Текст книги "Пророк из 8-го «б», или Вчера ошибок не будет"
Автор книги: Константин Курбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Глава седьмая
Пророк
Едва прозвенел звонок и географичка Виктория Викторовна, свернув карту, покинула класс, Андрей Зарубин кинулся к двери и запер ее на ключ. Ключ Зарубин сунул в карман.
– Тишина! – крикнул он взорвавшемуся классу. – Тишина, я говорю! Все равно домой сейчас никто не уйдет. Дольше будете шуметь, дольше просидим. Мы обязаны разобраться с Карпухиным.
– Чего с ним разбираться? – пискнула Вера Ильина. – Сколько уже с ним разбирались! Только зря время переводим.
– Вешать? – угрюмо спросил у Зарубина Витька Соломинцев, вытаскивая из-за шкафа свернутый в трубку кусок обоев.
– Вешай, вешай! – закричал я. – Опять небось про позор мне? Вешай, чего там! Приклеивай на меня ярлыки! Отрубай мне руки! Делай из меня гречневую кашу!
– Не нужно, – махнул Зарубин Витьке Соломинцеву. – Без лозунгов обойдемся. – Он сквозь очки посмотрел на меня. – А ты выходи сюда, Карпухин. Расскажи классу, долго ли так будет продолжаться.
– Чего ты ко мне приклеился? – вскипел я. – Дорогу я тебе, что ли, перебежал? На хвост соли насыпал? Я и сам, как могу, стараюсь.
Меня прямо бесил этот наглец Зарубин. Я изо всех сил старался обходить его стороной и не трогать. Но чем старательнее я его обходил, тем нахальнее он ко мне привязывался. Он меня так и подбивал сбегать к Вене Сипатому. И я бы, наверное, давно сбегал к Вене, если бы не знал, чем это кончится.
– Стараешься? – сказал Зарубин. – А в четверти снова три двойки. Наш же класс на последнем месте из-за твоих стараний.
– А в сухумском обезьяньем питомнике, – басом прогудел Леня Васильев, – орангутанги никогда не насыпают друг другу на хвосты соли.
– Прекрати, Васильев! – треснул Зарубин ладонью по учительскому столу. – Карпухин, мы ждем тебя.
– Ну и жди! – огрызнулся я. – Жаль, я знаю, чем это может кончиться, а то бы тебе чайник как следует почистили. Все в начальники мылишься. Перед учителями себя показываешь. Я твой лозунг срывал, да? Я, наоборот, сразу признал, что правильно на меня лозунг написали. Чего тебе еще-то нужно?
– Да он правда старается, ребята, – вступился за меня Димка Соловьев. – С ним даже один инженер занимается, Борис такой, с электростанции. По алгебре занимается и по геометрии.
Алгебру и геометрию я действительно с помощью Бориса с электростанции немного подтянул. В четверти по алгебре и геометрии у меня намечались тройки. А по немецкому, истории и географии явно высвечивали двойки.
Боря с электростанции сам вызвался мне помочь. Получилось это так. Боря чуть ли не каждый день звонил Нине Бочкаревой по телефону или заявлялся с букетиком цветов в гости. А Нина совсем не радовалась его звонкам и букетикам. Я сам слышал, как она сказала ему в прихожей, открыв дверь:
– Опять ты? Зачем ты ко мне ходишь? Я же просила тебя не звонить и не приходить. Ты умный человек, Боря, ты же знаешь, что у меня есть Илюша.
Щелкнул французский замок, и умный человек Боря молча исчез вместе со своим букетиком. Я догнал Борю уже на улице.
– Э! – дернул я его за локоть. – Послушай. Если хочешь, я могу точно подсказать тебе, что нужно делать.
– Ясно, все ясно, – отрешенно бормотал Боря, не замечая меня и не зная, куда деть шуршащие целлофановой оберткой цветы.
– У тебя какая-нибудь другая девушка есть? – спросил я.
Боря швырнул букетик в урну и спрятал стынущие без перчаток руки в карманы пальто.
– Иди домой, – сказал он. – Не твоего это ума дело, Гремислав Карпухин. Не дорос ты еще немножко.
Он прибавил шагу. Но я не отставал. Я на ходу выложил ему все, что случится дальше.
