Текст книги "Человеководы (СИ)"

Автор книги: Константин Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Константин Ситников

ЧЕЛОВЕКОВОДЫ

Рассказ

   Двое сидели заполночь в ресторане «Диоскурия», в отдельном кабинете, за плотными пропахшими табаком бордовыми портьерами; в духоте летней ночи, насыщенной ароматами острых кушаний, вин и винным перегаром, сидели они за столом с зеленой лампой, и чувствовалось, что в воздухе назревает заговор. Оба были старой военной выправки, один моложе, лет тридцати двух, с жесткой щеткой усов под тонким, хрящеватым носом. Одет он был просто и неряшливо, на нем была мятая толстовка и парусиновые брюки, вокруг грязной шеи обвязан цветастый платок, делавший его похожим на апаша. Другой лет пятидесяти, склонный к полнотце, коротко стриженый, гладко выбритый, с плохо гнущейся, простреленной в гражданскую рукой. Строгий полосатый костюм и дорогая шляпа, лежавшая на столе, выдавали в нем руководящего специалиста. Звали специалиста Валентин Павлович Тетерин, молодого звали Алексей Петрович Сечин. Валентин Павлович смотрел на руку Сечина, на его сухие, костистые пальцы, изуродованные зубами гиены, и чувствовал, как в нем нарастает раздражение.

   – Вы мне, полковник, напоминаете сейчас Савла, едущего усмирять христиан, – говорил Сечин, наклоняясь вперед из тени; глаза у него были голубые, насмешливые. – Римская империя прекрасна: порядок, закон. Но ее время прошло. Теперь время голытьбы и мучеников.

   – Оставьте ваши аналогии, – раздраженно сказал Тетерин. – Как мы все любим болтать. Вы не представляете, Сечин, как вы мне неприятны. Если бы не руководство, я бы ни за что не поручил эту операцию вам.

   Сечин довольно осклабился.

   – Такие, как вы, полковник, никогда не обойдутся без таких, как я. Кто-то же должен выполнять грязную работу. В Абиссинии мы использовали для этого туземцев. Зачем вам сдался этот профессор?

   Тетерин нервно пошевелил пальцами.

   – Он нужен Пастеровскому институту. Французы готовы платить золотом. Это и в ваших интересах, Сечин. Ведь вы хотите вновь увидеть свою Африку?

   – Давайте обойдемся без иронии, – сухо сказал Сечин. – Я же не спрашиваю, зачем вам французское золото.

   Тетерин раздражился.

   – Вам никогда не понять этого! Есть люди, которым небезразлична судьба Отечества. Есть, наконец, долг и честь. Для вас это пустые звуки, у вас нет Родины, вы ее предали.

   – О да! – согласился Сечин. – Знали бы вы, полковник, чту я предал, чтобы спасти вот эту шкуру, вы б не говорили о Родине. Валентин Павлович, дорогой, вы грезите. Вы грезите о том, чего давно нет. Очнитесь! Бросьте несбыточные мечты, и отправимся со мной. Ей-богу, а? – Мысль захватила его. – Я обучу вас охотиться на обезьян. А какие там женщины!.. Ну что вы морщитесь? Все ваши белые барышни не стоят одной черной женщины.

   – Вы фетишист, Сечин, – сказал Тетерин брезгливо. – И говорите об этом с такой откровенностью. Хорошо, мы переправим вас в Африку. Во Французскую Гвинею. Но сначала вы должны проникнуть в питомник. Войдите к профессору в доверие. Добудьте бумаги. Не мне же вам объяснять. Обещаю вам, как только вы сделаете это, я договорюсь о вашей переправке в Конакри и снабжу вас рекомендательными письмами к генерал-губернатору Карде.

   Сечин недоверчиво поглядел на него.

   – Вы хоть скажите мне, чем он занимается, этот Ильин... Иванов? – с тоской спросил он.

   – Илья Иванович Иванов, – уточнил Тетерин. – До войны подвизался в заповеднике Аскания Нова у барона Фальц-Фейна. Теперь разводит обезьян на бывшей даче профессора Остроумова. Шимпанзе, резусов, на которых вы предлагаете мне охотиться.

   – Я предпочитаю горилл, – сказал Сечин. – В Африке гориллы нападают на пигмеек и насилуют их.

