Текст книги "Интелефобия, или Прощаясь с любимой книгой"

Автор книги: Константин Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

IV

Сходство между Шафаревичем и Солженицыным в адресатах полемической критики и в реакциях на некоторые мнения «столичной образованщины» заставило меня, наконец, еще раз и уже с учетом вскрывшихся в эпоху гласности гнойных нарывов национальной совести, ярчайший пример чего есть «Русофобия», внимательно перечитать любимую статью... По мере того, как я вчитывался, я чувствовал, что любовь моя к известнейшему из малых публицистических произведений знаменитого автора иссякает...

V

Анализируя «Вехи» и прилагая их мерку к характеристике современной интеллигенции, Александр Исаевич группирует суждения «Вех» в четыре класса, сопровождая их своими ремарками. Первый класс: «недостатки той прошлой интеллигенции, важные для русской истории». В числе прочих отмечается, что «любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному материальному благу парализовала в интеллигенции любовь и интерес к истине; „соблазн Великого Инквизитора“: да сгинет истина, если от этого люди станут счастливее». Здесь хочется сказать: стоп! Отсюда бы и скакать. Названо важнейшее. Только сейчас мы начинаем соображать, насколько это был верный диагноз: в этих нескольких строках веховской оценки (верней, самооценки), переданной Солженицыным, указано на суть той болезни, что привела нас в яму: народопоклонство, уклонение русского христианства в социо-язычество. Здесь «истина» – не пилатова абстракция; здесь – намек на конфликт социализма и христианства, над которым бился Достоевский. В дыру этого конфликта ухнула наша церковь, и дунуло из дыры на весь мир победившим социализмом... Здесь – начало большого разговора... Но... следует ремарка Александра Исаевича: «Теперь: да сгинет истина, если этой ценой сохранюсь я и моя семья». Незрело восхищенный этой лобовой атакой, я не замечал раньше; что впереди у А.И. шли слова: «Теперь таких широких забот вовсе нет». Казалось бы, что тут особенного? А вот сейчас бросилось в глаза, что заботы сходившей с ума в молении сапогу предреволюционной интеллигенции названы нашим писателем «широкими». Еще раз, казалось бы, – чего уж тут? Мелочь ведь – неприлично и придираться. Да и верно: широкие заботы были. Не солгал писатель. А вот – зудит: время такое. Вспоминается, что и у Стеньки Разина заботы были – широкие. Что и Стенька? У Чингисхана – еще шире... Этот подтвердят современные монголы. Да в конце концов грех и от источника культуры отрываться: к чему нам тогда уроки Достоевского? – «широкие» заботы-то ведь инквизиторские и были! Далее. Отмечая «гипноз общеинтеллигентской веры, идейную нетерпимость ко всякой другой, ненависть как страстный этический импульс» у тех. А.И. прибавляет, имея в виду этих: «Ушла вся эта страстная наполненность». И опять странно как-то прозвучало. Как будто жалеет современный писатель, что нет «страстной наполненности», тут же как бы не видя, чем наполнены были те страстные люди. Странно... Однако и без странностей возразим великому писателю (впрочем, с написания прошло уже почти двадцать лет – может, он и сам уже увидел?): не ушла наполненность ненавистью, более того (спасибо гласности, быстрей все обнаруживается), не оскудела Русь фанатиками, а явно полку нашего прибывает – и переодевается «страстный этический импульс» из революционного мундира в национальный. И никак не скажешь, что не интеллигенция – по крайней мере, не низы провинциальной образованщины, хотя б тот же Шафаревич. И много других не с семью классами за плечами, а гораздо поболе. Обмолвился А.