Текст книги "Интелефобия, или Прощаясь с любимой книгой"

Автор книги: Константин Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Приложение: Ответ журналу «Искусство кино» (зав. отделом неигрового кино Л. Донец)

Здравствуйте! Прошу прощения, что обращаюсь так, ибо не знаю Вашего имени, отчества и из письма Вашего не могу даже извлечь представления, кто Вы – он или она? Судя по почерку на конверте – женщина... Но это, разумеется, неважно. Я не Фридрих Ницше, чтобы придавать серьезное значение половому статусу собеседника... Прежде всего хочу поблагодарить Вас за несколько часов радости общения. Ведь я статью свою послал наугад, как бутылку в океан, и вот пожалуйста! Живой отклик. А ведь я даже успел забыть, что посылал. Знаете, я ухе давно привык к тому, что журналы – это холодные чудовища, которые либо молчат, либо процеживают сквозь механические зубы полторы строчки о том, что материал напечатан быть не может. А тут – такая радость! Целых полтора десятка строк, неравнодушных по крайней мере в одном отношении. Это явно не служебная отписка – большое Вам за это спасибо. Для меня такое – уже крупица счастья, возможность жизни. Несколько слов в связи с Вашим письмом. Грустно, что оно у Вас неконструктивно, то есть молчит по существу затронутых в моей статье проблем, но являет собой лишь обиженность за Солженицына. Как если бы я посягнул на Вашу святыню. Надеюсь, однако, что Александр Исаевич еще, слава Богу, жив и в разряд неприкасаемых национальных достопримечательностей не попал. Но плохо, если у нас на Руси не отмерла еще опасная склонность к обожествлению живых (да и ушедших) деятелей, к превращению их заживо в икону. Поучиться бы нам у древних греков классического периода, которые считали делом чести для мыслящего человека полемически нападать именно на самые прославленные и влиятельные лица (об этом хорошо сказано у Коллингвуда – в «Идее истории»), преследуя при этом, как Вы понимаете, не цели ненависти, а совсем иные цели, позволившие им создать великую культуру, которая до сих пор является и нашим с Вами фундаментом. Поэтому думаю, что Вы поспешили упрекнуть меня в том, что и я «качу колесо». Согласитесь, что, перестав спорить и отдав истину в руки одному авторитету, мы получим с Вами не идиллию любви и братства, а вакуум, который непременно заполнится самыми темными силами. Вы же сами прекрасно знаете, что все это уже было... Насчет же того, чтобы остановить колесо, я на это и не претендую, что Вы! Ни Вы, ни я, ни Солженицын, ни Папа Римский – никто не может остановить того, что останавливается столетиями и народами, когда они трезвеют. Но каждый из нас может лишь толкнуть колесо по направлению движения или против. И если я вижу, что колесо катится на меня, что я вероятнее всего вскоре буду раздавлен, но, желая жить и сопротивляться, отталкиваю его, насколько могу, своею слабой рукой и кричу – а статья, которую Вы отвергли, только один из вариантов моего крика – о помощи, взываю к людям, чтобы они присоединились к моей тревоге – разве это можно назвать «качу колесо»? Если облака ненависти, как отравляющие газы, со всех сторон наплывают на меня, а я в ужасе перед удушьем отмахиваюсь, разгребая туман руками, – разве Вы посмеете упрекнуть меня в ненависти? И если передо мной на экране человек, к мнению которого с уважением прислушивается весь мир, разве я не вправе сопоставить свой крик, свою тревогу с его ответами? То, что Вы написали, что не можете разделить моих взглядов на Солженицына «как на теоретика фашизма», опередив тем самым меня в обобщении моих взглядов, – весьма знаменательно, так как это лишний раз подтверждает верность моих догадок и неслучайность сомнений. Если Вы внимательно разберетесь с этим писателем, то увидите, что Солженицын напоминает Шатова из «Бесов», который уверовал в народ прежде веры в Бога. А это и есть зародыш, из которого выросли не только святые атеисты народничества 70-х, но и черносотенцы 900-х, а также и большевики как русский вариант международного коммунизма (вера в пролетариат на нашей почве – модификация веры в народ). В этом зернышке красные и черные бесы еще вместе. Потом они почти на столетие разошлись, и вот сейчас, на наших глазах, развившиеся и вооруженные опытом, они пытаются снова слиться, возможно навсегда. Это и есть угроза нашего отечественного фашизма, о которой я пытаюсь высказать свое тревожное слово. Хотите ли Вы меня услышать? Или, закрыв глаза и уши, предпочтете сладкое поклонение новому кумиру? Полагаю, что лучшее отношение «русского человека из Новосибирска», а также и всякого другого, к Солженицыну заключается как раз в здоровой, мужественной критике, а не в религиозно-лирическом благоговении. Понимаете, есть что-то роковое во встрече общества с сильным человеком. От последнего исходит магнетизм, гипноз, опьяняющий людей. Когда я думаю о Солженицыне, я радуюсь, что он не политик в прямом смысле, то есть не работает в Кремле. Иначе гипноз усилился бы тысячекратно... Вспомните, ведь и у Ленина с друзьями были и «судьба», и «заслуги», и тюрьмы, и ссылки, и героика борьбы с несправедливостью. Однако ухе в годы гражданской войны в печати было сказано