   – Так это правда? – с любопытством спросил Тетерин. – И как насчет потомства? Не удивляйтесь, что я спрашиваю об этом, – поспешно добавил он. – Это как раз имеет отношению к делу.

   Сечин равнодушно пожал плечами.

   – Меня мало привлекали пигмейки.

   – А вот профессора привлекали. Настолько, что, будучи во Французской Гвинее в командировке от Академии Наук СССР, он выписывал их из Габона. Между прочим, за полноценные американские доллары.

   Сечин покосился на него.

   – Зачем ему понадобились пигмейки?

   – За тем же, зачем и отборные мужчины из племени фульбе. Для постановки опытов. Вы что-нибудь слышали об искусственном обсеменении и межвидовой гибридизации?

   – Как это?

   – Сейчас объясню. Берется греческая губка и вставляется во влагалище, скажем, кобылы. Потом к кобыле подводят племенного жеребца. После чего губку выжимают и через резиновую трубку...

   – Где вы этого набрались? – перебил его с отвращением Сечин. – У вас медицинское образование?

   Тетерин усмехнулся.

   – Не думал, что вы столь щепетильны, прапорщик. Всем этим, – продолжал он, – профессор занимался в Аскания Нова. А вут чем он занимается сейчас под бдительной опекой большевиков... – Тетерин вынул из пиджака аккуратно оторванный клочок газетной бумаги и протянул его Сечину.

   Заметка называлась «Будущий обезьянник в Сухуме». В ней читалось: «Предполагается поставить здесь искусственное обсеменение обезьян разных видов между собой и с человеком. В виде опытов будет поставлено искусственное оплодотворение женщины от обезьяны и обезьяны от мужчины по способу проф. Иванова».

   Заканчивалась заметка обращением к добровольцам, желающим принять участие в опытах, свидетельствующих об эволюционном происхождении человека, – «ради науки и просвещения подверженных религиозному невежеству масс».

   – Теперь вы понимаете, для чего он организовал этот питомник? И почему питомник окружен такой завесой тайны. В прошлом году, – продолжал Тетерин, пряча заметку в пиджак, – профессор Иванов вывез из Французской Гвинеи чертову дюжину шимпанзе. Половина из них подохли в дороге от туберкулеза и дизентерии. Из добравшихся до Сухума все самки, кроме одной, остались холостыми. И только одна, по кличке Бабет... думаю, вы догадались. Детеныш родился совершенно здоровый.

   – Откуда вам известны эти подробности? – недоверчиво спросил Сечин.

   – У меня есть свой человечек в Наркомздраве. Не забывайте, все эти дьявольские эксперименты курирует сам Семашко. Так вот, я хочу знать: что представляет собой этот детеныш обезьяны и человека. Если это новая, так сказать, усовершенствованная порода человека... Хомо советикус... это может стать серьезной угрозой западному миру. Теперь вам ясно, как важно оказать содействие французам? Согласны помочь нам? Я должен знать ответ сегодня.

   Он вылил остатки вина в бокал и дернул шнурок звонка. Вошел официант. Сечин вновь невольно подивился неординарной внешности туземного официанта. Был он велик ростом, небрит и косолап. Несмотря на то, что одет он был в национальный костюм абхазского джигита, в нем сейчас можно было признать донского казака.

   – Ротмистр, голубчик, – ласково проговорил Тетерин, – принеси-ка нам еще пару бутылочек. Или вот что, лучше чачи.

   – С превеликим нашим удовольствием, – просиял казак-джигит. – Сей момент. – Он щелкнул каблуками, вышел и вскоре вернулся с бутылкой чачи.

   Они выпили по две рюмки и принялись за оджахури. Свинина, поджаренная в глиняной тарелке с картофелем, томатами и баклажанами, была восхитительна.

   Потом они выпили еще по две.

   – В сущности, – проговорил Сечин с набитым ртом, – меня восхищает их бойкость. Это ж надо – человека с обезьяной!.. И, главное, совершенно же бесполезно. Но французы-то, французы, трезвые же люди!..

   – А вот тут вы, Алексей Петрович, ошибаетесь. Не бесполезно. Пропаганда безбожия – раз. – Тетерин загнул себе палец. – А это вам не шуточки. Это борьба за умы. А во-вторых, смотрите... Вот мул – помесь осла с кобылой. От лошади он наследует силу, от осла – выносливость. Теперь представьте себе целую армию обезьянолюдей под началом Наркома Ворошилова...

