Текст книги "Испить чашу"

Автор книги: Константин Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

И опять потекли скучные дни борисовской осады, пока воевода Хлопов не сдался на милость Сапеги. Отряд его вышел из города, им дали двое саней с харчами и отпустили, понимая, что половина этих голодных, изможденных стрельцов погибнет по дороге…

Из Борисова пошли к Минску и здесь простояли остаток зимы и весеннюю распутицу. Близок был Игумен. Подмывало пана Юрия съездить в Метлы, обручиться с Еленкой, свадьба мерещилась ему, снилась неистовая брачная ночь… Но как ехать, не заезжая к отцу? У тех же Метельских мог столкнуть случай – и что тогда? Может, отец уже рассказал соседям, каков у него сын… Но едва ли, едва ли рассказывал – не просто ему назвать вслух шептунью дочерью и признаваться в грехе напрасной казни. Да все может быть… Пан Юрий досадовал на отца, что узнал правду, и пропитывался злобой к Стасю. Хоть он и говорил себе, что простил Стася и будет рад встретить его, обнять, услышать его голос, в иные минуты пронизывала его обжигающая боль ненависти, иногда полные вечера проходили в мучительной бессильной злобе. Чувствовал, пан Юрий, что будь тайна при нем, уже привык бы он к своей грешности и нес свой грех всю жизнь без искушающих мучений… Уже и по просеке проехал бы он без страха, и на папоротниковой поляне смог бы сказать покаянную молитву, и отстоял бы на коленях у Эвкиной могилы, шепча незатейливую ложь: "Прости, сестра. Прости злую братнюю руку. Твоя оказалась правда, и твой верх – слаб я. Стонет моя душа, обо всем жалею…" Но Стась закрыл ему путь в Дымы и к Метельским, а еще точила пана Юрия обида на Стася, что наглухо замолк, сбежал, исчез, словно не было их дружбы, словно не прошли вместе столько дорог и боев. Ну, сбежал, ладно, стыд и страх погнали, размышлял пан Юрий, но потом, потом мог бы переслать письмо, не отсохла бы рука написать: "Винюсь, прости!" Жизнь длинная, думал Юрий, встретимся, сведет судьба, пусть хоть десять лет пройдет, каково ему будет в глаза товарищу посмотреть? Затаился в новом владении, будто и нет его, и меня нет… Эх, что же тогда дружба, если наша клятвенная братская дружба сломалась!.. Но не через десять лет, а в яркие майские дни встретил Юрий приятеля.

Гетман Сапега собирал в Лидском замке полковников, и Юрий, получив вызов в Лиду, почувствовал, что непременно увидит там Стася Решку. Бог сведет. Хоть Стась и не полковник, и не в войске, и нет у него в Лиде двора, и владение его может лежать на краю Лидского повета, в такой дальности от центра, что, кроме как на Пасху, он в Лиду не выберется, все равно сейчас окажется он в городе, и предстоит им увидеть друг друга и заговорить. Неделю прожил Юрий в Лиде, проводя дни в замке, вечера в корчме, и в последний день, буквально накануне отъезда предчувствие его осуществилось. Выехав из замковых ворот, увидал он телегу, в ней бородатого возчика и молодую пани, похоже, беременную, а рядом с телегой рысил довольный Стась Решка, и сабля в новых дорогих ножнах весело била его по сапогу.

– Стась! – радостно крикнул Юрий.

Приятель обернулся, глаза его зажглись счастливым светом, но тотчас и погасли, улыбка сошла с лица, и пану Юрию стало очевидно, что товарищ ничуть не рад, даже наоборот, удручен этим нечаянным свиданием и, сдается, клянет себя, что оказался здесь в эту минуту.

– Здравствуй, пан Юрий, – ответил Решка, давя тяжелый вздох.

– Ну, как ты, пан Стась? – спрашивал Юрий, подъезжая и с любопытством поглядывая на блеклую, болезненного вида паненку.

