев дотянулся до стола, высыпал на язык два порошка хинина, морщась, запил их водой и, закрыв глаза, повалился на подушки.
– Скучаю, – помолчав, повторил он. – Мы ведь с ней поженились. – Он отрыл глаза и посмотрел на Артемьева. – Я тебе, между прочим, звонил, у нее твой телефон взял, хотел на свадьбу позвать, но твоя мамаша сказала, что ты уехал.
Артемьев ничего не ответил.
С минуту полежав с закрытыми глазами, Козырев снова заговорил о Наде, Собственно говоря, он и позвал к себе Артемьева для того, чтобы поговорить о ней. Он тяжело переживал разлуку и был бы сейчас благодарен за каждое доброе слово о своей жене.
– Как поженились, – говорил он, ища на подушке места похолоднее и перекатывая по ней горевшую голову, – стали спорить, кто к кому переедет. Я хотел, чтобы она ко мне на квартиру, а она – наоборот. Так улетел, и не решили. Очень уж она щепетильная.
– Да, на разных квартирах – это не дело, – сказал Артемьев, не собираясь ни подтверждать, ни отрицать Надиной щепетильности.
В противоположность Козыреву, он меньше всего хотел говорить о Наде и, боясь, что тот будет продолжать свои расспросы, теперь желал лишь одного – поскорее уйти. Как бы под корень ни было все это отрезано, по вынужденные воспоминания отзывались в душе далекой бессмысленной болью.
А Козырев, мучимый с каждой минутой усиливавшимся жаром, переворачивался с боку на бок, перевертывал под головой подушки и все расспрашивал и расспрашивал – о Надиной матери, о Надиных школьных годах, о Надином бескорыстии, о Надиной дружбе и даже о Надиной верности. Он так хотел слышать о ней только одно хорошее, что принимал все угрюмые ответы Артемьева за утвердительные. В других обстоятельствах Артемьев просто встал и оборвал бы тягостный для него разговор; но Козырев был в жару, почти в беспамятстве, и теперь оставалось только терпеливо ждать врача, которого обещал прислать Полынина.
Когда врач наконец пришел, сел на кран койки и, взяв горячую руку Козырева, стал считать пульс, Артемьев поднялся.
– Уже идешь? – сказал Козырев. – А то, может, подождешь, пока врач… – Он не договорил, потому что, несмотря на свое лихорадочное состояние, прочел в глазах Артемьева что-то такое, что его остановило. – Ну ладно, тогда пока. Завтра утром заходи ко мне на аэродром. Завтра я на ногах буду.
– Если не ослабеете, – сказал врач.
– А, иди ты, пожалуйста, со своей слабостью! – отмахнулся Козырев от врача.
Артемьев вышел. Козырев зажмурился, еще раз смутно вспомнил глаза Артемьева и, спросив себя, почему же тот не захотел продолжать разговор о Наде, впервые подумал о жене с вспыхнувшим мучительным недоверием.
– А пульс неважный, – сказал врач.
– А мне черт с ним, с пульсом! Это вам пульс нужен, чтобы хлеб себе зарабатывать.
– Насчет хлеба – грубо, – сказал врач.
– А ты обидься.
– Вы серьезно больны, поэтому с обидами подожду.
– А ты не жди, ты обидься и катись отсюда! – крикнул Козырев.
Он привык к тому, что окружающие терпят его выходки, но сейчас все-таки почувствовал, что переборщил. «Приглашу его завтра посидеть, выпить», – подумал он и виновато посмотрел на врача. Но врач, так ничего и не сказав в ответ на его последнюю грубость, только отвернулся и закурил папиросу.
После разговора с Козыревым Полынин был за ужином невесел и молчалив, хотя и считал себя правым. Настроение, начавшее у него портиться еще с топ минуты, как он увидел на аэродроме тесно поставленные самолеты, теперь испортилось окончательно, и, не будь гостя, он не стал бы ужинать и сразу лег.
У Артемьева после встречи с Козыревым тоже имелись свои причины быть неразговорчивым.