   – А бывает еще лошак, – сказал Сечин, икнув так, что получилось не «лошак», а «лош-ик!». – Мне сейчас пришло в голову, что я такой лошак. Необузданный, как жеребец, и строптивый, как осел. Совершенно непригодный для работ, но при этом, прошу учесть, – он поднял палец, – весьма неприхотливый. Я лошак, господин полковник.

   – Вы пьяны, – сказал Тетерин.

   – Пьяный лошак, – очень серьезно кивнул Сечин.

   Он потянулся к бутылке, и в это мгновение в общем зале поднялся шум. Затопало множество ног, посыпались бутылки и вдруг грянул выстрел. Взвизгнула женщина.

   – Всем оставаться на местах! – послышалось за портьерой. – Проверка документов.

   Сечин уже стоял на ногах. Тетерин и не заметил, как в руке у прапорщика появился револьвер. Зубы обнажились под щеткой усов.

   – Спрячьте оружие, – зашипел на него Тетерин.

   Портьера колыхнулась, и в кабинет неуклюже скользнул ротмистр.

   – Господа, – торжественно, как на официальном приеме, объявил он, – облава.

   – Есть здесь черный ход? – быстро спросил Тетерин, поднимаясь и надевая шляпу.

   – А как же, ваше высокобродие, – оскалился ротмистр. – Соблаговолите следовать за мной.

   У выхода Тетерин задержался и повернулся к Сечину.

   – Так что сказать руководству? Ваш ответ?

   Сечин сунул револьвер в карман брюк, голубые глаза его весело блестели.

   – Вы меня убедили, полковник. Пишите рекомендательные письма губернатору.

   Тетерин просунул пальцы под прокладку пиджака и, вспоров ее, вынул сложенные вчетверо бумаги.

   – Здесь документы и деньги, Алексей Петрович. Вы все поняли? Наших союзников интересует детеныш. Найдите его. Я знаю, вы справитесь. И, если можно, снимите этот платок с шеи. Ну, желаю удачи!

   – Прошу поторопиться, господа, – сказал ротмистр.

   – Только за вами, полковник, – церемонно сказал Сечин, пряча бумаги.

   Наклонив голову, Тетерин последовал за ротмистром. Как только портьеры сомкнулись за его широкой спиной, Сечин быстро налил рюмку чачи и опрокинул ее в себя. Он вышел через черный ход в развалины древней Сухумской крепости. Поднялся вдоль обломков крепостной стены в скалы. Внизу, стремительно спускаясь к пирсу, колебалось белое пятно. Это спешил домой видный советский специалист, активист бело-грузинского подполья полковник Валентин Павлович Тетерин. Сечин усмехнулся, закурил папиросу и стал подниматься выше.

   Особняк вдовы Волобуевой стоял в глубине городского сада. Перемахнув через полуразвалившуюся ограду, чтобы спрямить путь, Сечин оказался прямо под раскрытыми ставнями вдовушкиной спальни. Нашарил в брюках револьвер и, отодвинув от стены булыжник, сунул в углубление. Потом подобрал камешек и кинул его в окно второго этажа. Послышалось звяканье, кто-то громко ойкнул. В оконном проеме показалось белое тело. Оно тотчас исчезло, и Сечин, весело насвистывая, не спеша двинулся вокруг дома. Дверь подалась под его рукой, он скользнул в темную прихожую и оказался в горячих, мягких объятиях.

   – Наконец, – жарко выдохнула вдова Волобуева, увлекая его в гостиную. – Скверный, ты мучаешь меня.

   – Были дела, – пожал он плечом, освобождаясь из объятий.

   Волобуева зажгла керосиновую лампу. Это была женщина в теле, с могучими плечами и широкой белой спиной, усыпанной родинками. С обеих сторон из-под пышной оборчатой сорочки выпирали аппетитные округлости. Сечин крякнул и взялся за вдову обеими руками.

   – Отстань, дурной, – слабо сказала она. – Вишь, лампа у меня в руках.