– Жив, слава богу, – отвечал Решка. – Женился. Вот едем с женой в костел. Барбара, – позвал он жену, – это пан Юрий Матулевич – мой полковник и старый друг.

Голубые глазки глянули на Юрия, как ему показалось, с испугом, и пухлые по-детски губы едва слышно прошептали: "День добрый!" А верно, подумал Юрий, ощущая на сердце холодок одиночества, Стась и жене рассказал мою тайну. Вот пани и сжалась при виде злодея…

– И я в костел, – сказал Юрий, решив заказать поминанье по Эвке.

Помолились, оставили пани Решку на костельной лавке слушать орган и направились в корчму. Пан Юрий видел, что Стась идет с ним и садится за стол по принуждению; прочитывалось у него на лице желание отказаться от выпивки и беседы, но не мог он произнести решительное слово. Шляхты в корчме было густо, шум стоял, как на рынке, приходилось чуть ли не кричать. Наконец корчмарь принес штоф и кружки. Выпили, и пришла ясность, что не о чем говорить. Обоим стало плохо, тягостно; молчание угнетающе нависало, и Стась не выдержал:

– Прости меня, пан Юрий!

– За что? – спросил Юрий.

– Ну за то… что сказал пану Адаму…

– Что же ты сбежал тогда, Стась?

– Понял, что зовешь на саблях биться.

– Побоялся?

– Подумал: зарубишь – еще тебе один грех.

– Значит, пожалел, – кивнул Юрий. – Ну, спасибо, Стась. Но ты прав: зарубил бы тебя в то утро. Или ты меня. Кто знает…

Тут наступил в беседе коротенький перерыв, минутка совершенно мертвого молчания, и в напряженной этой тишине разорвались нити их дружбы.

– Иди, пан Стась, – сказал Юрий. – Иди, жена тебя ждет. Прощай!

– Прощай! – кивнул Стась, неловко поднялся и, уже стоя, сказал, как бы счищая с себя постыдное клеймо: – Ты меня винишь, но разве во мне дело, пан Юрий?

– Нет, Стась, – тихо ответил Юрий, – но будь я трижды неправ, а ты триджы прав – что с того? Нет веры в себя, но нет веры и в тебя. Так на сердце стало. А в иной день душит меня тоска, – он вдруг схватил руку Стася, прижал к своим глазам, словно закрываясь дружеской ладонью от боли, и оттолкнул руку: – Все, брат! Уходи. Не поминай лихом…

Стась Решка ссутулился и побрел к дверям. Стукнула дверь, дохнуло ветром – и остался пан Юрий один с полынной горечью на сердце.

13

По-мертвому пустынна земля, затоптанная войной. Полк Матулевича, направляясь на Полотчину, шел по такой омертвевшей местности. Сгинули в пожарах деревни, ржаные и гречневые поля занял хмызняк, и в густой траве бывших выпасов густо снуют, пугая коней, расплодившиеся гадюки. Вымыло людей из гнездовий, истаяли они в голодные годы, ушли в бесполезные бега, толпами вымерзая на дорогах, и нет никого – лишь догнивает забор да трухлявеет разваленная мельница на разрушенной плотине… Тоскливо было пану Юрию ехать по знакомой дороге. С коллегиальных лет помнился ему этот путь, шумные ярмарки в Глубоком и Ушачах. На редкой версте не встречались тогда люди; а ныне грустная тишина до самого горизонта: не стучат кузнечные молотки, ни подвод, ни подвыпившей шляхты, ни коровенки или козы на лугах сгорела прошлая жизнь, побиты бывшие люди, лишь долетит откуда-то слабый звон одинокого колокола с могильной каплицы, отмечая очередное прибавление к мертвецам, и нескоро сойдет эта печать смерти с полоцких земель…

