355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Константин Курбатов » Пророк из 8-го «б», или Вчера ошибок не будет » Текст книги (страница 1)
Пророк из 8-го «б», или Вчера ошибок не будет
  • Текст добавлен: 8 сентября 2016, 22:19

Текст книги "Пророк из 8-го «б», или Вчера ошибок не будет"


Автор книги: Константин Курбатов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Константин Курбатов
Пророк из 8-го «б»,
или Вчера ошибок не будет

От автора

Почему у одного человека жизнь складывается удачно, счастливо, а у другого – нет? Наверное, однозначно ответить на этот вопрос нельзя. И семья, и школа, и друзья, и многое-многое другое влияют на формирование личности, на выбор пути, когда подходишь к развилке дорог. И все же, как бы там ни было, в конечном итоге дорогу ты всегда выбираешь сам. Человек всегда сам творец своей судьбы, своего взлета или падения. Вот мысль, которая должна была стать основной в моей повести «Пророк из 8-го «б».

Чтобы отстоять эту мысль, можно было, разумеется, пойти прямым путем – рассказать о судьбе сильного, смелого и честного человека, который умел критически относиться к собственным поступкам и одержал победу. Но я избрал путь негативный, сатирический. Я решил вести доказательство как бы «от обратного». Вынося на суд читателя исповедь неудачника, я хочу наглядно показать молодому человеку, до чего можно докатиться, если смотреть на мир глазами моего героя.

Однако что это такое – смотреть на мир? Разве окружающий нас мир не является объективной реальностью, не зависящей от того, как мы на нее смотрим?

Дело вот в чем. Одно и то же явление (абсолютно любое, без исключения!) рассматривается каждым человеком с каких-то определенных позиций. В сосне, что растет на берегу ручья, лесник видит лес, который нужно сберечь от порубки; мальчишка – дерево, на которое тянет забраться; столяр – материал, из которого получится добрый шкаф; браконьер – ценность, которую можно втихую спилить и продать.

В раннем детстве, в возрасте куличиков-лопаточек, многие городские детишки завидуют дворникам. Еще бы: дворник целый день в свое удовольствие гуляет и машет метелкой.

Чуть подрос ребенок – и уже восторженными глазами смотрит на шофера или, тем более, на летчика. Еще бы: целый день сидишь себе и крутишь баранку или штурвал.

Но все кончается. Детство, как известно, кончается тоже. Человек становится мудрее и начинает переоценивать ценности. У него появляется свой взгляд на вещи, более глубокий и мудрый. Какой же конкретно? Забраться на сосну ему уже не хочется. А чего хочется? Сберечь ее для людей? Выстроить из нее дом? Или спилить, продать и приобрести себе модные туфли? Что?

Один человек приходит в мир, чтобы подарить людям научную идею и посадить сад. Другой – чтобы одеться в красивые одежды и съесть побольше вкусной пищи. Все зависит от того, каким видит человек окружающий его мир, – мастерской, как тургеневский Базаров, или спальней, как гончаровский Обломов.

Герой моей повести Гремислав Карпухин смотрит на жизнь как на источник непрерывных удовольствий. Он хочет возможно больше брать и ничего не давать взамен. Он ярко выраженный тип эгоиста-потребителя, живущего одним собой и только для себя.

Во всем, что Карпухин встречает в жизни, он неизбежно видит одно – то, что можно взять, употребить в свою пользу. Этим он одновременно напоминает и ребенка, завидующего дворнику, и браконьера, видящего в сосне модные туфли. Карпухин – существо одноклеточное. Становясь взрослым, он никак не может выбраться из примитивных суждений, расстаться с милым его сердцу иждивенчеством.

Карпухин с его хватательным инстинктом обречен на неизбежный крах. Потому что люди, приходящие в мир лишь для того, чтобы брать, решительно отвергаются обществом, они несовместимы с нашим обществом, как заноза, попавшая в здоровое тело.

К сожалению, Карпухин не знает этого. Он слеп и глух, ему не дано понять, в чем причина его неудач, что происходит вокруг. А неудачи сыплются на Карпухина одна за другой. И отсюда появляются озлобленность, ложь, грязь. Но ведь то, что тебе хочется увидеть, можно разглядеть во всем. Для жуликов весь белый свет состоит из воров, для лгунов – из вралей.