Старший Соколов чувствовал себя обиженным на Полынина за выговор, полученный от него при командире группы, и, как только Полынин вернулся от Козырева, сразу же высказал ему свои чувства. Полынин молча выслушал его, но ничего не ответил, потому что как раз в эту минуту вошел Артемьев и они сели за стол. Соколов, в запальчивости наговорив Полынину лишнего, теперь испытывал чувство неловкости и с преувеличенной готовностью пододвигал ему то термос, то колбасу, то миску с бараниной.
Младший Соколов проснулся только в середине ужина и, сидя за столом, тоже угнетенный молчанием Полынина, страстно ждал, что хоть кто-нибудь заговорит о таком великом событии в его жизни, как первый воздушный бой. Несколько раз он уже почти решался заговорить об этом сам, но удерживался.
Ужин не удался, хотя все выпили сперва по одной, а потом и по второй склянке спирта. Много и шумно говорил один Грицко, не из природной разговорчивости, а из естественно возникающего желания заполнить образовавшуюся тишину.
– Ну что ж, – сказал наконец Полынин, после того как они просидели около часа, термос был опорожнен, а колбаса и баранина съедены, – вроде веселья у нас не получилось, а, Павел? Как, откровенно говоря?
– Откровенно говоря, не получилось, – сказал Артемьев.
– Это я сегодня обедню испортил, – сказал Полынин, – то есть, верней, сначала мне испортили, а потом уж и я но удержался, кой из кого душу вынул. Ничего, – добавил он таким тоном, словно приносил за все это извинение Артемьеву, – завтра на аэродроме веселей будет. Погода, по-моему, выравнивается. Сходите к синоптику, узнайте. – Это были первые за весь вечер слова, обращенные им к младшему Соколову. Тот вскочил и, довольный, что Полынин смягчился и заговорил с ним хотя бы для того, чтобы отдать приказание, выбежал из юрты.
– И тебе я отвечу, – сказал Полынин старшему Соколову, как только младший вышел. – Самолюбие у тебя, конечно, большое и единственное в своем роде, но и брат у тебя тоже единственный. И, по-моему, брат должен быть дороже самолюбия, в особенности если оно глупое. А на твои грубости, что ты мне сказал, я наплевал и забыл. За твое здоровье!
И Полынин допил оставшийся на дне стакана глоток спирта. Лицо старшего Соколова просияло. Он хотел что-то сказать, но в это время вошел младший и радостно отрапортовал, что синоптик дает на завтра погоду, да и без него видно, что погода будет: тучи тянет на запад, полнеба уже в звездах.
Положив под голову парашют, Полынин лежал под крылом самолета, дожидаясь, когда машину заправят бензином; он только что вернулся после пятого боевого вылета.
Артемьев сидел рядом. Земля была снова сухой и раскаленной; не верилось, что вчера шел дождь.
День казался нескончаемым. Они встали еще до рассвета и завтракали при свечах. Во время завтрака все были сонными и ели без аппетита, просто потому, что утром положено есть. Приехали на аэродром тоже еще сонные, несмотря на прохватывавший по дороге в грузовике холодный утренний ветер.
После первого вылета многие летчики забрались под плоскости и, накрывшись шинелями и кожанками от комаров, додремывали, пока механики заправляли самолеты.
Полынин после первого вылета тоже лег под плоскость, накрылся шинелью и тотчас же заснул, а через полчаса был снова в воздухе, оставив Артемьева вдвоем со своим механиком Гизатуллиным, сумрачным казанским татарином. Гизатуллин оказался до такой степени неразговорчивым, что Артемьеву удалось с ним обменяться двумя словами только к середине дня.
– Хорошие моторы ставят на «чайках», – сказал Артемьев, глядя, как «девятка» Полынина набирает высоту.
– Да, – сказал Гизатуллин.
– А потолок у них много выше, чем у «И-шестнадцатых»? – спросил Артемьев.
– Нет, – сказал Гизатуллин и, присев на землю, стал протирать ветошью гаечные ключи.
Побеседовав таким образом с Гизатуллиным, Артемьев пошел к палатке командного пункта. У полевого телефона сидел дежурный командир, а на топчане дремал Козырев. Руки его бессильно свесились с топчана, лоб был в испарине.