   Сечин отобрал у нее лампу и не глядя куда-то поставил. Вдова застонала, когда он сдавил ее в своих железных тисках. Она нашарила рукой диван, и Сечин опрокинул ее на спину. Она взвизгнула, царапая ему шею ногтями. Он овладел ею два раза, потом поднялся, прошелся по гостиной, открывая буфетные ящички и заглядывая в чашки. Увидел цветы в кувшине на столе, выкинул их на пол и жадно припал к носику. Вдова слабо пошевелилась на диване, пытаясь прикрыть бесстыдную наготу. Сечин покосился в ее сторону, захлебнулся и, кашляя, вытирая подбородок и грудь рукавом, снова пошел на нее. Кувшин с треском разбился за его спиной.

   Через четверть часа Сечин сидел, сыто развалившись на диване. Волобуева подбирала осколки кувшина.

   – А что твой комиссар? – лениво спросил Сечин. – Или ты такая ненасытная?

   Волобуева, как стояла, так и села, вдруг вся заколыхавшись.

   – Кто? – спросила она, вздрагивая от смеха. – Эраст Васильич? Ой, да ты ж не знаешь ничего, – спохватилась она. – С лошади он упал, еще когда в кавалерии служил. Ну и отшибло у него все. Понял теперь, дурачок?

   – Зачем же ты его принимаешь? – рассеянно спросил он, шаря по карманам в поисках папирос.

   Он вытащил из брюк какие-то мятые бумаги и принялся с удивлением их разглядывать. Из рук у него выпала пачка советских дензнаков, он подобрал ее и небрежно сунул обратно. Документ (это была справка сельского совета) был выписан на имя рязанского крестьянина Алексея Бартанова, холостого, беспартийного.

   – Конспираторы, – проворчал он, закуривая и не отрывая глаз от справки.

   – Откуда у тебя деньги, Алешенька? – спросила вдруг Волобуева изменившимся голосом, испуганным и страдальческим. – Ты опять?..

   Сечин рассердился.

   – Да сказано же тебе, что завязал я со старым, – раздраженно сказал он, срывая с шеи цветастый воровской платок. – Вот глупая баба.

   Он сложил справку и убрал ее в брюки. Волобуева продолжала смотреть на него со страданием и надеждой.

   – На службу я устроился, – сказал неожиданно для самого себя Сечин. – В ОГПУ. Только ты, это, молчи. Сбрехнешь сдуру... Так что там насчет комиссара?

   – Ой пропадешь ты, – со вздохом проговорила Волобуева.

   Сечин поднялся и, не выпуская папиросы изо рта, приблизился к ней. Она тоже поднялась, глядя на него испуганно. Он сгреб ее ниже живота.

   – Любишь это дело? – спросил он сквозь зубы, глядя на нее сверху вниз.

   – Люблю, – беззвучно выдохнула она.

   В голубых сумасшедших глазах плеснулось веселье.

   – А ты могла бы – с мартышкой?

   – Что? – растерялась она, загипнотизированная его взглядом. – С какой мартышкой?

   – Обыкновенной. Хвостатой. – Он, выдыхая ей в лицо дым, засмеялся. – Глупая вы, гражданка Волобуева, отравленная опиумом суеверий. Что есть половое сношение? Механический акт для переноса махоньких таких живчиков... Сейчас это делается при помощи губки и резиновой трубки, хошь с кобылой, хошь с обезьяной. А вы все норовите по старинке. – Он сжал пальцы, и на глазах у Волобуевой выступили слезы.

   Подержав, он отпустил, и только тогда по щеке Волобуевой скатилась слезка. Сечин потрепал вдову по пухлому подбородку.

   – Ну почему, – с тоской проговорила Волобуева, – почему ты не можешь жить, как все люди?

   – Почему? – криво усмехнулся Сечин. – Потому что не хочу по-обезьяньи.

   Славный город Сухум раскинулся, в полном соответствии с Брокгаузом и Ефроном, на прибрежной низменности и близлежащих холмах. За первыми предгорьями виднеются поросшие лесом горы, а еще дальше сладко прорисовываются сквозь плотный синий воздух сахарные вершины Кавказского хребта...

   Сечин осторожно, чтобы не потревожить чуткий сон вдовы Волобуевой, выбрался в открытое окно на карниз второго этажа, поглядел вниз, примериваясь, и прыгнул. Тотчас вскочил, отряхнул руки и, насвистывая, зашагал по пустой узкой улочке. Револьвер он с собой брать не стал, намереваясь вернуться за ним позже.