И. в 73 году в статье «Раскаяние и самоограничение» о национал-большевизме мельком, очень мельком – думается, что все же теоретически-далеким от жизни и вовсе не опасным движение это ему виделось. Гораздо опасней, судя по уделенным страницам, виделись ему те – опять те же! – имена, в том же навязшем в зубах No 97 «Вестника Русского Христианского Студенческого Движения», о котором и в «Образованщине» речь. Заканчивая с ними спор, А.И. в «Раскаянии и самоограничении» писал: «Группа в No97 – не случайность. Это, может быть, замысел: нашей (а оппоненты – не наши?! К.И.) беспомощностью (весь мир перед нами на ту пору дрожал, где ж беспомощность? – К.И.) воспользоваться и выворотить новейшую русскую историю – нас же, русских, одних обвинить и в собственных бедах и в бедах тех, кто поначалу нас мучил, и в бедах едва ли не всей планеты сегодня. Эти обвинения – характерны, проворно вытащены, беззастенчиво подкинуты, и ухе предвидится, как нам будут их прижигать и прижигать». Уф! Еле выписал – отдышаться захотелось. Как сгустил А.И., не хуже Шафаревича! Статья-то – о раскаянии (о покаянии, видимо), а вот эти слова, ух, стальным холодам резанули, все тем же «страстным импульсом» ненависти! Попали ж бедняги из No 97 под гильотину! И чего, думаю, напал великий лениноборец?.. А то, думаю, напал, что, хоть и в незрелом и, может быть, угловатом виде, а мелькнула у них истина покаяния, задела-таки за живое человека, кающегося как-то агрессивно, как бы маша при этом кулаками в сторону прошедшей там, в дали нашей истории, драки. Странное-странное покаяние! Солженицын напоминает только что слезшего с боевого коня большевика, только что крутанувшего в ужасе головой от того, что натворил в резне и пламени, – он еще пьян от безумия схватки, хотя мысль о содеянном и о Боге забрезжила; он уже раскаивается, но раскаяние прерывается, рвется клочками от налетающей красной волны гнева и ненависти; слишком саднит еще память обид, и далеко еще ему до тихого покаянного смирения и любви; он еще полон подозрительности и еще выискивает кругом врагов. Такой человек не допускает, что кто-либо может ошибиться; по его мнению, точней по его ощущению, нет ошибки, есть злое намерение, непременный умысел. Когда читаешь у крупнейшего, прославленнейшего, всеми нами законно уважаемого такое: «...не случайность... замысел: нашей беспомощностью воспользоваться...» – отчаяние охватывает жгучее. Ведь – мрак! Ведь это продолжение той же улицы, где ораторы темные, «памятники-черносотенцы, безграмотные параноики ревут-шипят: Жиды! Сионисты! Масоны! Враги народа! Споили-загубили!..» И – так далее, весь кроваво-мистический набор очумевшей толпы, ищущей троцкистов на современном этапе, чтобы было кого к стенке. Мрак и тоска – когда великие писатели нынешние того же ищут. Это психологическая основа – не художественная, не философская, не религиозная, то есть не от культуры; это основа военно-политическая, та же, что и у Ленина, хоть и в иной обертке: у нации есть враги. Враги есть у нации. Враги у нации есть. Враги нации есть у. Это – глубочайшее, сердцевина, центр центров души. «А выхода», как пишет Александр Исаевич, «нет все равно: только раскаяние». Уточню: теперь еще – и в национальной ненависти.

