Текст книги "Одинокие"

Автор книги: Константин Кубанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава 7. Александр встречается с Федором

День предыдущий. 16.З2.

Федор Мансов стоял у окна. Пальцы левой кисти – у виска, правой рукой он опирался о стекло. Он смотрел на улицу и ждал.

«Некогда, – подумал Александр, когда Светлана вышла, – Мансов уже ждет меня».

Он легко сбежал по лестнице, вышел на улицу, решительно открыл дверцу машины, не дожидаясь, пока замешкавшийся водитель сделает это, и, удобно устроившись на заднем сиденье, еще раз повторил про себя: «Некогда». И посмотрел на часы.

«Вольво» – это совершенное во всех отношениях произведение шведских конструкторов, дизайнеров и мастеровых – понеслась по городу торжественно.

Но тот, кто был внутри, не чувствовал этого.

Минута миновала. 16.33.

Прошлое: сентябрь, 1999.

Федор Владимирович на секунду задержался у окна, всматриваясь в пейзаж ранней осени, вошедший в город буквально пару дней назад. А всю прошлую неделю бабье лето царило, будто любовалось собою в зеркало. И хотя беспристрастный документ – календарь ежедневно и громогласно возвещал, что денечки, обласканные мягкими солнечными лучами, разукрашенные в желто-красно-зеленое, безветренные, тихие – лишь шуршащие высыхающей листвой, вот-вот завершатся (и чтобы на них не рассчитывали), пока… наполненные громкоголосицей городских рынков, распродающих в спешке последние дары мини-латифундий, дач, пропитанных запахом мяса, вымоченного в уксусе, – запахом, который, если хорошенько потянуть ноздрями, можно уловить на каждой городской улице, да и за городом тоже: над дачными массивами, вдоль берега реки, в окрестностях дорог – дни катились, кружились и, подсаживая к себе на карусель и детей, и взрослых, беззаботных, хмурых, и самых равнодушных, одаривали всех поровну: еще день, ну, еще один, еще, ну, последний, ну… Федор Владимирович смотрел в окно и абрис его полупрофиля, если смотреть со спины и против света, а как раз оттуда наблюдал за ним его собеседник, казался зловещим. А ветер, раскачивающий деревья и уже отряхнувший с них большую часть подсохшей листвы, поднимал с асфальта пыль и песок, и разный мелкий сор и, закручивая этот мусор в смерч, бросал на стекло. Федор Владимирович слышал эту мелкую дробь, бьющуюся по ту сторону, будто рой мошек, и думал о том, что сентиментальная попытка сохранить человеческую жизнь так и останется попыткой. Он обернулся.

– А вы знаете историю про то, как в середине прошлого века в Германии были обнаружены человеческие останки. О-о! Полузабытая история, но, по моему мнению, примечательная. Да, да, не удивляйтесь, – перехватив недоуменный взгляд своего собеседника, воскликнул Федор Владимирович. – Одна из самых эффектных историй последних двух веков. Незаслуженно забытая. Нами, россиянами! Всей остальной Европе короткая память, как говорится, на руку. Они-то и спрятали этот казус под скатерть исторического забвения, и, конечно, преднамеренно. Но мы-то? Почему не помним мы? Эх!

Александр Петрович Терехов отнюдь не скучал. Не понимая, куда в своих монологах клонит Мансов, он не расслаблялся, а пребывал настороже и нервничал от того лишь, что время от времени терял нить и ему начинало казаться, что встреча, запланированная как сугубо деловая, неумолимо скатывается к «банной» болтовне.

А Федор Владимирович все рассказывал, рассказывал. С упоением.

– О, как они испугались! Кто? Все! Французы, немцы, англичане, бельгийцы, испанцы. Кого? Нас! Я как раз об этом! Испугались по-настоящему! Уж поверьте! И тот ужас, владевший ими тогда – всего-то чуть более ста лет назад, – современность практически, был пострашнее первобытного! Да! Я вам докажу! Но прежде, обобщая, хотел бы заметить, что ужас перед неизведанным, перед темным, нераскрытым, таинственным и непонятным – не идет ни в какое сравнение с ужасом конкретным, имеющим свое лицо и свою боль. И этот факт – объясним. И объяснение – банально.