   Несмотря на ранний час, припекало. Воздух был сухой и пыльный. Навстречу прошел грязный крестьянин с понурым осликом под непосильной поклажей. Две с половиной тысячи лет минуло с тех пор, как греческие купцы из Милета основали на этом месте большую торговую колонию Диоскурию, а этот грязный крестьянин с понурым осликом все, казалось, бредет из ниоткуда в никуда...

   От городского сада дорога поднималась наверх и терялась в лесу предгорья. Заросли самшита расступились, и Сечин увидел роскошную каменную лестницу. Она вела на гору Трапеция, к бывшей даче знаменитого профессора Остроумова, лечившего когда-то богатых господ от лихорадки. Давно уже здесь всё по-иному. Болота осушены, лихорадки изведены, да и самого буржуазного профессора Остроумова простыл и след, а в его роскошной даче на горе Трапеция трудится красный профессор Иванов...

   По сторонам лестницы росли высокие, стройные пальмы и кипарисы, помнившие, наверное, еще генерала Раевского, их недосягаемые вершины четко вырисовывались на густом синем, без единого облачка, небе.

   Позади открывалась взору серповидная Сухумская бухта. Сечин никогда прежде не бывал здесь, и только теперь вдруг понял тетеринскую тоску по потерянному раю...

   Дача профессора Остроумова стояла в конце кипарисовой аллеи. Это был светлый двухэтажный особняк с высоким крыльцом и круглыми балконами. У крыльца стоял пожилой красноармеец с обвислыми усами. Завидев Сечина, он подобрался и потянулся к прислоненной к стене винтовке. Сечин приблизился и изобразил застенчивую улыбку.

   – Эй, дядя, – сказал он, – мне бы очень нужно повидать профессора.

   – А ты кто таков? – Красноармеец, прищурившись, смерил его взглядом. – Ну, докладай!

   – Бартановы мы... – Сечин старательно улыбался. – Добровольцы, к профессору.

   Красноармеец важно кивнул. Прислонив винтовку к крыльцу, он отошел на два шага, задрал голову и крикнул:

   – Эраст Васильич, тут по твою душу!

   Сверху послышался сердитый голос:

   – Ты, Кузьмич, мне эту поповскую агитацию брось! Сколько раз тебе было говорено, что у большевиков нет души?

   На балкон вышел крепкий чернявый мужчина в рубахе и галифе, с острыми усиками и намыленной щекой. При виде незнакомца он кивнул и уже минуты через две, с порезом на чисто выбритом подбородке, возник на крыльце. Сечин знал его – видал тайком у Волобуевой.

   – Здравствуй, товарищ, – бодро сказал чернявый.

   Сечин пожал его крошечную, как у девушки, крепкую руку.

   – Меня зовут Чартков. А как тебя зовут, товарищ?

   Сечин протянул ему справку. Чартков быстро, цепко просмотрел ее, задержал взгляд на графе «семейное положение», после чего, широко улыбаясь щербатым ртом, вернул справку.

   – Ты хочешь у нас работать, – громко и радостно объявил он.

   – Мне бы профессора повидать, – сказал Сечин.

   – Непременно! Непременно, Алеша! Илья Иванович тебя примет. Заходи!

   Сечин последовал за ним в прохладный вестибюль.

   – Это замечательно, что ты решил работать с нами, – говорил Чартков, ведя его наверх. – Просто слов нет, как замечательно. Нам нужны такие, как ты. А то приходят всякие... – Он понизил голос: – Я бы этих бело-грузин близко к матерьялу не подпускал. Эх, товарищ! – произнес он вдохновенно. – Какое дело-то мы затеяли, а? Жалко, что я сам не могу. – Он вдруг потемнел лицом, убрал руки за спину и замолчал.

   Сечин уже успел заметить, что настроение у Чарткова переменчиво, как погода. Много еще на одиннадцатом году революции было в Стране Советов таких восторженных и очень нервных людей, контуженных гражданской войной. Война давно закончилась, а они продолжают ходить в гимнастерках и галифе, носят ремень и сапоги, питаются кое-как, спят урывками – и бредят голубыми городами...