– Вот ты к ней ходишь, ходишь, – говорил я, – а потом возьмешь плюнешь и на другой женишься. А зря. Ты на другой не женись, ты потерпи. У Нины весной со своим Илюшей раздор получится. Она к тебе кинется, да уже поздно. Это если ты женишься. И ты тоже тогда локти покусаешь, если женишься. Особенно, если она с горя за лысого Александра Семеновича выйдет.
Услышав про Александра Семеновича, Боря остановился. Хмуро спросил:
– За какого Александра Семеновича? Ты что плетешь, мальчик?
– А что, есть такой Александр Семенович? – обрадовался я.
– Есть, – подтвердил он. – В институте у них преподает. Говорят, с женой живет, как кошка с собакой, и не чает куда от нее удрать. На Нину он давно поглядывает. Это я знаю.
– Вот, вот, – загорелся я. – Она за него и выскочит, если ты не проявишь выдержку.
И Боря решил проявить выдержку. Стал ходить не к Нине, а ко мне, заниматься со мной алгеброй и геометрией. Ведь запретить ходить ко мне Нина ему не могла. И дело у человека есть – бескорыстно помогает отстающему школьнику. Раньше ко мне ходил Димка Соловьев и тоже мне немного помогал. Но после разбитого окна моя мамочка категорически запретила «этому хулигану, который портит ее ребенка», появляться в нашей квартире.
Кокнутый аквариум мама, помнится, пережила более-менее сносно. Наверное, потому, что давненько сама собиралась выкинуть его. С тех пор как папа купил аквариум, в нем ни разу не меняли воду. Даже не понятно было, как в таком аквариуме еще живут рыбки.
Осколки с зеленой слизью я тогда выкинул в помойное ведро. Полы к вечеру подсохли. Я только забыл про чайник, в который собирал с Димкой рыбок, надеясь, что они очухаются. А папа пришел с работы и, ничего не зная, взял со стола чайник и напился прямо из носика.
– Черт-те что, – поморщился папа. – Гадость какая-то.
Он снял крышку, заглянул в чайник и увидел там плавающих кверху белыми пузиками рыбок. Оказалось, двух рыбок папа все-таки проглотил.
Мама ужасно хохотала и весело сказала соседке снизу, которая пришла жаловаться на протекший потолок:
– Да что вы, милая, беспокоитесь? Ну, покапало. Больше же не капает. Это ведь дети, милая, с ними и не такое случается.
– Вы идите взгляните, какое у меня пятно на потолке! – расшумелась соседка. – Кто мне будет делать ремонт?
– Ну, ну, – сказала мама, выставляя настырную соседку из комнаты. – Давайте без угроз. Высохнет – и заживете не хуже, чем прежде. Эка невидаль – водичка к ней немного протекла.
Так отнеслась мама к аквариуму. Хотя, разумеется, мне она после ухода соседки за этот аквариум все-таки выдала. Но не так уж, чтоб очень. А к выбитому окну мама отнеслась несколько иначе.
Мы сходили с Димкой за картошкой, и я сидел у Соловьевых и пытался делать уроки. Димка прямо из себя выходил, объясняя мне очередную аксиому. Но я начисто забыл все аксиомы и смотрел в учебник, как баран на новые ворота. Димка даже решил, что я нарочно над ним издеваюсь.
Шестилетняя Зина нянчила хныкавшую Аленку. В гости к Маринке пришла подружка Ира, и они вслух учили какие-то глупые новогодние стишки. Димкина мама кормила пришедшего с работы Димкиного папу, и они тоже о чем-то разговаривали. В таком гаме не то что аксиому, сколько будет дважды два, позабудешь.
В это время в комнату ворвалась моя мама и закричала:
– Мой у вас? Я так и знала, что он околачивается у вас. Самохинская бабушка мне все рассказала. Видели бы вы, что эти уроды устроили из моей комнаты! Хоккейное поле! А кто теперь вставит мне стекла?
– Кто выбил, тот, по-моему, и вставит, – проговорил Димкин папа, наклоняя тарелку, чтобы выловить из нее ложкой остатки борща.