Карпухин, как и каждый из нас, сам избрал свой путь. Карпухин недоволен, он негодует, мечется, ищет виноватых.

А ты, читатель, доволен тем, как у тебя складывается жизнь? Не забываешь ли ты порой святую истину, что твой успех или неудача зависят прежде всего от самого тебя, от того, к чему ты стремишься, что видишь в сосне, растущей на берегу ручья? Я хочу надеяться, что моя повесть поможет тебе чаще вспоминать об этом.

Глава первая
С шампунем или без?

Тот зимний день, когда со мной произошла эта совершенно невероятная история, поначалу ничем не отличался от других. Как всегда, я мыл с утра легковые машины, и мне, как всегда, казалось, что они выбегают за ворота лишь для того, чтобы тотчас вернуться обратно заляпанными по самую макушку грязью. Я мыл их, мечтал о хорошей жизни (кто из нас о ней не мечтает!) и, разумеется, ни на секунду не мог себе представить, что меня ожидает после работы в кафе «Снежинка».

В моечной в тот день, как обычно, было сыро, холодно и неуютно. Вспотевший кафель грязных стен сочился кривыми дорожками. У потолка туманным облаком кудрявился пар. Лампочки в ржавых металлических сетках светили сквозь пар мутными пятнами.

– Да затворяй ты там! – кричал я, оборачиваясь к воротам и выжимая над железной бочкой вафельное полотенце. – Холодрыга же на улице! Хы-хы-хы-ы!

Если на людей прикрикнуть просто так, то некоторые ни с того ни с сего обижаются. Поэтому на всякий случай я всегда прибавляю «Хы-хы-хы-ы!». Это у меня давно вошло в привычку. Получается вроде шутки.

Пробуксовав на скользком пороге, в моечную въезжала с мороза очередная машина, и ворота наконец закрывали. Холодный воздух, леденящий ноги сквозь резиновые сапоги и забирающийся под длинный прорезиненный фартук, сменялся более теплым. Я неторопливо шлепал по мокрому асфальту к ребристой батарее отопления и развешивал на ней выжатое полотенце.

Очередной водитель, как всегда, спрашивал, можно ли загонять машину на подъемник. И я, как всегда, несколько минут ничего не отвечал. Делал выдержку. Уж мне-то известно, что тех, кто торопится и суетится, люди не уважают. Люди по-настоящему уважают лишь тех, кто их заставляет ждать. Я всю жизнь чего-то прождал. А чего дождался? Теперь пускай-ка подождут меня.

Владельцы всех этих грязных «москвичей», «жигулей» и «волг» были людьми солидными. И, конечно, именно такие, как они, заставляли меня всю жизнь чего-то ждать. Теперь терпеливо ждали они. А я, усевшись на скамеечке перекурить, перекладывал с места на место ветошь и прикидывал, кто он такой – этот очередной частник. Врач? Ученый? Художник? Отставной полковник?

Очень мне это нравилось – угадывать. И еще представлять, как все они шикарно живут.

– Друг, так можно загонять или нет? – начинал волноваться какой-нибудь, по виду, директор универмага, в пыжиковой шапке.

Видал! Я ему уже друг. Еще чуть-чуть подержи – и в любви объясняться начнет. Все они одинаковые.

– Ладно, давай, – небрежно махал я рукой. – Нервные все шибко стали. Хы-хы-хы-ы!

Отступая перед «волгой» и показывая, куда подвернуть, я помогал директору универмага загнать машину на подъемник. Положив под «волгу» колобашки, включал гидравлический насос. С надсадным гудением из пола вылезал блестящий металлический столб, поднимая на балках-рельсах машину. По столбу потеками стекала черная смазка.