   Они поднялись на второй этаж и остановились напротив двери с табличкой «Проф. И.И.Иванов».

   – Погодь здесь, – сказал Чартков. – Я доложусь. Во всем порядок должон быть, товарищ. Порядок – это главное.

   Через минуту Чартков громко позвал:

   – Проходи, Алеша!

   Кабинет профессора Иванова помещался в просторной комнате с паркетным полом. В межоконных простенках стояли рабочие столы, один с микроскопом Цейса, другой с химической посудой. Над ними висели гистограммы, графики, таблицы, а посередине – женский портрет, словно бы в знак того, что ничто человеческое профессору не чуждо.

   Профессор сидел за большим письменным столом, совсем пустым, если не считать раскрытого медицинского журнала. Это был бодрый старик лет шестидесяти, дочерна загорелый, с небольшой седой бородкой и пышными усами, переходящими в баки; на бугристом носу сидели золотые очечки, за которыми остро поблескивали серые, очень светлые глазки. Одет профессор, несмотря на жару, был в мягкий серый костюм с черным галстуком в горошек. Лежавшие на столе руки, тоже дочерна загорелые, сцеплены крепкими, сухими пальцами.

   – Ну, проходите, покажитесь нам, – фальцетом пригласил он. – Богатырь, богатырь... Просто Алеша Попович.

   – А его и зовут Алешей, – засмеялся Чартков.

   – Вы, надо полагать, идейный безбожник?

   – Наш он, – радостно подтвердил Чартков, – свой в доску.

   Сечин застенчиво улыбнулся.

   – Не верю я во всю эту чертовщину, – признался он.

   – А в искусственное обсеменение по способу Иванова верите? – усмехнулся в усы профессор.

   Простодушное лицо Сечина выразило удивление.

   – Так ведь то наука.

   Профессор пожал плечами:

   – Некоторые называют мои опыты шарлатанством. Так вы, полагаю, хотите послужить матерьялистическому учению?

   Сечин скромно промолчал.

   – Что ж, – сказал профессор. – Тогда снимайте штаны, голубчик.

   Сечин растерянно заморгал длинными ресницами.

   – Снимайте, снимайте, что же вы?

   Сечин взялся за ремешок, недоверчиво глядя на профессора: не шутит ли? Профессор и не думал шутить. Тогда он решительно спустил штаны.

   Чартков крякнул.

   Профессор привстал за столом и удовлетворенно пробормотал: «Угу».

   – Эраст Васильевич, – попросил он, – не сочтите за труд, проведите стандартные замеры. Хотя я и на глазок дам не меньше девяти дюймов.

   Пока Чартков ходил за инструментом, профессор вышел из-за стола и, задумчиво жуя губами, принялся ходить вокруг Сечина.

   – Мать, отец живы? – спрашивал он.

   – Не. В голодуху обои померли. Одни мы с сестренкой остались.

   – Сестра где?

   – Как мама с батяней померли, мы в город подались. Я на фабрику, сестренка к нэпманам в услужение. – Сечин захихикал: – Щекотно очень, товарищ Чартков.

   – А вы потерпите, – сказал профессор. – Венерическими болезнями: сифилисом, гонореей – не страдали?

   – Кто?

   – Да вот вы, например?

   Сечин помотал головой.

   – Случаи эпилепсии, шизофрении в роду были?

   – Чего?

   – Я говорю, падучая в семье была у кого?

   – Не, падучей не было. Мы, Бартановы, крепкие. У меня дядька рукой по две подковы разом гнул. Да и я, ежли на кулачки, насмерть могу зашибить. Ненароком.

   Чартков кончил замеры.

   – Ну что? – спросил профессор.

   – Ровно девять дюймов! – провозгласил Чартков.

   – Ага, – сказал профессор и разрешил: – Надевайте штаны!

   Он вернулся за стол и достал из журнала какой-то листок.

   – Идите сюда, юноша. Что здесь изображено?

   – Круг, – сказал Сечин.

   – Отлично. Грамотный?

   – А то.

   – Пьете много?

   Сечин нервно облизнулся.

   – С сегодняшнего дня будете пить только воду и квас. Вам понятно?

   Сечин молча кивнул.

   – Тогда, будьте любезны, распишитесь вот здесь. – Профессор пододвинул ему журнал. – Эраст Васильевич, разместите товарища. Поставьте на полное довольствие и покажите питомник. Да проследите, чтобы без надзора никаких половых сношений!