– Кто? – всплеснула руками моя мама. – Вы мне зубов не заговаривайте. Ваш сын выбил, вы и обязаны вставить. В комнату войти невозможно, в ней – как в холодильнике. Даже иней на полу.
Димкин папа сказал Димкиной маме, что семейный совет придется, наверное, чуточку передвинуть. Он сходил в кладовку и принес два больших листа фанеры.
– Держи, – сказал он Димке. – И не забудь ножовку взять, гвозди и молоток. Сейчас заделаешь фанерой, а завтра купишь стекла и вставишь. Мерку я тебе сам сниму.
– Что мне ваш ребенок вставит? – всполошилась моя мама. – Вы вообще думаете или нет?
Но Димкин папа не ответил, думает он или нет. Он молча оделся и отправился вместе с Димкой к нам. У нас в комнате было и вправду, точно на улице. Даже снегу намело. Димка под руководством своего отца пилил фанеру и заколачивал в раму гвозди. А мой отец сидел в пальто и шапке на чемоданах и смотрел телевизор.
– Чтобы больше не смел водиться с этим хулиганом! – закричала мама, когда Димка с отцом заделали окно, подмели опилки и ушли. – Чтобы ноги твоего дружка тут больше не было! Это он сбивает тебя с пути, калечит тебя.
Мама много еще чего обидного высказала в адрес Димки и его родителей. Она никак не могла согреться. А Димка после разбитого окна стал появляться у меня значительно реже. Тут как раз и подвернулся влюбленный в Нину Бочкареву Боря с электростанции. Я в первые дни изо всех сил по-честному старался догнать класс. Но, во-первых, я абсолютно все начисто позабыл. Во-вторых, у меня обычно получалось только то, что получалось сразу.
– На буксир его нужно взять! – кричали теперь ребята.
– Чего – на буксир? Сколько его брали? И что толку?
– Значит, нужно, чтобы его перевели от нас!
– Куда перевели? А если к нам из другого класса такого же переведут? Или еще похуже!
– А что, разве хуже бывают?
– Пускай он сам скажет, что думает!
– Пусть скажет!
Я сидел за партой, опустив голову, и грыз ногти. Класс бушевал и выходил из себя.
– Карпухин! – прорвался сквозь грохот голос Андрея Зарубина. – Ты нам все-таки скажешь, как думаешь дальше?
– Я?.. Хорошо вообще-то думаю, – медленно проговорил я, поднимая голову.
– Что – хорошо?
– Ну… – Я замялся и оглядел класс.
Ребята немного притихли. Вера Ильина стояла с портфелем у двери и, мученически закатывая глаза, демонстративно поглядывала на часики.
– Да я что, сам не знаю, что ли?! – взорвался я. – Я в тысячу раз лучше вас всех знаю, что нужно заниматься. И я буду заниматься! Вы же никто и представления не имеете, каково тем, кто не кончил школу и путает Лермонтова с Пушкиным, а Энштейна с Эйзенштейном.
– Во дае-ет Карпухин! – удивленно выдохнул класс.
А Леня Васильев мрачно прогудел:
– О таком даже в сухумском обезьяньем питомнике не слышали.
– Знаешь, кем ты станешь? – неожиданно для самого себя крикнул я Лене Васильеву. – Ты, ты! Из сухумского обезьяньего питомника! Ты офицером на подводной лодке станешь. Вот кем. На Северном флоте будешь служить.
– Что ж, вполне возможно, – басом подтвердил Леня Васильев.
– Ой, как интересно! – пискнула от двери Вера Ильина. – А я кем стану?
– Ты? – Я поморщил лоб, вспоминая. – Ты, кажется, журналисткой. Точно! На радио будешь работать. А Димка Соловьев формовщиком на заводе. Петя Петухов – железнодорожником. Витька Соломинцев – архитектором.
Разойдясь, я вскочил на парту и, тараща глаза, орал:
– А ты будешь портнихой в ателье!
– Ты – учительницей!
– Ты – пограничником!
– Ты будешь белье в прачечной выдавать! Хы-хы-хы-ы!
– А ты сам-то? – насупился Зарубин.