о Ленине все, что можно было сказать о нем отрицательного – и что же? Услышал ли кто-нибудь голос истины? Очнулись ли от морока? Нет, гипноз оказался сильнее. Вы скажете, было сопротивление, крестьянские восстания. Так, но ведь победило-то все-таки загипнотизированное большинство. Надо ли мне напоминать Вам, что такие массовые психозы очарованности Харизматическим Освободителем и есть вечная закваска тоталитаризма?.. Да, Солженицын – один из трех великих освободителей нашего времени. Но с освободителя и спрос. Предъявляем же мы счет Горбачеву, почему же не предъявить и Солженицыну? Преимущество демократии, между прочим, в том, что она дает шанс трезвого отношения к деятелям, хотя, увы, и не запрещает опьянений... Кратко и грубо говоря, я боюсь нашей расейской дури, которая однажды, воспользовавшись нашей усталостью от тягот жизни, заставит нас погрузиться в лень и умиление и положить мощи Ильича в Сергиеву Лавру, а Солженицына – в мавзолей. При общей неразберихе, безвкусице и склонности к подловато-панибратскому замазыванию противоречий такой «консенсус» вполне может состояться. Все бы ничего, проглотили бы и сатанинского дедушку в Лавре, в конце концов хоронят же в Испании рядышком бывших противников. Но вот беда: наше национальное мление-примирение непременно кровушки потребует. Скрепить, так сказать, священный союз общим жертвоприношением. Это и есть сакрализация фашизма, священнодейственная судорога больной нации. Хотите ли Вы быть жертвой этого действа? Чувствуете ли Вы себя этой потенциальной жертвой? Я – да! Чувствую. Если Вам это кажется странным, уж извините, тут ничего не поделать, коли чувства наши разную степень остроты имеют. Тому же Солженицыну принадлежат очень верные слова об этой различной способности людей к восприятию лжи и зла. Он прекрасно сказал, что, если один человек видит зло далеко от себя на линии горизонта, то другой ощущает его уже как веревку, перетирающую его собственную шею... Наконец, о месте Солженицына в русской культуре. Ну, конечно же, его никто не лишает и не может лишить этого места. И он останется «таким, как есть». Было бы наивно пытаться его сдвинуть или исправить. Видите ли, Солженицын это состоявшееся дело, законченный факт, гора. То есть речь-то, по сути, не о нем. Солженицын – это обстоятельство. Речь и дело о нас и в нас с Вами. Нам с Вами осмыслять и делать выбор, чтобы жизнь шла дальше. Пройти ли равнодушно мимо горы «Солженицын», или замереть у ее подножия в суеверном поклонении, или подняться на нее, чтобы увидеть, какие дали она сулит – вот в чем вопрос... Тем не менее, о Достоевском Вы напомнили напрасно, эта параллель не проходит. Достоевский – прежде всего художник, из одного ряда с Гомером, Данте, Шекспиром. От многих страниц своей задорной публицистики этот мировой гений после Освенцима безусловно бы отказался, не потеряв при этом, как говорят шахматисты, качества. Сопоставление «Солженицын и Достоевский» звучит примерно с таким же комическим оттенком, как «Евтушенко и Пушкин», да простят меня оба знаменитых современника. Но я и не обижаю Александра Исаевича. Можно сказать, уже почти невооруженным глазом твердо видится место, занимаемое великим публицистом-правдолюбцем. Вот его ряд: князь Курбский, Аввакум, Радищев, Герцен... Как видите, вовсе недурной ряд, вполне достойные личности, составляющие гордость и славу нашего отечества. Объединяющий признак, как Вы, видимо, уже догадались, – противостояние деспотизму. И заметьте, никого из их теоретиком фашизма я не считаю. Так что Ваши скорые оценки, выставляющие меня плоским критиком Солженицына, я отвожу как беспочвенные. О последнем, совсем торопливом, абзаце Вашего письма. Слов о «бытовом комфорте» я, ей-богу, не «заслужил»: перечитайте статью, там другое. С «максимализмом», как и со всем этим предложением, – явное недоразумение. Стоит ли говорить, что то, что «каждый стоит у микрофона» – не максимализм, а скорее законная реакция на длительное предыдущее молчание. Впрочем, я не думаю, что максимализм – это плохо. Все зависит от того, куда направлен конкретный максимализм. Кстати, мы с Вами беседуем по поводу крупнейшего максималиста времени. Ну и «свой аршин». Это, конечно, штамп, но я не отказываю в доле уважительного внимания и штампу: за каждым штампом, даже уничижительно-насмешливым, стоит живой и ненасмешливый некогда смысл. Ну что тут сказать? Если Солженицын дерзнул своим аршином измерить русскую историю, то нам, простым смертным, которым жить дальше в этой истории, не возбранительно, а весьма насущно измерить своим аршином и самого деятеля, дабы тень от его аршина не ослепила нас. Полистайте историю – она вся состоит из таких операций. Отчего же, спрошу я Вашим выражением, «наши дела плохи»? – От лени и трусости мысли, от боязни духовной самостоятельности, от детского желания скорей конформно с толпой притулиться к какому-нибудь вождю. Вот, увы, все тот же вечный ответ... Теперь, когда мы покончили с письмом, я хочу сказать Вам несколько слов о предыстории. Лет пять, даже еще и года три назад я сам был готов, как ныне Вы, защищать Солженицына со всех сторон. И защищал. От родного брата, когда тот возмутился памфлетом о Ленине. От соседей, научных работников, которых обижала резкость Солженицына по отношению к «образованщине». Я всем говорил: «Это человек, который отворил нам окно, пустил свет, освободил нас.» И т.