Федор подошел к накрытому столу и присел.

– Да-а, – протянул он, словно сожалел о простоте и примитивизме вывода, – у среднего человека не хватает ни фантазии, ни ума для того, чтобы представить, вообразить себе нечто непознанное. Не хватает абстрактного мышления. И ничего тут не поделать! А вот когда грозят шашкой и нагайкой – это впечатляет. Поверьте! Любой, самой скудной фантазии оказывается предостаточно. Даже с избытком. Сколько ни есть. Индивидуум с низким лбом и большими кулаками – они обеспечивают ему победу над слабейшим, не испугается неизвестного чего, но будет дрожать перед более сильным, более свирепым, мощным, более безжалостным. Такая реакция – просто условной рефлекс. Жестокость детских игр и подростковых драк: обоюдная, беспричинная, целе-не-направленная, жестокость, ставшая профессией или жизненной целью, или способом выживания – сформировали его. Жестокость, ставшая привычной.

– Не совсем понимаю, – попытался вставить слово Терехов, но его не на шутку увлеченный собеседник, словно и не услышал.

– Да-с, страх. Прислушайтесь! Перед действием предсказуемым, реальным, однажды испытанным на себе, на своей шкуре – вот истинный ужас! Но так напугать целый народ? О-о! Отважный, замечу, народ. Обладающий и умом, и гордостью, и традициями. Так напугать, как мы напугали французов! До мелкой дрожи неопытных девиц. О-о! Ведь они рассмешили мир! – и Федор Владимирович, присоединяясь ко всему миру, рассмеялся.

Александр Петрович посмотрел на часы. Пролог явно затягивался. Ему давно хотелось перейти к «делу».

«Как видно, пока он не изопьет до дна бокал своего собственного красноречия, он не остановится. Подожду еще двадцать минут», – решил Александр и сделал глоток коньяку.

– История, преданная забвению, которая началась…

– Да что за история? – не выдержал Александр.

– Сами напросились, – весело сказал Федор Владимирович. – Итак, – с пафосом начал он, словно перед ним обширная аудитория внимающих, а не один-единственный нервничавший слушатель, – итак, в августе тысяча восемьсот пятьдесят шестого года в пещере Фельдгофер, что на реке Дюссель, что, в свою очередь, в долине Неандерталь, что на территории Германии были найдены останки человека. Хорошо сохранившийся скелет и часть черепа – показались необычными. Даже – странными. Такими они, безусловно, и были. Короткие ноги с искривленными бедрами, толстыми и крепкими, как стволы молодых дубов, словно созданные природой и эволюцией, чтобы плотно, не оставляя просвета, сжимать крутые бока диких степных лошадей – их полуокруглая конфигурация совпадала по кривизне с контурами четвероногого, как голова со шляпой. Идеально. Кости плечевого пояса невообразимой толщины. Тяжелые. Непохожие на французские или германские, как стрела не похожа на древко копья. Нарушающие все мыслимые анатомические стандарты, и притом, что скелет был не высок: рост человека при жизни не превышал ста шестидесяти сантиметров, а вот ширина плеч была несоизмеримой. Да-а, такие плечи, и руки, и грудная клетка могли быть только у того, кто рубит с плеча – первое смутное впечатление от находки. Череп. Возможно, что он напугал меньше, чем кости скелета. Пропорции и структура тела свидетельствовали о мощи и силе и, приукрашенная воспоминаниями четвертьвековой давности, эта мощь казалась дикой, необузданной. A череп – примечательный сам по себе – был именно таким, каким его хотели видеть: тяжелые надбровные дуги, близко расположенные, глубокие глазницы, широкий короткий нос и мощная челюсть животного, питающегося сырым мясом, скошенный, но все равно огромный, как грузовик, подбородок с буграми и ямами – местами закрепления мощнейших жевательных мышц, запускающих в ход массивные зубы, инструмент не для процесса поглощения пищи, а для битвы: не пережевывать, а рвать сырое мясо, перекусывать жилы, вены – их предназначение. Впечатляет? – прервал свой рассказ Федор Владимирович.