VI

Но я отвлекся. Продолжим путь по «Образованщине». Среди достоинств предреволюционной интеллигенции автор отмечает «социальное покаяние, чувство вины перед народом». К чему это капитальное чувство привело, мы уже знаем: к 17 году и тому, что за ним. Я не буду останавливаться на том, что уже почти общее место. Стоит лишь прибавить, что благородная советско-коммунистическая власть до конца своих дней успешно осуществляла «социальное покаяние»: как иначе назовешь эту вечную на газетной полосе печальную старуху и покосившуюся избушку? «Социальное покаяние» и есть – то есть удобная для властей, для сохранения колхозного рабства прежде всего, пропагандная ложь (можно назвать это явление и «социальное воспевание» – разницы нет: старуха шла вслед за знатными сталеварами и доярками, в том же ряду). Все было душевно и полно любви к народу. Старуха – на полосе. Избушка – на курьих ножках. Корыто – разбито. Все – в соответствии с фольклорными традициями. И как финал: а воз – и ныне там. Но и зато всё это вместе – символ, которым всегда можно было ткнуть в рожу зарвавшейся образованщине, диссидентам всяким, вздумавшим иметь свое мнение. Ведь не разум, а «хлеб – всему голова». Эти «золотые слова» – последний и радикальнейший ответ нашего колхозного крестьянства христианству с его легкомысленно-идеалистическим «не хлебом единым». Так праведница Матрена, та самая, без которой деревня не стоит, невольно становилась ведьмой, вдохновляющей славные карательные органы. Это и есть социальное покаяние. Достоинством той интеллигенции наш писатель признал и то, что для нее «думать о своей личности – эгоизм». Ну, слава Богу, здесь мы – прямые наследники: родная власть нам сей императив с пионерских лагерей вдолбила, так что не подведем. Хотя христианство, вот, едва ли согласилось бы со столь простецким утверждением. Вспоминается казарма: там точно согласились бы, с радостью согласились бы. Интересна еще одна черта. «Всеобщее равенство как цель, для чего готовность принизить высшие потребности одиночек». Ба, да это же из шигалевщины! Веховцы, разумеется, записали это в недостатки. Солженицын же, не гнушаясь, «переполюсовал» сие как «чуть ли не достоинства». Вот тебе и раз! Это значит, что, увы, и самые сильные из нас не хотят учиться у истории напротив, всего лишь используют ее как материал в своих целях. То есть опять внутри, в глубине души общественного деятеля двигателем лежит не стремление, не любовь к истине, а некий иного рода аффект (прав, увы, но – тысячу раз прав старина Ницше!). Он, а не истина царствует над иерархией ценностей... Да, может, сам деятель в этом и себе не признается – допускаю даже, что он просто этого о себе не сознает. Если это так, то вот одна из глубоких причин исторических заблуждений человечества, связанная с бессознательным влиянием действующих лиц...

VII

Когда углубляешься в полемический бурелом под названием «интеллигенция и народ», начинаешь ощущать, что сходишь с ума. Все здесь почему-то идет юзом, и «народ» как призрак все время ускользает, покуда мы не оказываемся на дне деревенской жизни. Вот там уже точно твердо, там – народ. Например, Г.Померанц находит, как пишет Солженицын, сочувственные слова о бухгалтерах, «грузчиках умственного труда». Очень хорошо. Я мысленно вижу прошедших в жизни передо мной круглых и тощих, ядреных и желтолицых, всяких бухгалтерш – и радуюсь за Померанца: вот хороший человек, жалеет простых людей народа. «Но, – омрачает мое прекраснодушие Александр Исаевич, – оказывается, эта его (Померанца, значит – К.И.) настойчивая защита есть скорее нападение на „народ“ (почему А.И. берет священное слово в кавычки, ума не приложу К.И.): доказать, что искать ошибки в платежной ведомости тяжелее, чем колхознице работать в задушливом птичнике». Вот-те и два! Оказывается, что, когда требуется, то и бухгалтеры исключаются из народа. Не потому ли и кавычки на народе, что хоть оно и тянется душа к колхознице, но все ж странно как-то считать народом уже только меньшую часть народа? Бухгалтерша-то в отличие от птичницы к некрестьянскому большинству уже принадлежит. На стороне этого большинства – неумолимо изменяющийся мир, в котором крепостные исчезают, а компьютеры появляются; не от бессилия ли перед этими неотвратимыми процессами и вся сердитость, суровость и злобность почвенников? И другое. Померанц не нуждается в моей защите, но, дочитав том его эссе, я никак не смог обнаружить в нем того низкого уровня глупого желания «нападать на народ», который заподазривает в нем А.И. И все подозрения, как скажется, – опять же из-за пристрастия к колхознице, символизирующей для писателя Народ. Здесь, безусловно, – не чувство действительности, а гнетущий дух навязчивой идеологии. Да и просто бессмыслица, ибо и воспеваемая птичница при первом удобном случае сбежит из птичника и вольется в растленное городское человечество, наплевав на высокий удел быть предметом жалестных воздыханий экзальтированных народопоклонцев.