д. Тогда такие доводы казались мне достаточными. Теперь я понимаю, что мной руководило более чувство, нежели мысль. Признаюсь Вам, что мои взгляды на А.И.С. были неизменными, как бы стояли на месте с 84 года, когда я впервые достаточно полно ознакомился с его книгами, до 1990. Мысль моя не работала критически, Солженицын был моим примером, образцом, флагом. Поэтому я, конечно же, не различал многих нюансов, далеко, как позже выяснилось, не безобидны. В те же годы я переживал стадию восторженного безраздельного приятия С-на. Еще бы! В советском-то мраке такой Человек – подлинно чудо, нечто невозможное и небывалое, как будто самим Господом дарованное!.. Я хорошо помню это захватывающее при чтении ощущение просвета на темном горизонте, это сорадование мощному прорыву к свободе, совершенному человеком... Но вот времена снялись с мертвой точки. Последние три года жизнь изменялась лавинно, глаза расширялись и раскрывались с каждым днем, чутье обострялось. И все-таки потребовался особый толчок, чтобы мысль заработала. Таким толчком, обусловившим начало поворота в отношении к Солженицыну, стало знакомство с трактатом Шафаревича «Русофобия», который я прочитал летом 90 года. Автор трактата сразу не вызвал у меня никаких сомнений как – выражаясь по-Вашему – теоретик фашизма. Но, читая в трактате полемику с либерально-диссидентской интеллигенцией, я с изумлением обнаружил в оппонентах Шафаревича те же самые имена, что были мне хорошо знакомы по статье А.И.С. «Образованщина». Те же оппоненты, те же по сути доводы! Я был потрясен этим открытием. Хотите, проверьте, положите рядом трактат и статью – это почти математическая достоверность знания!.. Шафаревич стал проявителем Солженицына. Непогрешимый образ рухнул, я стал «солжеедом». Все это произошло не в последнюю очередь потому, что несколько лет я не расставался со статьей «Образованщина» почти как с манифестом, это был мой любимый у А.И. текст. И вот в нем открылось второе и третье дно (допускаю, что не вид мое самому автору, но от этого не легче)... Я многое увидел. Я увидел, например, не только различие, но и сходство Солженицына с Лениным. Новейшая русская история, которая для меня, как для всякого советского, была плоско-двумерной, потеряла этот примитивный облик и стала пугающе объемной. В темных гранях этого объема я увидел застарелых чудовищ, которые грозили нам еще в XIX веке и которых я по невежеству считал давно вымершими. Они оказались живучими, они ощериваются на целые столетия... Мы просто многого не знали, живя в советском полярном заповеднике, под слоем коммунистического льда... Итогом «солжеедства» стала статья «Интелефобия», написанная весной этого года. В ней я анализирую «Образованщину». Если все это Вас заинтересует. Вы можете прочитать мою работу в «Континенте» и в Литературке – она должна быть у них в портфеле. Вот вкратце пока все. Хочется только еще пару слов – о том, что речь, как всегда, и особенно в нашем веке, идет о соотношении культуры и политики (под культурой я разумею рериховское «культура есть почитание света»). В XIX веке, в первую пору увлечения материализмом, существовал термин «социальная физика». Он, по-моему, хорошо отражает попытку объяснить бедствия жизни, исходя из них самих. Политика и занимается всегда социальной физикой, стремясь уничтожать зло злом. При этом часть человечества по необходимости объявляется прокаженной, ликвидация которой сулит остальным вожделенное разрешение всех проблем, рай. Культура же есть именно метафизическое объяснение причин зла, т.е. ищет его за пределами истории, в коренных условиях существования человечества в мире и их искаженном отражении в душе единичного человека. Еще нет общества, государства, нации, есть одинокий странник Авраам, над ним небо и Бог – и уже есть культура... Что я хочу сказать? То, что спор политики и культуры столь же древен, как человеческий род. В этом смысле Иисус – прообраз (и пра-образ) человека культуры. Политика (партия священников, администрация и толпа) распяла Культуру... Чувствуете ли Вы, что эта жутковатая закономерность истории – распинание Культуры Политикой – имеет особое, интимное отношение к нашему веку? К веку восстания масс, к веку варваризации духа? Я – чувствую. Каждый влюбленный в культуру, каждый метафизически созерцающий Бога, готовься к Голгофе... Чувствуете ли Вы, кого сегодня политика причисляет к прокаженным? Я чувствую. Я – один из них... Наконец, кончаю. Если у Вас будет желание продолжить разговор, я к Вашим услугам, со всей охотой. Если же нет и мы прощаемся навсегда, то прошу простить меня, если я где-нибудь был нечуток, резок или ядовит. Считайте это издержками моего более выгодного, чем у Вашего подзащитного, положения. Ведь он, бедняга, стоит на виду у мира, открытый всем ударам, а я, счастливчик, превосходно защищен своей безвестностью. Еще раз благодарю Вас за этот маленький прожитой кусочек жизни, и не поминайте меня лихом.