– Нет, – ответил ему Александр Петрович, – простите меня, к чему эта болтовня?

– Вы ошибаетесь, ища в моем повествовании скрытый смысл. Хочу развлечь Вас занимательной историей, хотя, признаюсь, самому мне нравится сюжет. А впрочем… – он улыбнулся, – если верить Фрейду, тайный смысл присутствует во всем. Что бы мы ни желали, ни делали, о чем бы ни говорили. Дослушаете?

– Да, – подумав, кивнул Александр Петрович.

– Тогда скажите-ка мне, господин Терехов, – лукаво произнес Федор Владимирович, – чей же скелет откопал Иоганн Карл Фульрот – школьный учитель и скромный натуралист-любитель в долине Неандерталь, в августе 1856-го?

– Вы надо мною смеетесь? Первобытного человека. Вымершего!

– Неандертальца? Да, Вы правы, конечно, – Федор Владимирович еще раз пригубил коньяк.

Он не в первый раз задавал этот вопрос, и раздраженный собеседник обычно чувствовал подвох. Самые размышляющие, умные и начитанные, но, одновременно, и самые бесхитростные после короткого замешательства произносили: «Древнего человека, палеоантропа, неандертальца». «А кого?» – переспрашивали самые глупые. «Рожай!» – требовали самые грубые. «Инопланетянина?» – восклицали самые фантастико-восторженные. «Мужчины, геркулеса», – требовали подтверждения самые нетрадиционные. «Вашего дедушки», – отделывались шуткой самые осторожные. Но обычно высказывалось то, что и ожидалось, и Федор, снисходительно улыбнувшись и покачав перед собственным носом бокалом, наполовину наполненным дорогим коньяком, делал один маленький глоток – как и положено, чтобы насладиться букетом напитка, и после такой паузы, заполненной действием, насыщенной напряжением ожидания его реплики, вяло говорил…

Александр Петрович игры не испортил и надежды оправдал. Его реакция была переполнена желчи и раздражения.

– Но Вы не уловили суть вопроса. Ах, простите, это я неправильно сформулировал. Кого, по их мнению, они нашли? По их мне-ни-ю!

Федор позволил себе мимолетно улыбнуться и, не дожидаясь новых вариантов ответа, а рассудив, что кульминация достигнута, отчеканил:

– Они думали, что раскопали скелет ка-за-ка!11
  1 Исторический факт. Столь прозаическая трактовка находки была распространена среди специалистов-антропологов того времени, и не только французских, сам Рудольф Вихров в 1872 году объявил, что найденные останки принадлежат нашему современнику, страдавшему детским рахитом, а затем – старческой деформацией. Объяснение феномена отрицания очевидного – вот в чем вопрос. Возможно, и так считается, это реакция профессионалов-ученых на то, что выдающаяся находка была сделана дилетантом. Я думаю, это достаточно поверхностное, примитивное объяснение, бросающее некоторым образом тень на многих выдающихся ученых того времени. Нет никаких оснований подозревать их в столь большой мелочности. Мотивы их поведения, на мой взгляд, лежат в значительно более глубоких пластах человеческого сознания.
  И только в 1901 открытие И. Фульрота было реабилитировано. Через двадцать четыре года после его смерти. (Автор).


[Закрыть]

Иногда это производило впечатление, иногда нет. И сегодня Мансов, пожалуй, и не рассчитывал на то, что Терехов как-то выразит свое непосредственное отношение – изумление или восхищение к данному факту. Уж слишком натянутая получалась их встреча.

«Нервничаете Александр, Петрович? Да, определенно, – думал он. – И на моего неандертальца вам наплевать? Да? А все потому, что не знаете, что у нас есть с вами общего. Тревожитесь – тревожьтесь. Ах, угодно к делу? Ан нет! Придется подождать».