Сильной струей я промывал машину снизу и под крыльями. Со шваброй без ручки проходился по колесам. Я механически выполнял то, что с нудным однообразием десятки раз повторялось каждый день, и представлял, как хорошо, наверное, быть директором универмага. Продавцы – те за прилавками толкутся да с покупателями переругиваются. Тоже, считай, работенка, хотя и не пыльная. А директор? В отдельном небось кабинете сидит и бумажки подписывает. Секретарша у него длинноногая и персональный оклад. За какие такие, интересно, особые достоинства он в уютном кабинете подписывает бумажки, а я обязан в холодрыге и сырости мыть его машину? Разве это справедливо? Меня все время не оставляла мысль о несправедливости. И если владелец машины казался мне директором, я думал так о директорах. Если ученым – об ученых. Если пенсионером – о пенсионерах. Чем, в конце концов, не жизнь тому же пенсионеру? Встал, когда захотел. Чаёк погонял. В кинишко сходил. А пенсия ему ежемесячно, хоть он вообще из кровати не вылезай. Может, это тоже справедливо? Ни шиша не делают, а денежки загребают!

– Мотор тебе мыть? – спрашивал я, спустив машину.

Некоторые мотор не мыли, только кузов. Но я мог помыть и мотор, даже если в наряде данная работа указана не была. Ну и что, если не указана? Я тебе помою без наряда, ты мне заплатишь без огляда. Не боись, не дороже денег. Сколько не пожалеешь, столько и ладно.

Если все равно отказывались, говорил:

– Не желаешь, как желаешь. Катайся с грязным. Мне до лампочки. Пускай хоть клопы в твоем моторе заводятся. Видать, привык дома к клопам-то. Хы-хы-хы-ы!

Я разговаривал с ними со всеми чуточку свысока. А что? Приди я к ним, еще и в приемной бы насиделся. И резолюцию бы наискосок по заявлению получил: «Отказать!». А тут я хозяин. И я им не отказывал. Просто немножечко тешил себя тем, что мог ими несколько минут покомандовать. Да и когда я говорил им, как равный равному, «ты», меня тоже несколько поднимало. Какое-то вроде удовольствие в работе чувствовал.

Однажды к нам на станцию заехал даже один известный киноартист, которого я не раз видел в кино и по телевизору. Машину я ему отдраил на совесть. Стекла и те протер не только снаружи, но и внутри. И подсказал, что люфтит переднее правое колесо. Просто так подсказал, без всякой корысти. Хотя, откровенно говоря, тоже было немножечко обидно: чего в нем такого особенного, в этом артисте? А тянут в каждый фильм. И телевизор, как ни включи, его физиономия.

– Думаешь, люфтит? – спросил артист, осторожно трогая колесо рукой в кожаной перчатке.

– Чего, думаю? – удивляясь его серости, хмыкнул я. – Я вижу, а не думаю. Я машину до последнего винтика знаю. Здесь я так, на мойке… случайно. Подшипник у тебя, наверное. Ты попроси там механика на яме, чтобы он посмотрел. Я бы и сам тебе подтянул, да некогда.

И когда я небрежно произносил «подшипник у тебя», «ты попроси», «я бы и сам тебе подтянул», сердце у меня сладко и как-то испуганно замирало. А после меня долго не оставляло приподнятое настроение.

– Спасибо, дружище, – сказал артист, когда я протер ему насухо машину. – Огромное спасибо. Очень приятно было познакомиться.

Мы с ним от души поговорили. Он мне вопросы разные задавал. Интересовался. И я с него денег принципиально не хотел брать.

Уважительный человек. И я таких тоже уважаю. Думал, еще приедет – друзьями будем.

Несколько дней после знакомства с артистом я ходил какой-то сам не свой. Мне все представлялось, что вот-вот распахнутся ворота и снова въедет серая «волга». Из нее выскочит артист, хлопнет меня по плечу и скажет, что он приехал не только помыться. Вернее, не так. Он скажет, что это последняя машина, которую вымоет Гремислав Карпухин. В новом фильме для одной очень важной роли никак не могут подобрать актера. А я именно то, что нужно. И рост, и поворот головы, и жизнерадостный смех. Зачем бы он иначе меня обо всем расспрашивал?