8-9 ноября 1992

Дополнения к статье А.И.С. «Образованщина»

I

После слов «я и моя семья». Можно добавить к словам автора: поэтому интеллигенту нынешнему желательна другая «истина», нежели та, что правда: риторический вопрос «что есть истина?», всякого рода «диалектики», софизмы, схолазмы, загадки-головоломки, множественность точек зрения непременно равноценных, плюрализмы, относительности, релятивизмы, аспекты, тайны подсознательного, бихевиоризмы и т.д. вплоть до материалистического мистицизма махатм и оккультизма. В итоге – холостая игра интеллекта.

II

После слов «страстная наполненность». Сюда надо добавить: боязнь какой-либо веры вообще, неверие в свидетельство чувств, т. е. отрицание самой основы совести; отсюда – нетерпимое отношение к возможности веры в ком-либо, отрицание ее прав на существование, отождествление ее с фанатизмом, насилием и т.п.

III

После слов «выходом в Самиздат». Следует добавить: без приложения, потому что прилагать нечего, нет идеала, который можно было бы противопоставить гнусной действительности и ортодоксии, а посему и в лучшем случае – лишь полумеры, компромиссы, подлаживанье, приспосабливание.

IV

После слов «ответственность и личная вина». Сейчас тем более: за все отвечает не только государство, но и «объективный» смысл всего происходящего, который почитается научным мировоззрением интеллигента как непререкаемая незыблемость мирового устройства. Что ж, государство вкупе с научным мировоззрением охотно берет на себя всю ответственность, от которой научно отрекается мыслящая личность, зато оно и приобретает дополнительное право действовать и диктовать личности свою волю: кто отвечает, тот и действует!