Были люди, но убили их либо вынудили помереть другие люди, и придорожная пустыня утверждала эту печальную очевидность. Нет худшего врага человеку, чем другой человек, думал Юрий. Жила Эвка, он ее погубил; сильно ли, слабо, но все же держала отца жизнь, а сейчас замкнулся в Дымах и доживает век, проклиная за чаркой непутевого сына. А уж множество московитов и шведов, скошенное полковничьей саблей, держится в памяти расплывчатым красным пятном и в расчет душевной горечи не берется в силу безымянности и принадлежности к вражьей стороне. Одни нам не в расчет, другим мы не в расчет – и становится на земле пустошь…

Пришли к Полоцку и без стычки со стрельцами взяли его задвинскую часть. Старый город лежал через реку. На память знал пан Юрий тот город, с завязанными глазами обошел бы он каждую улицу, показал бы все замковые вежи и ворота, все церкви и корчмы. На холме напротив Задвинья виднелся за городнями древний Софийский храм, вправо от него стояла Богоявленская церковь, вон там Воскресенский монастырь, настоятель которого Крыжановский возил к русскому царю просьбу полочан о соединении с Москвой, а на площади стоит коллегиум, где прошла юность. А в двух верстах от коллегиума розовеют стены старой Спасо-Ефросиньевской церкви; в ней на алтаре хранится знаменитая реликвия – крест святой Ефросиньи Полоцкой, вывезенный некогда смолянами, от них попавший в Москву и возвращенный в Полоцк Иваном Грозным по клятве. Ровно век назад добывал суровый царь Полоцк в свое владение, а холм, с которого перед приступом оглядывал он город и замок, незастроен как бы из почтения к исполненной царем клятве: возьмет город – вернет святыню. А может, просто не успели вывезти воеводы этот крест, когда вышибали их из города, вот как сейчас… А холм пуст, потому что неудобен под огороды… Пан Юрий съездил с товарищами на этот холм… Вот как движется жизнь, думал Юрий, стоя на памятном бугре. Вот и я освободил Эвку от бесов, отца от Эвки и сына, себя от отца и Стася… Полная воля, свобода навеки…

И скучно, скучно становилось пану Юрию. Некое сонное безразличие нашло на него, всякое дело потеряло привлекательность. На вечерних пирушках, слушая, как товарищи клянут шведов, московитов, хлопов и особенно православных попов за их оглядку на московского патриарха, Юрий думал: все это вздор, пустословие; ну, сделают всех православных униатами, станет не греческая, а греко-римская церковь, и что, исчезнут раздоры, кончится вековая вражда и военные сшибки? Или не Грозный ходил на Полоцк, когда там не было ни единого униата и не пахло иезуитами? Или не литва ходила на Москву, хоть там никого, кроме православных? Бесы нас водят! Хочется воевать, завоевывать, но стыдно напрямик сказать перед господом богом, и говорим – освобождение!

Заводило это рассуждение в тупик, и пан Юрий круто выворачивал свою мысль на спасительный большак. Эвка, отец, Стась, говорил он себе, все это дела приватные, мало ли у кого не ладится с приятелями и родными? Но есть главное дело – воинский долг честно исполнить, родину защищать! Родина малые грехи простит, если в большом от нее уважение заслужишь. Для родины гибель Эвки, ссора сына с отцом – провинность небольшая, зато каждая одержанная полком победа – целительный бальзам. И в этом главном на нем греха нет, ни единого пятнышка на его душе перед родиной, ни разу не дрогнули ни сердце его, ни рука, не прятался он за чужие спины, как иные безгрешные, пока другие свою кровь родине отдают. И он вместе с лучшими как верный сын и слуга любимой отчизны…

В начале сентября дивизия переправилась через Двину, и полк Юрия Матулевича закружил по дорогам, вступая в мелкие бои со стрелецкими отрядами. Уж ясно стало, что война заканчивается, что мало осталось до перемирия, а там и до долгого или вечного мира, но радостнее Юрию не становилось. Как-то стала его даже пугать эта явная близость затишья и мирных дел, потому что, понимал он, уж не на что будет сослаться, и нечем себя занять, и нечем объяснить Еленке свое отсутствие… Или же настолько придется себя переломить, что все покажется легко, любой грех, любое темное свое дело…

К морозам полк пришел в полоцкое предместье Бельчицу и расположился здесь зимовать.