VIII

Да, кстати, может, никакого б разговора и не было, я статьи знаменитой не писалось бы, если б... если б не отношение легкомысленной интеллигенции «к своему народу». Вот уж где столетняя ломовая боль! Этот идол – больной зуб нации именем «Народ», который уже к 17 году нарвал, – тогда ж и прорвало, но не удален был. Большевики отделались своей железной пломбой... И вот она слетели, и видно, что зуб посинел, почернел, а все грозит опухолью, и давным-давно пора его рвать. Но – как это понять? Если у нас на Руси и царской и советской задушевней песнопений не водилось, как о народе? Даже немцев и французов переплюнули в этом отношении, не говоря ухе о других. Смотрите, как нарастала в течение XIX века фразеология о народе, прорастая сквозь классику и вытесняя ее к XX веку напрочь. Бог у нас обнародился, и культура почти – слава Богу, что только почти! – вся обнародилась. Все так заквасилось на «мысли народной», что нынешнему человеку, открывающему для себя Россию дореволюционную в противовес России красной, ох как трудно пробиться сквозь это мистическое месиво к здравому рассудку и обрести ясность мысли, свободной от наследственного тумана народопоклонской лирической стихии! Тем более трудно, что нынешний человек – сам есть продукт красной России, в которой этот туман народнический был настолько густ, повседневен, так выпирал из всех газет, орал из радиоприемников, так облеплял любого из нас как воздух, что большинство из нас ухе и нечувствительно, видимо, к этой лирике, отчего, впрочем, мы вовсе не перестаем быть ее носителями. Поэтому, противопоставляя ту Русь этой, считая красную Русь результатом вмешательства посторонних инонациональных темных сил, повлекших на заклание Русь царскую, так легко сохранить народобожескую лирику в девственной первозданности – в виде жалости к идеализированному образу Народа, жертвы и тогда, и сейчас. Это сохранение народопоклонства достигается ценой рассечения живой истории России: «Коммунизм – не русское явление». В доказательство этой формулы приводится география тоталитарных режимов (см. «Раскаяние и самоограничение»). Но в этом утверждении столько же смысла, как в том, что «холера – не русское явление». Если случится эпидемия, мы не будем смотреть, кто из соседей ее «подкинул», но обратим внимание на свои антисанитарные условия. Это при Сталине непременно обвинили бы иностранную разведку. Психологические наследники Сталина вчера жаловались, что масоны губят коммунизм, а сегодня хотят нас убедить, что коммунизм – от масонов. Кроме рассечения истории сохранение народопоклонства требует и другого: выявления «внутренних масонов» – той части народного целого, которую требуется отсечь и принести в жертву ради чистоты идола Народ. Таких людей очень легко найти среди «образованщины», особенно той малой ее части, уже названной «малым народом», которая «ходит по воде», летает в воздухе (как влюбленные у Марка Шагала) и вообще испокон веку склонна заниматься подозрительным в России чистым искусством (пример подал фармазон Александр Сергеич Пушкин). «Свободный художник» у нас – да, это, считай, тунеядец. Ибо Русь в основном служит. Служивая Русь. Так вот, эта малая часть образованщины любит не «народность», а «интеллигентность», потому что явственно тянется (скрыто, в зачатке могут тянуться и другие) к знаниям, к свету, к культуре. «Интеллигентность» – это направленность вверх, к Богу. «К свету, к культуре, к Богу» – написал это и чую народолюбское рычание, обвиняющее меня в интеллигентском высокомерии и заносчивом самодовольстве, и все только из-за направленности вверх!.. Кто имеет эту направленность, знает, что это отнюдь не dolce far niente, знает, какие глыбы на плечах приходится нести на этом пути – но как это докажешь? «Бога не видел никто никогда», и глыбы эти невидимы. А народопоклонники-почвенники – люд упорно материалистический и языческий, верит только тому, что можно потрогать и пощупать руками (отнимите, к примеру, у самых набожных из них церковь, которая, кстати, весьма и весьма осязательна – и что останется от их религиозности?). «Народность» – направленность вниз, во тьму египетскую. Правда, свет и «во тьме светит», и там можно встретить мать Терезу. Но и путь матери Терезы к Богу – не единственный из возможных. И уж тем более грех представлять народ в виде огромного перманентно умирающего существа и пытаться приставить к нему интеллигенцию в роли матери Терезы. «Интеллигентность» – опора на качество, глубину разума; «народность» – на количество внешних дел. Поэтому «интеллигентности» нечего делать на войне и вообще во внешней катастрофе – известно, что, когда пушки стреляют, музы молчат. «Интеллигентность» может лишь предупреждать и оплакивать. Кассандра и Андромаха – вот роли интеллигенции в социальных катаклизмах. ...