Артемьев не рассчитывал застать его здесь, зная от Полынина, что Козырев сегодня летает.
– Решил один вылет пропустить, слабость чувствует, – шепотом объяснил дежурный, как будто присутствие Козырева на земле, а не в воздухе требовало специального оправдания.
Затрещал телефон. Дежурный сначала, не желая будить Козырева, говорил, прикрыв трубку рукой, но потом тронул Козырева за плечо.
– А? – сразу вскочил и сел Козырев.
– Вас четырнадцатый вызывает, – сказал дежурный.
Козырев взял трубку.
– Козырев слушает. Ясно. Ясно. Ясно.
Говоря это, он застегивал пуговицы на гимнастерке.
– Ясно. Спасибо за предупреждение.
Он положил трубку и обратился к дежурному:
– Слушай, Москвин, давай сейчас побыстрей обойди механиков, чтобы христианский вид имели. И смотри за степью. Если появятся легковые машины, чтоб все были готовы, как юные пионеры!
Только теперь он обратил внимание на Артемьева.
– Боюсь, будет сегодня бомбежка, – хмуро сказал он.
– Почему? – недоуменно спросил Артемьев.
– Звонили, что новый командующий с утра начал объезжать авиационные части. Я с ним встречался еще в Белорусском округе. Вот помяни мое слово, приедет и сразу начнет нас бомбить. Принесла его сюда нелегкая! – сказал Козырев и взглянул на Артемьева. – Знаешь что? Я тебе машину дам. Лучше поезжай к себе в госпиталь от греха.
– А что, тебе может быть из-за меня неприятность?
– Я-то неприятностей не боюсь, – заносчиво сказал Козырев. – Я о тебе забочусь.
– А я тоже не боюсь, – сказал Артемьев, который, уж раз попав на аэродром в разгар воздушных боев, теперь хотел пробыть здесь, по крайней мере, до вечернего разбора.
– Значит, не боишься? – спросил Козырев.
– Выходит, что так, не боюсь, – сказал Артемьев. – В случае чего, думаю, сумею объяснить, почему я здесь и откуда.
– Ну-ну, поглядим, как ты ему будешь объяснять! – сказал Козырев, угрожающе подчеркнув слово «ему».
На этом и кончился их разговор, потому что в воздухе послышался рев снижающихся самолетов. Посадив машины, летчики начали подруливать поближе друг к другу, чтобы, не отходя далеко, перекурить и поделиться впечатлениями.
День, по мнению летчиков, был не выдающийся, но удачный. Козырев во время первого же вылета погнался за отбившимся от строя японцем и, как выражались летчики, «ковырнул» его. Над Халхин-Голом коллективно сбили один бомбардировщик, а второй ушел на маньчжурскую территорию, сильно дымя. Соколов-младший, не рассчитав с горючим, сел в степи у самой передовой, и ему послали туда на полуторке бочку с бензином.
Таковы были события дня. Теперь, после пятого вылета, к ним прибавилось известие о том, что Грицко и Полынин коллективно сбили еще одного японца.
– А как ты его сбил? – спросил Артемьев, сидя возле Полынина, лежащего под плоскостью.
– Ты лучше Грицко спроси, он у нас пианист: на десяти пальцах показывает воздушный бой с участием двух эскадрилий.
– А тебе лень?
– А мне лень. Я чего-то устал сегодня. Жду, когда шарик спустится да можно будет спать поехать.
– По-моему, ты сегодня плохо спал, все ворочался, – сказал Артемьев.
– Это верно, проявил такую недисциплинированность. Бывает: руки-ноги слушаются, а душа – нет.
Помолчав несколько минут и видя, что Полынин по-прежнему лежит с открытыми глазами, Артемьев попросил его уточнить по карте передовую. Полынин неохотно потянулся за летным планшетом и стал показывать, водя пальцем по целлулоиду.
Отброшенные в майских боях японцы отошли на маньчжурскую территорию, а наши и монгольские войска, выставив охранение к самой границе, судя по карте, занимали позиции в пяти-шести километрах восточное Халхин-Гола.
– Что видно с воздуха у японцев? – спросил Артемьев.