V

После слов «отвлеченных суждений». Сейчас и не прямолинейные, и не отвлеченные, а конкретно-исторические, сиречь удобно-эмпирические, а еще гаже!

VI

После слов «пут вовсе нет». Добавим: внутренняя свобода – это когда думаешь и делаешь по-своему в условиях внешней несвободы; но когда в тех же условиях делаешь не по-своему, то наверняка и мыслишь не по-своему, а с поправкой на несвободу – как бы ни восхищался ты при этом своей ловкой диалектикой, «оздоровляющей» рабскую ситуацию.

VII

После слов «очищение со своей души». Возможно по видимости резонное возражение: а ради чего вся эта жертвенность, отказ от службы государству, равный отказу от участия во лжи? Ради нелжи? А что такое неложъ? Не пустое ли место? Не ассигнация ли без золотого эквивалента? Стоит ли мытарствовать ради обесцененных бумажек? Верно, ответим, не стоит. Так и не мытарствуйте нелжи ради, ищите золото истины! Сидючи уютно на месте, не делая поступков, не найти его. У возжаждавшего истины дела из рук валятся, он скитаться идет – какая уж тут служба!... Жажды нет, страсти нет – к истине. Да что мы все – валюта, золото, истина? Давайте конкретней назовем (может, легче будет): новое, отличное от официально-государственного, мировоззрение! Вот та палка, что вытащит нас из болота. Вот истина, ради которой потребна жертвенность. Вот чего искать надо, точнее – создавать, творить его. (Вот сила, которой не было у «подписантов» 68 года.) Палку утопающим протягивает мировая культура – в узком смысле, т.е. не наука, технология, цивилизованность, а нравственно-религиозная жизнь Христа и его последователей, если отнестись к ней серьезно, а не как к игре ума, в которую всё обращают наши вялые, равнодушные сердца. В том, что мы умные, все понимаем, сомнения нет, это подтверждают наши анекдоты; например, о том же, о чем я только что сказал – о необходимости нового мировоззрения, пожалуйста: "Ленин, посмотрев на наше житье, молвит: «Пора в Женеву, начинать все сначала». Потому и противны анекдоты, что ими все наше свободомыслие и ограничивается. Мировоззрение... Серьезная, ответственная вещь. Дойдя до этого, слышу скулеж интеллигента-скромника: где, мол, вам, простым смертным, на такое решиться – мировоззрение, да новое, другое, сделать? Сие лишь гениям по плечу. А они – чудо. (Вот и сиди, жди его, чуда!) Если ж вы чуда ждете, что ж тогда судите-рядите, сводя сложнейшие вопросы к игре (ученый) или к «про дождь, про лен, про скотный двор» узенького, робчайшего провинциализма мысли (критик, литератор)? Если вы знаете свои шестки («мы – не гении, не титаны»), так и будьте сверчки и не лгите, что мыслящие! Если все подобно вам станут такими скромными-умными-сверчками, то сквозь такой топкий асфальт вовсе не пробиться никогда никакому бедняге чудо-гению – отнимите вы надежду эту у человечества! Потому-то вас и ненавидит простой народ-работяга – он чует, что вы лжете, да опровергнуть ложь вашу не умеет. А я вам скажу – я не знаю, что такое гений и какая мера таланта отпущена каждому из нас. И знать не хочу. Но я знаю, что думать о великом, мечтать о величии и подражать поступками великим духовным учителям человечества – это долг мой, если я назвал себя мыслящим существом! И знаю, что мое величие не в том, чтобы самонадеянно-горделиво считать учение Христа «альтернативной» точкой зрения наряду с точками зрения профессора NN, моей собственной и моей жены, а в том, чтобы завещанное Слово, родившее когда-то нас к мыслящей жизни, к теперешнему обезглавленному существованию приложить в надежде оживить его! И знаю, что это и есть искать истину и творить истину и брать «выше», как советовал Толстой. А скромников и игрунов потому и сносит, что они не то что выше не берут, но и прямо даже не гребут, а надеются, что течение их на тот берег само вынесет; ан течение-то к большей воде стремится, не к твердой земле! Ступайте же, пока есть силы, пока совсем не погиб мир, ступайте за мрамором для бога, глины для горшков всегда накопать успеете в родном огороде! Но не пытайтесь глину выдать за мрамор и прослыть умными – прослывете шарлатанами.

26 января 1984