Он возобновил свой рассказ, вроде бы не замечая бурлящего в своем собеседнике нетерпения вовсе:

– Да, скелет казака! Обратите внимание, не русского вообще, нет. Казака! Значит чем-то запомнились они им? Чем-то особенным! Я думаю, с этим образом у них ассоциировался образ дикого, сильного, жестокого, лютого врага. Сильного – по-первобытному! И жестокого – по-первобытному! Без сдерживающих предрассудков, таких, как жалость, например. Ах, вспомните Ламброзо и Бертильона – низкий лоб, широкие плечи, крошечные глазки без проблеска мысли, спрятанные за буграми лба, как за скалами. Представили? И что там русские – американцам, они – нам… в период железного занавеса – соседские мальчишки! Скажите, ведь и для вас образ первобытного человека-зверя: в руках дубинка или камень, безумный взгляд, готовность силой и только силой доказывать свое превосходство – связан с теми же представлениями о насилии – о темной, неконтролируемой, неудержимой жажде… неудержимой, как физиологическая потребность, жажде свершать насилие, да? О, как Франция верила в нашего казака, как низвергала его с пьедестала, что по праву принадлежал нашему славному предку. О-о! А прошло более сорока лет. А представьте-ка, что они чувствовали тогда – в Париже тысяча восемьсот четырнадцатого.

Федор Владимирович замолчал – загляделся на темно-коричневое пятно коньяка, что едва покрывало дно его бокала.

– Давайте выпьем? – предложил он, не поднимая глаз.

«Наконец-то! Он, похоже, закончил», – подумал Александр Петрович:

– С удовольствием.

В этот момент Федор Владимирович слегка наклонился и, как бы невзначай, положил свою ладонь на предплечье Александра, и придержал его, не давая ему оторвать ножку бокала от поверхности стола.

– Страх – источник наших представлений, – доверительно, но не к месту произнес Мансов, не убирая своей руки.

Он еще глубже склонился над столом и приблизился к Александру. Еще чуть-чуть – и он уткнулся бы ему в шею.

В следующую секунду Федор убрал кисть с его руки и, подхватив пузатую бутылку, принялся наполнять наполовину опорожненные бокалы, но прежде Федор “услышал” его запах – запах пота, но не такой, когда потеют от раздражения, нетерпения или страха, а запах пота мужской силы, мускулистый, терпкий, крепкий, острый и чуть едкий, перемешанный с ароматом дорогих духов и запахом сигар, не заглушенный пока ароматом коньяка.

Федор на секунду прикрыл глаза и в его подсознании промелькнуло: «Хорошо, мне определенно нравится».

И он убрал свою кисть с его предплечья.

Но и Александр Петрович поймал ту ароматическую волну, что окружала Федора Владимировича и двигалась вместе с ним и за ним. Его впечатление стало прямо противоположным. Тот запах, что нес Мансов, был, на вкус Терехова, слишком сладким, приторным, женским. Хуже, он принадлежал женщине немолодой.

Александр поморщился.

«Как приятно, когда ты тот, за кого тебя принимают, – думал тем временем Федор Владимирович Мансов. Его веки по-прежнему были опущены. И он не заметил реакцию своего гостя. – Но верно ли ты, Александр, оцениваешь заложенное в тебе? Неизвестно. Легко быть сильным на фоне слабых; умным – среди дураков; щедрым, добрым, честным, когда фортуна широко улыбается. Легко любить женщину, не изведав любви иной, – Федор улыбнулся, уловив в своих собственных умозаключениях афористичность. – Я знаю, чего тебе не хватает: ты слишком долго живешь с одною женщиной; ты не мечешься, как голодный волк, в поисках новой и, в то же время, пренебрегаешь ею, да и остальными. А все наше тайное имеет объяснение и причину. И, значит, у меня есть шанс».

Так думал Федор Владимирович.

– К делу! – решительно произнес Александр Петрович.