– Накопали порядочно, все сопки в норах, но войск я бы не сказал, что много.
– А поглубже?
– Поглубже нам не больно-то летать советуют.
В воздух взлетела красная ракета – сигнал к вылету. Полынин поднялся и полез в самолет; через несколько секунд Артемьев в кабине уже бежавшего по полю самолета увидел его спину в выгоревшей гимнастерке и белые бинты на голове. Шлем не налезал поверх бинтов, и Полынин летал сегодня без шлема.
Рев поднявшейся в воздух «девятки» был так силен, что Артемьев не слышал, как рядом с ним остановились две машины, и вздрогнул, когда его тронули за плечо.
Обернувшись, он увидел все сразу – и ЗИС и «эмку» с открытыми дверцами, стоявшие в десяти шагах от него, и нескольких военных, только что вылезших из машин. За плечо его тронул тот самый лейтенант, который в мае показывал ему с Хамардабы далекие разрывы у переправы.
– Подойдите к командующему.
Артемьев рысью пробежал десять шагов, отделявших его от командующего, и, бросив к козырьку руку, почувствовал боль, отдавшуюся в раненом плече.
– Кто вы? Почему здесь? Прикомандированы? – тоже приложив руку к козырьку, строго и быстро спросил командующий.
Глядя ему в глаза и объясняя свое присутствие на аэродроме, Артемьев боятся только одного – что его перебьют и не дадут объяснить, – но командующий слушал не перебивая. Сдвинутые к переносице брови и резкая складка на подбородке делали его красивое лицо строгим. Но на этом строгом лице не было оттенка сухости или неприязни, а лишь выражение природной суровости – печать сильного характера.
– Значит, турист, – недружелюбно сказал командующий, когда Артемьев закончил объяснение.
– Никак нет, – сказал Артемьев, – Разрешите еще раз доложить – пользуюсь свободным временем, пополняю здесь знания, необходимые штабному командиру.
Командующий, отвернувшийся до этого в сторону, опять вскинул на него глаза, они ничуть не смягчились.
– Какой радиус действия у «И-шестпадцатых»?
– Сто пятьдесят.
– А у «чаек»?
– Сто пятьдесят – сто шестьдесят.
– А сколько минут по расчету горючего, действуя отсюда, они могут быть в бою над переправами?
– Двадцать пять минут. Над северной переправой – двадцать.
– Выводы! – быстро сказал командующий.
И Артемьев сказал то, что у него сегодня полдня вертелось на языке: что, по его мнению, следует перенести аэродром на двадцать – тридцать километров к северо-востоку – вперед.
Ничего не ответив на это, командующий, приложив руку к козырьку, сказал: «Вы свободны»), – повернулся и широким шагом пошел через летное поле к палатке, откуда ему навстречу уже выскочил Козырев.
Шоферы, минуту переждав, держась поодаль, поехали сзади.
Артемьев издали следил за тем, как командующий сначала зашел вместе с Козыревым в палатку, потом вышел из нее и, собрав вокруг себя нескольких летчиков, минут двадцать разговаривал с ними.
Потом от группы, где стоял командующий, отделился человек и быстро побежал в сторону Артемьева.
«Неужели еще что-нибудь?» – с тревогой подумал Артемьев.
– Командующий по дороге будет осматривать госпиталь, – запыхавшись, сказал подбежавший лейтенант, – приказал взять вас на свободное место во второй машине.
Раздумывать не приходилось, и Артемьев вместе с лейтенантом побежал наперерез уже отъехавшим от палатки и двигавшимся по краю летного поля машинам.
– А вы давно у него? – на бегу спросил он лейтенанта.
– Второй день. Прилетел один и потребовал к себе в адъютанты кого-нибудь, кто уже был в боях.
Подбегая к остановившимся машинам, Артемьев увидел над горизонтом далекие точки возвращавшихся самолетов и с недоумением подумал о том, как он теперь свяжется с Полынным и объяснит ему, почему так неожиданно уехал.
Лейтенант вскочил в первую машину, Артемьев – во вторую, и обе машины с места полным ходом рванулись в степь. Шоферы уже знали, что командующий любит бешеную езду.