14

Тут и разыскал Юрия с помощью всеведающих людей срочный человек из Дымов – умер пан Адам. Юрий выехал хоронить отца…

Был морозный солнечный день. Березовая роща, где клались на вечный покой дымовские жители, украсилась инеем. Могилу по слову Юрия отрыли рядом с Эвкой, а легкий снежок припорошил круговую груду земли, забелив грубость ее назначения. Тяжелый гроб опустили в яму, соседи и мужики бросили прощальные горсти, застучали лопаты, ксендз помолился, встал крест…

До девятин прожил Юрий дома в какой-то поминальной оглушенности. Приезжали знакомые, дальние соседи оставались ночевать, до полуночи тянулись беседы, Еленка с родителями два дня жила в Дымах, и успел Юрий с ней объясниться, даже свадьбу сговорили между собой на осень; как-то по-иному, чуть ниже, чем раньше, кланялись ему при встрече мужики, спрашивали его распоряжений слуги, старый Матей немощно засел в своей избенке, собираясь на покой вослед за хозяином – помалу вступала в свою силу другая жизнь. Все – остался пан Юрий один. Некого стало бояться, никто не мог его стыдить, стал он полным владельцем Дымов, любимая девушка уже начала считать дни до обручин и свадьбы – идет жизнь, надо ее продолжать. Глядишь, минет год, два, сын появится, и новый Адам зашагает сначала под стол, а там и в седло садиться. Но проскваживала все трезвые мысли и легко осуществимые мечты тоскливая боль в сердце, дергалось там пробужденное похоронами черное пятно. Исчезла из Дымов блаженная девка, и пропадала пустая Эвкина изба; прижигал грудь последний подарок отца – надрезанное золотое сердечко, а сама Эвка лежала с отцом в семейном единстве, и мучила пана Юрия обида, что расстались он и отец без прощания. Да, невесело сидеть в доме, когда мелькают колкие мысли о своей вине; как ни гляди, а сократился отцовский век сыновьим грехом. На просеке по слабости нагрешил, Стасю по слабости рассказал – и сложились две слабости в крепкий удар. Да что делать… Было, было, да быльем зарастет…