– Я? – ткнул я себя в грудь. – Я летчиком стану! Истребителем. Ты уже в кандидаты наук выбьешься и приедешь ко мне на мой… – Я чуть не брякнул «мойку», но тут же поправился: – На эту… на мой, ну, на аэродром. Ты же математиком будешь. Приедешь, чтобы что-нибудь у нас подсчитать. А я – на реактивных. З-з-з! А-а-а! Ы-ы-ы!
Красиво завертев ладонями, я показал им, какие виражи можно закладывать на истребителях.
– Высший класс, – басом прогудел Леня Васильев. – А в сухумском обезьяньем питомнике один орангутанг всю жизнь мечтал стать продавцом в отделе дамских шляп.
Глава восьмая
Архитектор виноват
С двести сорок третьей страницы «Сборника задач по алгебре» П. А. Ларичева улыбался веселый, нарисованный синими чернилами человечек. На голове у человечка торчало пять волосин, а уши почему-то отсутствовали. Человечек играл на гитаре и притоптывал правой ногой.
Я пририсовал веселому человечку уши. Подумал и несколькими штрихами пририсовал усы. Как у кота. Еще пририсовал галстук. Получился симпатичный кот с гитарой и в галстуке.
По комнате, переступая через чемоданы и обходя стулья, на которых висели пиджаки и платья, ходил и курил Боря, муж Нины, которая раньше была Бочкаревой. Теперь Нина стала Афанасьевой. Мне подумалось, что все же здорово повезло этому Боре Афанасьеву. Не встреть я сумасшедшего физика, не видать бы Боре Нины, как коту с гитарой – своих ушей. Для убедительности я взял и зачиркал у кота уши. И приделал ему хвост.
– Ну, как там наша задачка? – спросил Боря, осторожно проводя пальцем по слою пыли на серванте, заставленном бутылочками с высохшими лекарствами, вазочками с прошлогодними цветами и картонными коробками из-под обуви.
– Решаю вот, – буркнул я.
– Послушай, – задумчиво проговорил Боря, – почему у вас всегда такая грязища? Взялись бы как-нибудь все вместе, провели бы генеральную уборку. А?
– Откуда ж я знаю, почему? – отозвался я. – Мама все ждет, когда нам отдельную квартиру дадут.
– Так в отдельной у вас будет то же самое.
– Не, не будет, – возразил я.
– Это почему же?
– Потому что не дадут нам ничего. Это только мама мечтает.
– Но вообще-то грязь, – сказал Боря, – разумеется, потому, что она сама собой появляется. Так ведь? И никуда от нее не деться.
– Как? – не понял я.
– Ты никогда не бил в детстве чашек? – спросил Боря. – Ну, чашек там, тарелок.
– А чего?
– Нет, ничего, – сказал он. – Просто мне, Слава, кажется, ты из той категории людей, которые ни за что не признаются: вот, дескать, уронил и разбил. Ты из тех, кого или толкнули, и она упала, или под руку что-нибудь сказали, или, в крайнем случае – «она сама». Однажды сыну Льва Николаевича Толстого, Илюше, когда ему было лет пять, привезли в подарок красивую фарфоровую чашку с блюдцем. Схватил ее Илюша двумя руками и побежал показывать маме. Но, вбегая в гостиную, он споткнулся о порог, упал, и чашка – вдребезги. Заплакал Илюша от обиды, затопал ногами, кричит: «Противный архитектор, понаделал тут порогов!» Услышал это Лев Николаевич и засмеялся: «Архитектор виноват!» С тех пор в доме Толстых частенько произносили эти два слова. С лошади ли кто упадет – архитектор виноват. Урока ли кто не выучит – снова архитектор. Играя на фортепьяно, сфальшивит – опять же архитектора вина.
– А после? – спросил я.
– Что – после? – сказал Боря. – Это только ты знаешь, что будет после. Я не кудесник. Послушай, я давно хочу у тебя спросить: каким это образом ты умеешь заглядывать в завтра? Ведь если бы тогда не ты… Я тогда, честное слово, совсем уже было собрался на другой девушке жениться. Назло Нине. Ты что, и вправду угадываешь все наперед?
– Не, – качнул я головой, – теперь не все. Новенькие теперь все вокруг. Я их и не знал раньше. Про Димку Соловьева знаю, кем он станет, а про Глеба Бугрова уже не знаю. Но Глеб-то наверняка, когда вырастет, в какие-нибудь большие начальники выбьется. У него характер такой, в отца.