   – Будет сделано, Илья Иванович!

   – И дайте ему мензурку. Побольше.

   Чартков радостно кивнул.

   Он провел Сечина в смежное помещение и протянул ему мензурку.

   – Знаешь, чего делать-то? – заботливо спросил он. – С Дунькой Кулаковой баловался когда? Ну вот, значит, и того... Я сейчас выйду, а через пять минут вернусь. Чтобы все было готово. Эх, Алеша, завидую я тебе! В каком деле участие примешь!

   Разместился Сечин по-барски – в отдельной комнате с видом на Кавказский хребет. Он бросился ничком на топчан, заломил руки за голову и, скрестив вытянутые ноги, довольно ощерился. Все складывалось как нельзя более удачно. Он втерся в доверие к болвану Чарткову, пришелся по душе профессору. Теперь осталось только найти детеныша. И тогда... белый пароход... теплый ветерок Атлантики... роскошные берега Африки...

   Дверь распахнулась, и в комнату вошел Чартков.

   – Отдыхаешь, товарищ? – радостно прокричал он. – А я тебе поесть принес. До обеда-то сколько еще времени, а ты, чай, проголодался.

   Он протянул Сечину лепешку и кусок козьего сыра. Сечин спустил ноги на пол и с удовольствием принялся жевать.

   – Подзакусишь, и пойдем обезьянник смотреть, – сказал Чартков. – Видел когда антропоидов?

   Сечин промычал что-то с набитым ртом, помотал головой.

   – Это такие, скажу я тебе, твари! Ровно люди, только звероподобные. Ну, ты жуй, жуй, не торопись.

   Солнце стояло уже высоко, когда они вышли из особняка и направились на задний двор.

   Еще издалека Сечин услышал громкое, раздраженное тявканье и лопотание. Откуда-то понесло острой, едкой воньцой. Присыпанная песком дорожка свернула налево и привела к большой клетке-вольеру, в которой непрерывно, как заведенные, бегали и прыгали уродливые, похожие на собак, существа. Собакоголовые обезьяны – в Африке туземцы уничтожали их сотнями, как саранчу. Завидев человека, они принялись бесноваться еще оголтелей, крича и вереща так, что можно было оглохнуть. Чартков двинулся дальше, и Сечин поспешил за ним.

   За раскидистыми кустами он увидел другой вольер, в котором росло несколько деревьев. В ветвях деревьев были устроены из листьев и сухой травы обезьяньи гнезда. Шесть или семь взрослых шимпанзе сидели и бродили в траве. На спине у одной из самок болтался годовалый детеныш. Он прижимался к матери, обняв ее ручонками за шею и просунув ноги ей под мышки. У него был трогательный белый пушок на крестце – знак того, что детеныш находится под опекой всего стада. Он непрестанно крутил большой головой, глядя на окружающий его мир круглыми завороженно-немигающими глазами – грустными, почти человеческими...

   Чартков пошарил в кармане галифе, достал облепленный табачными крошками кусок сахара и просунул сквозь сетку. Один из шимпанзе осторожно, боком подобрался поближе, схватил сахар и отбежал. Тут же его окружили два других шимпанзе и принялись выпрашивать угощение, протягивая руки и дергая счастливчика за шерсть.

   Сечин с любопытством наблюдал за этой маленькой сценкой из жизни животных. Сейчас ему казалось нелепым все то, о чем рассказывал полковник Тетерин и на что восторженно намекал контуженный кавалерист Чартков. Это были животные, умные, человекоподобные, но – животные, и разве только научная фантазия господина Уэллса могла превратить их во что-то большее...

   – Явить-кудрить! – захохотал Чартков, когда шимпанзе, взявший у него из рук сахар, раздробил пальцами сладкий кристаллик и роздал товарищам. – От сатаны!

   Они вернулись в особняк. На топчане Сечин увидел несколько брошюр, появившихся в его отсутствие. (Профессор явно заботился об идейном воспитании своих работников.) Две брошюры – в помощь начинающему безбожнику – Сечин сразу отложил в сторону: его мало интересовало ведомство Емельяна Ярославского. А вот третья поставила его в тупик. Называлась она «Язык красноармейца». Зачем это, любопытно, рязанскому парню знать о «речевой практике красноармейцев»? Он и слов-то таких не знает... Тут был какой-то подвох. Ловушка. Но какая?