– Давай, дружище, соглашайся, – скажет артист. – Думаешь, сниматься в кино так уж трудно? Не трудней, по крайней мере, чем мыть машины. И в тысячу раз приятней. А уж о деньгах я и не говорю.

А что, действительно, особенного – сниматься в кино? Где потрудней, прыжки какие, скачки, вместо тебя снимают спортсмена. Остальное делай и говори, что тебе скажут, да по-умному долго и задумчиво смотри крупным планом в объектив.

Вот оно, вот! Не попал в летчики-истребители, так артистом ничуть не хуже. Даже, пожалуй, еще лучше. Фотографии летчиков небось в газетных киосках не продают, а фото кинозвезд – на каждом углу. Наконец-то сбудется мамина мечта. Мама всегда говорила, что я еще покажу себя. Недаром она дала мне такое звучное имя – Гремислав, что означает «греметь» и «слава». Уж через кино-то слава обо мне могла прогреметь на весь мир. Кино – это вам не истребительная авиация. А те, о ком гремит слава, наверняка живут припеваючи, получше, чем любые директора универмагов, ученые и тем более отставные полковники.

Ну чего я в конце концов прицепился к летчику-истребителю? Разве летчик-истребитель в итоге не тот же отставной полковник? Зарплата, разумеется, у летчиков наверняка дай боже! И кормят их всякими шоколадами. Да еще обмундирование бесплатное. А что дальше? Живут вечно в какой-нибудь дыре. И те же, как в обычной пехоте, построения, тревоги, гауптвахты. Перед каждым, кто старше тебя по званию, тянись. Возражать не моги. А отпуск, чтобы отвести душу, один раз в году. Разве это жизнь? Нет уж! Если вдуматься, то в мытье машин тоже есть своя прелесть. Сидишь вот и ветошь перебираешь. А тебя ждут. В порядке живой очереди. Словно в приемной. А свобода? Могу хоть завтра плюнуть и уйти на другое место. Наш брат где угодно требуется. А приварок? Бывали дни, когда приварок у меня набегал до десяти рублей. Чем не житуха? Уметь надо.

Но, между прочим, тот день, когда со мной приключилась совершенно невероятная история, о которой я собираюсь рассказать, оказался не очень удачным. В смысле, я имею в виду, приварка. И все же к вечеру в кармане ватника под моим фартуком кое-что позвякивало. Для зимы, по крайней мере, вполне терпимо – пять рублей двадцать восемь копеек.

Приварок у меня обычно получался не только на мытье моторов, но и на шампуне.

– С шампунем не желаешь? – говорил я какому-нибудь смахивающему на художника типу с бородкой. – Как новенькая твоя тачка засверкает. Шампунь специально автомобильный. Только у меня. Хы-хы-хы-ы!

– С шампунем так с шампунем, – соглашался художник и звякал в мою руку мелочишкой.

И вот, когда накопилось пять двадцать восемь, в ворота, за которыми уже совсем потемнело, въехал вишневого цвета «москвич». С мороза машина покрылась испариной, и сквозь помутневшее ветровое стекло я водителя не разглядел.

– Да ворота-то затворяй! – как обычно, крикнул я, постукивая зябнувшими в резиновых сапогах ногами. – Не к теще на блины прикатил. Хы-хы-хы-ы! И мотор глуши. Мотор, говорю! Угорай тут из-за вас.

В окно «москвича» выглянула мохнатая шапка с опущенным на самые брови козырьком. Ниже козырька сидели большие, в красивой модной оправе очки с запотевшими стеклами. А еще ниже вызывающе торчал розовый круглый подбородок, подпертый пышным мохеровым шарфом.

– Я могу заехать? – спросила шапка.

– Мотор выруби, – приказал я, не успев еще причислить пижона в очках и с подбородком к какой-нибудь определенной профессии. Шапка смахивала и на музыканта из симфонического оркестра, и на заведующего магазином «Фрукты-овощи».

«Заехать!» Быстрые все какие. За картошкой небось в магазине и у кассы постой, и у прилавка потопчись. А здесь сразу – заехать.