После девятин, когда разъехались гости, собрался уезжать и пан Юрий. Уже мешки были собраны, накормленные кони стояли наготове, оставалось выпить стременную, поклониться родному дому и сесть в седло, как потянуло Юрия сходить к отцовской могиле. Он и пошел один напрямик через снежное поле. Сыпался снег минувшей ночью, и бурый холмик уже не бил в глаза скорбной земляной свежестью; белый покров сравнял отца со всеми, кто лег здесь раньше. Белизна, немота, застылость двух крестов – как сирота стоял Юрий перед могилами родни. Заворожил его тихий кладбищенский покой, скучно ему показалось жить, очень скучно… Вот идти назад, выпить чарку и скакать по ледяной дороге под город Полоцк… Вернуться в полк, биться за родину. Но за кого биться, если на родине не осталось родных, никого они уже не боялись, защищенные землей. Юрий присел на могилу… Да, не осталось родных, и убил их не враг, так что и мстить было некому. А биться за себя, за свое счастье? – ведь живет в пяти верстах Еленка Метельская с голубыми глазами и золотой косой, которую можно расплесть… Но сабля, убившая Эвку, надрубила и его душу; дух вывеялся через этот надруб. Юрий ощутил эту потерю тепла, словно потрогал рукой холодную стену выстуженной печки. А без духа, который поднимает ввысь, остается холодная плоть, комок глины, вспоенный и вскормленный в человеческое подобие всем, что дает во временное пользование земля. И сейчас земля желала возвращения своей отнятой части, чуяла, что ничто уже не поднимает вверх это одинокое существо. Но оно боялось этой правды, желало обмануться, уйти в привычную суету, слыша плутовской, обнадеживающий шепоток. Все расписано в нашей судьбе, говорил этот шепоток, все решено за нас, мы лишь исполняем неслышимые приказы, и наша горечь – это обида на решения небесных гетманов; все тут как в битве; ошибся гетман, послал полки под прицельный огонь – и что, горевать, плакать, кручиниться? Он и слушать не станет твои обиды, не твоего ума дело его ошибки, выхватывай саблю – и бей, руби! Так зачем скорбеть над обмерзшей могилой, если не мы себе хозяева, если все происходит и все забывается; пусть судьба несет нас вперед – воевать, любить, веселиться, вперед, как в бою, без оглядки, кого смял, на кого наступил тяжелым копытом конь… Шепоток этот шел из груди, и пан Юрий, прислушиваясь к плавному журчанию слов, признался себе, что этот тоненький, лукавый голосок есть голос его слабости и страха. Страха прочесть приговор к смерти, слабости его исполнить. И привычного желания сбежать от суда над самим собой в бездумность воинских обязанностей, в ясность полкового распорядка. Да, вновь бежать… Уже ждут его у ворот кони, гайдуки греются напоследок возле печи, он сядет в седло, они припустят за ним следом, и опять дорога, корчмы, полная чарка с мороза, стременные, вновь лихие товарищи, хмель и похмелье, стычки, чужая кровь, дешевая, как речная вода… И так нестись, нестись по дорогам до конечного дня, пока не собьет на землю крепкая сабля или слепая пуля… Пан Юрий поморщился от стыда за столь ничтожную будущность, вытянул из-за пояса пистолет, взвел курок. "Нет! Я сам!" подумал Юрий и наставил пистолет на себя дулом. Черная окованная железом дыра зазывала узнать спрятанную в ней тайну. Юрий завороженно всматривался в эту глазницу смерти, в темный узкий ход на тот свет. Стоило нажать на скобу, и этот ход отворится, полыхнет огонь, вырвется пуля и яростным ударом выбьет занозу, измучившую сердце… Все так явно представилось, словно в сей миг происходило. Пан Юрий стоял на распутье между жизнью и смертью и видел свою смерть, открывшуюся ему для искушения… Россыпью брызнет кровь, а по свежему снегу раскатится от кладбища в бесконечность дороги яркий пурпурный ковер, и по нему пойдет строгими рядами прощальная игуменская хоругвь – вся в красных кунтушах и на отборных конях рубиновой масти, и в свободное седло сядет он… Протрубит труба, ряды зарысят в свою неприступную для живых крепость, в светящуюся звезду, которая прочертит на небе искристый след и пропадет за черной чертой вечного горизонта…

Искорка этой падающей звезды мерцала в глубине ствола на поверхности пули… Вот она вылетит, и тогда за ним явится смертная хоругвь, уведет его, и здесь ничего не останется – тело на снежной подстилке.

Юрий стоял на перекрестке жизни и смерти, и его совесть, неподчиненная ни разуму, ни страху, совершала свой окончательный выбор, взвешивала долги мертвым отцу и сестре и ответственность перед живыми, которых он обнадежил любовью, радостью и защитой. На этой живой стороне была поверившая ему, отдавшая годы ожиданию Еленка Метельская и еще некие будущие люди, необозначенные лицами и именами, но желанные, необходимые, те, каких породят он и Еленка, когда соединит их свадебный венец. "Если уйду, подумал Юрий, – им не быть". И тогда он станет перед главным престолом как предатель, и все отвергнут его руку и отведут от него глаза, ибо никого не пожалел и ничего не понял…