   Пока Сечин ломал над этим голову, наступило время обеда. Но и за общим столом, уплетая перловую кашу, он продолжал думать о том, что же означает эта странная книжица.

   Людей в питомнике было немного, и держались они двумя неравными группами. К одной, большей, относились различные подсобные рабочие, сторожа, красноармейцы. Меньшую группу составляли научные сотрудники, помощники профессора Иванова. Они держались стороной, словно бы избегая всяких, даже случайных сношений с рабочими и красноармейцами; то была обособленная, высшая каста, и даже обедали они за отдельным столом.

   Наскоро расправившись с кашей, Сечин пошел прогуляться. Возле пожилого красноармейца, стоявшего на карауле, остановился, достал кисет, обрывок газеты, присел на горячую ступеньку крыльца и принялся неторопливо, со вкусом, сворачивать цыгарку. Сунув цыгарку в зубы, протянул кисет красноармейцу:

   – Угощайся, дядя.

   Дядя с готовностью угостился.

   – А что, дядя, – сказал Сечин, щурясь от дыма, – давно служишь?

   – Да с самой, почитай, мировой, – охотно отозвался красноармеец, присаживаясь рядом. – Как в четырнадцатом на фронт погнали, так с тех пор с винтовкой не расстаюсь. И жена она мне ноне, и полюбовница, и детишки малые. То, было, в окопе вшу кормил, теперича вон нехристей караулю. По ученому – шантрапоидов. Тьфу, и придумали ж, как назвать! Ну, да ничего, жрать захочешь – и не такое стерпишь.

   – Мне вот дюже любопытно, – сказал Сечин, – на что нужны профессору шантрапоиды эти?

   – А вот как заставят тебя спермию кажный день сдавать, так узнаешь, – пообещал красноармеец.

   Сечин наклонился к нему и понизил голос:

   – Слыхал я, тут у одной... шантрапоиды детеныш народился. Будто бы наполовину человеческий. Правда это или брешут?

   Красноармеец вдруг поскучнел. Поплевав на грубые пальцы, погасил цыгарку, сунул ее в карман гимнастерки и поднялся.

   – Засиделся я тут с тобой, паря. Неровен час товарищ комиссар али профессор пройдут. А за табачок благодарствую. Ну, ступай с Богом!

   Сечин вздохнул и тоже поднялся. Вернувшись к себе, он взял брошюру и улегся с нею на топчане. Шрифт был грязный, размазанный, но вполне читаемый. Авторы научной брошюры вели речь о крайней скудости словарного запаса испытуемых. По их наблюдениям, в устной и письменной речи красноармейцев (в основном выходцев из крестьян) преобладали наиболее простые слова и короткие отрывочные предложения, а мышление носило конкретно-ситуативный характер.

   Сечин представил, как эту галиматью читает полуграмотный рязанский крестьянин... м-да... Он продолжал задумчиво листать книжку и вдруг заметил отчеркнутый абзац. Он прочитал: «Красноармейцы легко запоминают, например, рисунок окна или животного, а треугольник или шестиугольник – этого они не знают, для них это абстракция. Круг – еще туда-сюда. Его красноармейцы называют колесо, колесо-то красноармеец запоминает, треугольник, шестиугольник он не запоминает. Такая абстрактная форма теста для крестьянской молодежи не годится...»

   Колесо... Сечин припомнил, как профессор показывал ему листок с изображением круга и спрашивал, что там изображено. Что он тогда ответил? Уж точно, не «колесо»... Черт! Неужели прокололся?

   В дверь тяжело бухнули.

   – Эй, паря, на выход! Профессор вызывает.

   В коридоре стоял вислоусый «дядя».

   – А где товарищ Чартков? – спросил Сечин.

   – Нам не докладают. Проходь, не разговаривай!

   Профессор сидел за письменным столом и что-то быстро писал. Он поднял голову и, не переставая писать, кивнул Сечину на стул. Эти изысканные деревянные стулья с тонкими изогнутыми спинками остались явно от прежнего хозяина. Сечин уселся на стул верхом, как на лавку. Ему отчего-то сделалось скучно.