Зачем, казалось бы, обтесывать все эти разграничения? Для кого? Для чего? Порой кажется, что все это приходится делать, то есть крутиться вокруг «интеллигенции)» и «интеллигентности», потому, что те, кто взял на себя роль адвоката Народа, не хотят признавать очевидного: что высшая деятельность разума существует и что эта высшая деятельность требует, чтобы ее носители были независимы. Не прямо, так косвенно, не через госмундир, так через идеологическую повинность Народу хотят они привязать интеллигенцию, лишить самостоятельности, заставить служить (не Богу, а этносу). Ложь этих надзирателей за мозгами нации обличается хотя бы уж тем, что самому Народу, то есть подразумеваемому простонародью, простым людям, ничего этого, никакого прислуживания интеллигенции не надо. Ему необходимы элементарные человеческие условия: еда, жилье, образование, медицинское обслуживание. Подозреваю, что до тех пор, пока мы, все общество в целом, не научимся обеспечивать себе этих элементарных условий, в стране будет продолжаться травля интеллигенции, сапог будет по-прежнему выше Шекспира, первичные потребности – выше вторичных, материальная жизнь – выше духовной, материализм – выше идеализма, жизнь сама по себе, то есть бессмысленная жизнь – выше смысла жизни, ручной труд – выше автоматизированного управления, вообще труд – выше мысли, Народ – выше интеллигенции. Но, повторяю, простым людям, народному большинству, не нужна эта травля интеллигенции и высшего начала в человеке (по сути, или в пределе: Бога) народ сам естественным образом «выделяет из себя» интеллигенцию. Как только простой человек подымается над непроизвольным существованием и подчиняет свою жизнь вторичным потребностям, так он становится непростым, интеллигентным, человеком. Это нормальный процесс роста. Травля всегда организовывалась властями и блюстителями народности. Если бы нынешние народолюбители сказали: «Помогите простому человеку подняться над элементарными условиями быта» – это было бы голосом истины, ибо даже политические перемены в стране ныне способствуют пониманию этого. Но нет! ослепшие надсмотрщики народного духа скорее будут искать тех, кто «мешает» человеку подняться, – «врагов народа». ...Говоря об «интеллигентности» и «народности», я взял их в кавычки, потому что эти категории условны и всего лишь говорят о двух разнонаправленных векторах нашей природы: о верхе и низе, о внутреннем и внешнем, о разуме и звере. Стоит раскавычить эти слова и порассуждать – и готов классовый ров, потому что эти два значения уже не части индивида, а два социальных слоя, и кровопролитием пахнет, ибо в ком-то перетягивает звериный вектор, и он уже чувствует себя ущемленным и обделенным, и ressentiment на ладошке, верней – в стиснутом к бою кулаке. У этой малой части, у «людей воздуха», к которым я охотно причислил бы и себя, не возникает желания рассекать русскую историю пополам и отлучать Русь советскую от России в целом; им это не к чему. Для них коммунистическая Россия – естественное, хотя и больное, продолжение тысячелетней Руси. Откуда бы ни залетела болезнь, мы ее подцепили, имея и предрасположенность к ней; мы переболели ею со всей страстью и полнотой. Следы ее – еще на нас. Признав это, мы можем и исцелиться. Покаяние – в этом, а не в кивке на инопланетян или соседей по подъезду. Почему ж малая часть это видит и понимает, а суровый учитель нации – нет? Может, потому, что он тяжел, как все землепоклонники? Людям воздуха-то, может, и правда легче видеть, летая над окопами, а не сидя в них? Это, кажется, и зовется sub specie aeterni, когда видно обе стороны фронта и то, что там и там – те же люди и та же единая, хотя и невеселая, история. А живя в окопах, то бишь в почве, да ведя перестрелку – это уж точно sub specie saeculi...