– Не нравится мне что-то твой нынешний дружок с характером в отца, – заметил Боря. – Димка, по-моему, значительно лучше был.
– Да ты что? – вскинулся я. – Сравнил тоже! Глеб – он же… Он даже маме и то нравится, хотя ей никто никогда не нравится. И мама права, у Глеба есть чему поучиться. Не то что у Димки.
– М-м, есть, – с сомнением качнул головой Боря.
Глеб Бугров и новые ребята появились в моей жизни с тех пор, как меня оставили в восьмом классе на второй год. Скандал тогда, естественно, разразился страшнейший. Отшумев как следует дома, мама, цепко держа меня за руку, побежала со мной в школу, в районо и в гороно. Мама кричала там, что это самоуправство, что она дойдет до Москвы, что они не имеют никакого права оставлять меня на второй год. «Уж если у вас запланировано кого-то оставлять, – кричала мама в кабинетах, – то нужно оставлять Соловьева, а не Карпухина!» Этот разгильдяй Соловьев, кричала мама, систематически тянул меня назад. Но, видно, кричала мама, таких, как Соловьев, им оставлять не велено. И теперь за Соловьева приходится отдуваться другим.
Отдуваться за кого-то я, естественно, тоже не имел никакого желания. Поэтому в кабинетах у начальства я свою руку из маминой не выдергивал и три раза от жалости к самому себе даже пустил слезу.
Однако ни мамины истерики, ни мои слезы должного воздействия на начальство не оказали. Меня все равно оставили на второй год. И еще сказали, что мне повезло: могли вообще исключить из школы, а меня, дескать, гуманно оставили. В восьмом классе, сказали, как правило, на второй год не оставляют.
– Это потому тебя не перевели в девятый класс, – при первом же знакомстве объяснил мне Глеб Бугров, – что ты с самого начала не сумел себя как следует поставить. Мой папахен говорит, что уметь поставить себя – это самое важное в любом деле. Пусть-ка меня кто-нибудь попытается оставить на второй год. Миль-пардон.
Вообразить, что Глеба Бугрова могут оставить на второй год, было действительно трудно. Глеб ходил по школе с гордо поднятой и чуть закинутой на сторону головой. Учителям он смотрел прямо в глаза и улыбался им даже тогда, когда они ставили ему двойки. Двойки, впрочем, Глебу ставили редко. Он носил сшитые в ателье костюмы, нейлоновые рубашки с модными галстуками и английские полуботинки с крупными медными пряжками.
В шикарной отдельной квартире на Невском у Глеба была своя комната. Впервые попав в нее, я совершенно обалдел от невиданного японского «мага» на транзисторах, развешанных по стенам фотографий футболистов и боксеров, цветных вырезок из заграничных журналов с моделями новейших «бьюиков», «фордов» и «фиатов», от бронзовых подсвечников и старинных икон.
– Глебушка, – сказала, входя в комнату, пышная улыбающаяся женщина с крупными янтарными серьгами, – познакомь меня со своим новым приятелем, Глебушка.
Я за руку поздоровался с матерью Глеба Бугрова, назвал себя и отчаянно покраснел. На пальцах Глебовой матери отсвечивали перламутром длинные ногти. А запах ее духов показался мне удивительно сладким и даже каким-то волшебным.
У них была и домработница, которую звали Марией. Еще не старая, но седая и хмурая женщина с грубым голосом. Домработница пригласила нас обедать. И меня снова поразила и просторная столовая с лепным, как во дворце, потолком, и огромный стол, и тяжелые серебряные ложки, и крахмальные салфетки, и похожая на старинную ладью фарфоровая супница, из которой мать Глеба разливала по тарелкам сияющей мельхиоровой поварешкой пахучий куриный бульон.