Однако для симфонического оркестра или завмага пижон в шапке был слишком молод. И я безошибочно определил, что это обычный «папенькин сыночек», любимый сын какого-нибудь профессора, генерала или другого большого начальника. Деньги у таких деточек не свои, и они без особой жалости расстаются с рублями и двугривенными. Мысленно прибавив к пяти двадцати восьми еще рубль, я изобразил на лице свой обычный глубокомысленно-рассеянный вид, собираясь заставить мальчика подождать подольше. И тут мне показалось, что я уже где-то его видел, этого мальчика. Нет, не то чтобы он приезжал к нам. Другое. Я его хорошо знал. Но когда?

– Швабра еще куда-то делась, – подосадовал я вслух, продолжая припоминать.

– Какая швабра? – услышал я и оглянулся.

Из открытого окна «москвича» на меня смотрели большие модные очки. Под ними топорщился круглый розовый подбородок.

– Не вон та? – качнулся подбородок к бочке с водой, на краю которой лежала мочалочная швабра. – Вы же сами ее туда положили. При чем тут «куда-то делась»? Сами же положили и ищете виноватых.

Он сказал «ищете виноватых», и я мгновенно вспомнил и этот самоуверенный взгляд, и этот тон, и этот ненавистный подбородок. Конечно же, это был Андрей Зарубин, мой самый заклятый враг! Как я только сразу не узнал его? Это он, «великий математик», как мы его называли в школе, десять лет назал бросил в меня первый камень, с которого начался горный обвал. Это он, ставший теперь, по дошедшим до меня слухам, уже кандидатом наук, показывая тогда свою принципиальность, раздул историю, которая закончилась моим исключением из школы.

Кажется, Андрей Зарубин тоже узнал меня. И будто между нами никогда ничего не происходило, абсолютно не смутился. Он всегда отличался наглостью. Растягивая слова, словно силясь что-то вспомнить, сказал:

– У меня в школе был один однокашник. Тоже всё кругом виноватых выискивал. Все ему были виноваты, кроме него самого.

И, выдержав паузу, спросил:

– Простите, вас случайно зовут не Гремиславом Карпухиным?

Что мне было ему ответить? Я, разумеется, совсем не обрадовался такой милой встрече. Я вовсе не собирался ворошить прошлое. За прошлое Зарубину следовало бы… Да ладно уж! Пусть себе раскатывает. Однокашник! И, лихорадочно соображая, как себя вести и что сейчас сказать, я бросил первое пришедшее на язык:

– Ладно, мыться приехал – и заезжай. Нечего тут.

Как только я сказал это, мне сразу стало легче. Я даже развеселился, неизвестно почему.

– Хы-хы-хы-ы! – бодро засмеялся я. – Заезжай, Андрей Зарубин. Вымою тебя что надо, с шампунем. Только не вздумай мне свои барские денежки совать. Я не меньше тебя зарабатываю, кандидата. Сам могу тебе на бедность подбросить. Заезжай. Кто старое помянет, тому…

Я чуть не сказал «глаз вон», но вовремя спохватился. Про глаз вспоминать не стоило. Потому что вся та давнишняя школьная история произошла именно из-за глаза.

Глава вторая
Ботинки с надраенными носами

Директор нашей станции технического обслуживания вообще-то правильно, наверное, говорит:

– Авторитет зарабатывается годами, а смазывается одним плевком.

Что он этим хочет сказать, я как-то раньше не очень задумывался. А тут увидел Андрея Зарубина – и сразу пришли на ум директорские слова. Точно ведь! Сколько я зарабатывал в школе свой авторитет. А Зарубин смазал его одним плевком. И главное, что Зарубин показал пример. За ним живенько на меня бросились все остальные. Все! Взять, к примеру, того же директора, который так красиво разглагольствует об авторитете.

Когда недавно один олух запорол мотор у своей «волги», а свалить вину решил на меня, директор не очень разбирался. Раз есть жалоба, нужно реагировать. Директор решил, что авторитет станции дороже переборки одного мотора и какого-то там Славы Карпухина. А то, что олух запорол свой мотор где-то за городом, в ста километрах от станции, это никого не интересовало. Меня взяли и перевели из ремонтного цеха на мойку. Вот, дескать, меры приняты, виновный наказан.