– Хорошо, – согласился его собеседник, – я уполномочен предложить вам продать вашу компанию, так сказать, «ваше дело». Чтобы ваше дело – стало нашим. Ха-ха. Простите за дурацкий каламбур.

– Какое дело? Конкретно, – откровенно нахмурившись, глухо переспросил Терехов.

– Не догадались? Мы предлагаем вам продать все: магазины, автозаправки, акции. Все, что есть. Цена достойная. И должность управляющего на одном из предприятий: на любом, на выбор.

Федор Владимирович произносил слова скучающе. Он предвидел первую реакцию. Вынесение подобного предложения на «обсуждение» – вот так, ни с того, ни с сего, было пустой формальностью, чем-то вроде призыва к действию, единственным результатом которого должно было стать знание о том, с чем и с кем Александр Петрович ныне столкнулся, а уж, владея информацией, он должен рассудить.

– Дай Бог, чтобы он сделал правильный выбор, – пробормотал Мансов в сторону и потер виски, будто не решаясь комментировать только что сказанное им.

– Наезд, значит, – презрительно скривил губы Терехов.

Мансов снова заговорил: – Догадываюсь, что сейчас Вы откажетесь. Я на вашем месте поступил бы так же. Но я все равно прошу Вас не пренебрегать ни нашем предложением, ни информацией, ни объективным состоянием дел. Я Вас прошу. Это личная просьба.

Он опять попытался дотронуться до Александра, но на этот раз не успел.

Александр Петрович уже вставал:

– У Вас всё? Я был приглашен для того, чтобы выслушать это абсурдное, даже безумное предложение? Именно за этим? Да?

Вопросы звучали резко, но Федор Владимирович не обиделся. Из папки, что лежала на крае стола, он достал папочку потоньше и протянул её Терехову.

– Да, за этим. Возьмите, пожалуйста. Это наш проект. Возьмите, сделайте одолжение, – произнес он с интонацией убеждения.

Александр Петрович замешкался, но потом бумаги взял.

«Вот и хорошо, – подумал Мансов, – прочтет».

«Да пошел ты», – подумал Терехов. Поджав губы, не произнеся прощальных слов, он небрежно кивнул и вышел.

Дверь за Тереховым захлопнулась.

«Александр Петрович Терехов. Что ж, познакомились. Еще увидимся», – мысленно произнес Федор Владимирович. Он допил коньяк и вернулся к окну.

На этот раз Федор Владимирович сначала был веселый и благожелательный, а потом стал мрачным. Он сидел, закинув ногу за ногу, на широком мягком диване, расположенном в глубине зала у противоположной от двери стены, и курил. Когда вошел Александр, он, положив длинную черную сигарету во вместительную пепельницу из разрисованного японского фарфора, приподнялся и сделал несколько шагов навстречу своему гостю:

– Дорогой Александр Петрович.

Они пожали друг другу руки. Сухо и крепко. Федор Владимирович качнулся вперед. Движение плеч и кистей рук, или какой-то иной, неясный, неуловимый знак – то ли вздох, то ли тик, электрическим разрядом пробежавший по его векам и бровям – но Александру Петровичу показалось… а, возможно, просто показалось, что его сегодняшний хозяин – чересчур радушный, хотел его обнять, расцеловать.

Александр отшатнулся. А проявился ли этот жест в синхронной брезгливой гримасе у него на лице – он и сам не знал. Для него это было неважно.

– Присаживайтесь, дорогой, – произнес Мансов сердечно.

– Спасибо, – Терехов сел.

Разнокалиберные бутылки из разноцветного стекла, маркированные разноцветными этикетками, бокалы и рюмки, и высокие стаканы для минеральной воды неприступно, как башни средневековой крепости, как остов берлинской стены, расположились на столе. Мансов взял в руки одну из пузатых бутылок и, качнув ею в сторону Терехова, вопросительно на него посмотрел.

– Да, пойдет. Разумеется, – сухо подтвердил Александр свое согласие с выбором. – Наливайте.