Да, вот это была жизнь! Не то что у меня. Ложась в тот день спать на свою скрипучую раскладушку, я, пожалуй, впервые по-настоящему понял, что такое деньги. Разумеется, я немножечко и раньше знал, что это такое: и когда работал сантехником, и когда шоферил, и когда мыл машины. Денежки у меня тогда ни на день не переводились. Впрочем, мне теперь все больше начинало казаться, что на самом деле ничего этого и в помине не было. Просто произошло какое-то дикое наваждение. Но дело не в этом. Такую сказочную роскошь, такую совершенно потрясающую жизнь, побывав у Бугровых, я увидел впервые.
Оказалось, деньги нужно не только уметь зарабатывать, но еще и с умом тратить их. А что умел мой отец? Он ведь работал не директором фирмы, как Бугров, а всего-навсего каким-то несчастным конструкторишкой, как называла его мама. И все, наверное, потому, что мой отец не умел поставить себя.
А Глебов отец умел. Как никто. Осанистый, с начальственным подбородком и круглым животиком, он внушал мне не то что глубочайшее почтение, но даже какую-то немую, совершенно безотчетную покорность. На что уж моя мама, которая никогда ни перед кем не терялась, и та сразу сникала перед Глебовым отцом. Моей маме ужасно хотелось поближе сойтись с семьей Бугровых, завязать с ними дружбу. Но и сам старший Бугров, и его пышная жена принимали мою маму хотя и вполне вежливо, но холодно, разговаривали с ней чуточку свысока. И, как ни странно, это ничуть не обижало маму, вроде даже нравилось ей.
– Какие люди! – восторгалась она. – Благородные, поистине интеллигентные. Ты держись за Глеба, Гремислав. Я страшно рада, что у тебя наконец-то появился настоящий друг. Бугровы тебе могут очень пригодиться в жизни.
Учебой Бугров утруждал себя не слишком. Он запоем читал повести и романы о шпионах, собирал марки и бредил автомобилями. Он часами мог толкаться у «Европейской» гостиницы, разглядывая заляпанные грязью, цветастые заграничные машины. И при этом полупрезрительно цедил:
– Во проклятые буржуи.
Глеб вообще обо всем отзывался чуточку презрительно, с насмешкой. Отца он за глаза величал «папахеном», а учительницу Софью Владимировну – Софи́.
Однажды мы делали в классе уборку, а Глеб, как обычно, участия в ней не принимал. Он демонстративно сидел верхом на парте и покачивал ногой в ботинке, на котором поблескивала медная пряжка. Удивительно, но Глеба не трогали. Не хочет убирать, и не надо. Попробовал бы кто другой отлынить от уборки, хотя бы я. Меня бы живенько впрягли в работу. А Глеб сумел себя так поставить, что его не трогали.
И вдруг Неля Малышева, застенчивая девочка с тоненькой шеей, выжимая над ведром тряпку, ни с того ни с сего тихо сказала:
– Ты бы хоть ушел отсюда, Бугров.
– Это зачем же? – с усмешкой поинтересовался он, продолжая раскачивать ногой. – Я тебе мешаю мыть пол?
– Стыдно ведь, – опустив глаза, проговорила Неля.
– Если ты меня так стыдишься, – посоветовал Глеб, – то миль-пардон. Сворачивайся и шагай домой.
Неля беспомощно помяла над ведром с грязной водой тряпку и закусила губу.
– Тебе должно быть стыдно, – прошептала она, делая ударение на «тебе». – Разве ты не понимаешь? Ребята трудятся, а ты расселся.
Все, кто был в классе, замерли и повернулись к Неле с Глебом, ожидая, чем кончится их разговор.
– Стыдно должно быть тому, – раздельно и с чуть заметным презрением выговорил Глеб, – кто принуждает учеников возиться в грязи. Я, к твоему сведению, хожу в школу не для того, чтобы стать уборщиком.
И тогда, подняв на Глеба округлившиеся глаза, в которых блестели слезы, Неля выдавила:
– Ты… ты, Бугров, просто… тунеядец и белоручка.
– Да? – удивился Глеб, спрыгивая с парты. – Ты так думаешь или тебе так кажется?
Он неторопливо подошел к ведру, подтянул рукав, чтобы не запачкать манжет нейлоновой рубашки, и окунул руку в грязную воду. Никто не понял, что Глеб собирается делать.
– Так белоручка, говоришь? – сказал Глеб, поднимая мокрую ладонь. – Миль-пардон.