Юрий поднял пистолет и выстрелил вверх. Осыпался иней с задетой ветки, прокаркали напуганные вороны, эхо разнеслось и замерло, рассеялась пороховая вонь, и вместе с нею снялась с сердца давящая тяжесть. Свободно стало Юрию. Обновленными глазами оглядел он поле, прорезанное цепочкой его следов, опушенные искристым снегом деревья, два дубовых креста, меж которых мог он упасть с пробитой навылет грудью. Под крестами лежали отец и Эвка, жертвы слепых чувств и роковых ошибок, соединенные тайной родства и этой же тайной напрочь разлученные при жизни, поплатившиеся за нее, за тягу друг к другу, не сулившую ничего, кроме бед и горя. Вот он стоит у немых могил сестры и отца, губитель и мученик, перемогший свою вину, проясненный утратами грешник, беглец, пересиливший страх и боль, он стоит твердо, уже земле не притянуть его, он почувствовал, что и для него есть путь покоя, что больше не надо гнать коня, скрываясь от суда ответа и кары. Отец и сестра расстались с ним безмолвно; пожалев его, они унесли с собою все улики и приговор. Он не назван вслух, разгадка его зависит от воли и настроения Юрия. Прежде этот приговор казался ему смертным, теперь Юрий отгадывает его как обязанность жить; он стыдится, что, ослепленный грехом, ходил по черте нового греха перед отцом и сестрой, которым надо, чтобы кто-то заменил их на земле, помнил о них, назывался их именами.

Так куда бежать? Зачем?

Нет, решил пан Юрий, он не уедет из Дымов. Ему некуда ехать. Здесь его родина, дом, жена. Он будет защищать их здесь. Ему нечего делать там, на далеких дорогах, по которым понесут его полк приказы гетмана, переменчивые, как ветер. Пусть небитых радует топот конской лавины, идущей на смерть, белые огни поднятых сабель, слава рубаки, удачливого молодца, ловкого грешника, раз за разом выходящего сухим и живым из кровавых речек. А он битый, узнал цену всему. Он знает, что после крика "Бей! Руби!" приходится копать яму и укладывать рядами мертвых друзей. Сотни их лежат при дорогах, на полях, где песчаные курганы зарастают полынью, на их крови буйно наливаются травы, выспевает рожь и красная вода в озерах – это знак их страдания, след их мучительной жизни. Или мало видел он поруганных жен и дочерей, женихов, расколотых саблей, насаженных на кол отцов? И под такую угрозу поставить Еленку, детей, которых они родят и вырастят? Опять кинуться в этот губительный вир, где каждый взмах сабли, каждая пуля нацелены на живую душу? Как же ей спастись, где укрыться от этого бессчетного роя свинцовых пуль, от могильного отблеска наточенной стали, от жестокости, зверства, ненависти яростных безумцев, которые, как мор, как чума, готовы выкосить все живое, чтобы на безликой, безмолвной земле не осталось никого, редкие выблекшие тени, покорные рабы, благодарные убийцам за милость, за усталость руки, обессилевшей на некий момент обрывать жизни. С кем объединиться этой исстрадавшейся душе, если все разрознены, все друг друга боятся, все друг другу не верят? Где увидеть свет надежды, отыскать силу для угасшего духа, найти путь обновления? Мир, думал пан Юрий, только мир – раскаяние за убийства, мир и доброта, нет иной цены за кровь. Зло сидит в нас, и мир есть в нас, и если не задавить в себе зло, оно требовательно, нетерпеливо и беспощадно будет рваться наружу, на других. Кто подчинялся ему, кто узнал муки совести, тот выжжет его в себе. Если нам прощают, то прощают в надежде изменить нас ради жизни, радости и защиты от зла.

Юрий поклонился крестам и пошел с кладбища к дому… Вот в эту минуту мы и расстанемся с нашим героем. Он идет снежным полем, не ступая по прежним следам, они иные, они мешают ему, он идет по целине, прокладывая себе новый путь. Он решился вернуть все долги, исполнить все обязательства… Удастся ли ему? Удержится ли он в своем прозрении? Или через год, другой рассеется это чувство, и он вновь помчит впереди полка, вновь пойдет подниматься по лестнице боевой славы, где заглушат его разум и совесть обманные голоса золотых труб… Кто знает? Кто знает, сколько надо испить из отрезвляющей чаши страданий, чтобы рука не спешила изменить мир и людей жалом сабли…