Мансов привстал и, перегнувшись через стол, осторожно, так, что даже капелька выдержанного напитка не только не упала на белоснежную скатерть, но даже и не скатилась по её узкому дулу из темно-коричневого стекла, наполнил бокал сразу на треть, щедро, и втянул носом воздух в тот момент, когда густая жидкость тонкой струей омаслянила стенки сферической формы…

Запах миндаля, сандала, мягкие запахи различных сортов хвои, горький – полыни, шоколада, ароматы ванили и корицы, и мускатного ореха, и лимона, и запах подмышек, что напоминал ему аромат крепкого кофе, – он погружался в них полностью, забывая обо всем, словно медиум, всей своей плотью и разумом. Да, пожалуй, больше всего на свете он любил запахи. Нет, он не выжил бы в мире, не переполненном ураганами и вихрями того необузданного качества предметов, которое называется запахом или ароматом. Запахи: именно они были той силой, что притягивала его интерес.

Поток молекул врывался к нему в ноздри. Он раскладывал вдыхаемые испарения на составные ингредиенты и удивлялся их обширности и неповторимости, и, вдыхая дурман, состоящий из тонов и оттенков, нюансов и намеков, менялся сам: становился веселым и сильным, упрямым или глупым, растерянным, смущенным, несчастным или счастливым, он ликовал или плакал, и, самодостаточный эксклюзивно, как бывает только истинный гермафродит – нонсенс и монстр среди людей обычных, наслаждался.

Терехову, а теперь себе. Казалось, он сосредоточен и всецело поглощен этим процессом распределения, но его орган обоняния работал сам по себе. Он различал и густой томный аромат напитка, и насыщенный укусом запах грибочков, обильно представленных на столе в разнообразии пород, и запах черной икры, вобравший в себя и тонкий солоновато-изысканный ручеек испарений, исходящий будто от женщины, доступной за деньги, и мощную струю, вторую, шибающую в нос, рыбьих потрохов с «душком», и чешуи, и сырости, от которой так и не смогла избавиться эта деликатесная зернистая россыпь, и сладко-горький запах миндальных орехов, и лимона, освежающий, но сразу – кислый, и запах салатов, перемешанный, многокомпонентный, и запах минеральной воды, доступный только избранным, только гурманам, чистый, переполненный лопающимися пузырьками, щекочущими горло и нос, и, конечно, запах своего собеседника. Не такой. Совсем не такой, как в прошлый раз. Под веками, в зрачках, сузившихся до черной точки, до мушки-прицела мелькнул огонек, а сами веки вдруг стали жесткокрылыми. Из-под них он посмотрел на Александра внимательнее…

«Чуть помятая рубашка, галстук, за сегодня – повязанный дважды. Пожалуй, все, но и это – красноречиво».

Федор сел и, приподняв бокал, с радушием произнес:

– За вас, Александр Петрович.

Они чокнулись. И оба выпили залпом. Не смакуя. Будто пили водку.

– Вы согласны на наши предложения? – спросил Федор Владимирович.

– Конечно, нет.

Оба снова пригубили рюмки и несколько минут посидели в тишине.

– Надеюсь, вы навели справки? – опять первым нарушил молчание Федор.

Александр вздрогнул и тут же поругал себя за то, что слишком глубоко задумался:

– Нет.

– А все-таки, может быть у вас возникли вопросы? – сейчас Федор говорил медленно, почти запинаясь, словно давал себя прервать. Однако, нет. Последний вопрос – был уже не шанс. Федор уже решил, как поступит.

– Какие справки? О чем Вы? Я изучил ваши предложения. Мне – не подходит. (О, интонация английского предложения, падающая на последнем слове. Как в обрыв. Оба её уловили).

– Ах, так, – протянул Федор. – Еще коньяку? Нет? Приятно было с вами встретиться.

Вслед за Федором встал и Александр, не веря, что разговор закончен.

– Так о чем же мы все-таки договорились? – но этот вопрос он задать не успел. Федор уже вышел.

А время? Оно просто текло и, свернув в запруду – переполняло её, чтобы затем – тут же разойтись на два, три, пять потоков, потеряв в самом себе совсем немного.