Раздался щелчок.
Грязная Глебова пятерня отпечаталась на красной Нелиной щеке. Глеб достал платок, вытер руку, швырнул платок на пол и, захватив портфель, гордо вышел из класса. Никто и опомниться не успел.
На классное собрание Софья Владимировна вызвала не мать Глеба, а отца. Но отец прислал с Глебом записку, что он, к сожалению, чрезвычайно занят и не может посетить школу.
Тогда Софья Владимировна сама пошла к Бугровым домой.
В тот вечер мы с Глебом записывали на японский магнитофон джазовую музыку. Поймали какую-то станцию и записывали. Глебов отец в теплом капроновом халате сидел в кресле под торшером и листал свежие журналы. Сияющий апельсиновый халат переливался на нем аккуратно простеганными ромбами.
– Учителка тут со школы пришла, – заглянув в столовую, сказала грубым мужским голосом седая домработница Мария.
– Учительница? – откликнулся Глебов отец. – Что ж, пускай заходит.
Он долистал журнал, отложил его и растер под халатом грудь. Не посмотрев в нашу с Глебом сторону, приказал тоном, не допускающим возражений:
– Выключите там покамест свою шарманку.
Поднявшись навстречу Софье Владимировне, Глебов отец величественно кивнул ей и попросил извинить, что принимает гостью в столь домашнем виде. Сесть он Софье Владимировне не предложил. Они так и простояли весь разговор: он – у торшера, она – у края огромного обеденного стола. Молча выслушав учительницу, Глебов отец сказал, что абсолютно согласен с ней, что поступок действительно безобразен и что он уже наказал сына: обещал купить ему к лету велосипед с моторчиком, а теперь не купит.
– Но в то же время, простите меня, я запамятовал ваше имя и отчество, – сказал Глебов отец, – каждый человек должен уметь отстоять свое достоинство. Не мне вас, думаю, учить этому. Глеб, разумеется, поступил не лучшим образом. Он мог найти другой, более благородный способ выражения своего несогласия с оскорбительными словами соученицы. Но молодо-зелено, дорогая. Что поделаешь? Подрастет – поумнеет. Я в его возрасте и не такое выкомаривал.
Софья Владимировна ушла не попрощавшись. Она ушла, точно провинившаяся ученица из кабинета директора. И все потому, что Софья Владимировна тоже не умела поставить себя. Вернее, не то что не умела. Просто Глебов отец стоял выше всех. Так же, как и Глеб в нашем 8-м «б» классе.
– Ну, решил задачку? – спросил у меня Боря, докурив папиросу и не зная, куда ее деть.
– Не получается она, – пробурчал я. – Чего я сделаю? «От листа жести, имеющего форму», – передразнил я автора учебника П. А. Ларичева. – Понапридумают черт-те чего, а ты за них голову ломай. Не могу же я целый день над одной задачкой сидеть.
С отвращением оттолкнув тетрадку, я захлопнул задачник.
– Вот-вот, – сказал Боря, снова открывая задачник. – Задачка не получается, кто виноват? Разумеется, автор задачника или тот же архитектор. Так?
– Ладно тебе, – надулся я. – Вместо того чтобы помочь… Я так тебе по-настоящему помог, а ты сразу с ехидствами.
– Да как же я тебе помогу, если ты чертиков в книге рисуешь, а не над задачкой думаешь? – сказал он.
– Это не чертик, – буркнул я. – Кот.
– Ну, котов. Давай-ка вместе попробуем разобраться. Значит, так:«От листа жести…»
В это время в коридоре зазвонил телефон, и я дернулся от стола.
– Сиди, – нажал мне на плечо Боря.
– Так телефон же.
– Сиди, без тебя подойдут. Нас с тобой дома нету. Или ты еще раз собираешься остаться в восьмом классе на второй год? Смею заверить, больше тебя не оставят.
Но я все равно выскочил из комнаты и побежал к телефону. И не зря. Звонил Глеб.
– Старик, – сообщил он, – я тут у твоего Вени Сипатого такую пленочку достал, подохнешь. Давай ко мне. Переписывать будем.
Мой новый друг не любил долго ждать. А я уважал своего нового друга и никогда не заставлял его ждать долго.