Виновный! Известно, кто на железной дороге всегда виновный: стрелочник.

Я всю жизнь был стрелочником, еще со школы. Как что, так тычут пальцем в меня:

– Это он!

И раз авторитет у меня так и так смазан, давай тычь в меня по любому поводу. И даже вообще без всякого повода.

А началось все именно с Андрея Зарубина, которого мы в восьмом классе избрали секретарем комсомольской организации. И я еще за него руку поднимал. Знал бы я, за кого голосую и чем он мне отплатит! Он мне сполна отплатил. Выслуживаясь перед учителями и показывая свою принципиальность, Зарубин дошел до того, что однажды вывесил лозунг: «Позор Гремиславу Карпухину, который тянет назад весь класс!»

Кому это понравится, если про тебя вывешивают такие лозунги? Ясно, я возмутился. Да и весь класс тоже возмутился. Даже учительница Софья Владимировна, мягче которой я вообще никого не знал.

– Повесить ярлык на своего товарища, – сказала Софья Владимировна, – это самое распоследнее дело.

Конечно, самое распоследнее. Но разве Андрей Зарубин что-нибудь понял? Ничего он не понял. Мало того, что он дурацкий лозунг вывесил. Он еще и Софью Владимировну стал учить. Отсутствием наглости наш Андрюша никогда не страдал.

Ну, я и не выдержал: решил проучить зарвавшегося умника. Получилось, разумеется, не совсем удачно. Но я-то здесь при чем? Андрей Зарубин и тогда уже носил очки. Осколок стекла от очков попал Андрею в глаз. Но не я же ему бил по очкам. Я до него и пальцем не дотронулся. Об этом все знали. Только без стрелочника у нас никуда. А стрелочник, как обычно, я. В результате не дали закончить десятилетку.

Потом, естественно, так и покатилось под гору. Без десятилетки в летное училище и соваться было нечего. А я с пятого класса мечтал стать летчиком-истребителем. Вместо летного училища – ПТУ, вместо штурвала самолета – гаечный ключ. Да ладно бы еще, если просто гаечный. А то ведь нужно было вляпаться в такую специальность – в сантехники. Грязнее дела не придумаешь. Унитазы, рукомойники, подтекающие краны.

Думал, все, крышка. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. В армию меня призвали и выучили там на шофера. Шоферить, конечно, тоже не компот. Но все же посимпатичнее сантехника.

А потом, после армии… После армии появился в моей жизни еще один человек, который ударил меня посильнее Зарубина. Тут уж был полный нокаут. Не знаю, как у меня вообще хватило сил подняться. Зарубин в конце концов что? Ну, не закончил я из-за него десятилетку. Обидно, конечно. Только не в десятилетке ведь счастье.

Когда я встретил Таню, то решил, что нашел свое счастье. Поначалу она казалась мне чистой, светлой, какой-то даже неземной. Таня Каприччиоза, как я назвал ее. Чего я только для нее не делал! А на проверку оказалось – зря. Оказалось, я попросту ее выдумал, свою Таню. Она была как все. Даже, может, чуточку хуже других – лживее, лицемернее. Не зная, что сказать мне, придумала глупейшую историю с ботинками.

Люди любят друг друга и далеко не всегда понимают за что. Люди расходятся и, естественно, не всегда могут объяснить почему. Но я-то знал что и почему. Знал, чего она перепугалась. Так ее, вроде бы, устраивало во мне все. Да и смешно – что во мне могло ее не устроить? И собой представителен, и не глуп, и рост соответствующий, и зарплата не хуже, чем у других. Что ей было еще нужно? Хоть бы сказала, что ли. Но она не сказала. Придумала отговорочку: дескать, ей не по душе мои ботинки, вернее, как я их чищу.

И нужно же было докатиться до такой низости, чтобы любовь свести к сверканию ботинок! У меня после того к ней всякое уважение пропало.

– Мне не нравится, – капризно заявила она, – когда у ботинок начищают одни носы.

Более чудовищного удара я никогда не получал. И самое дикое, плюс ко всему, заключалось в том, что я все равно, несмотря ни на что, продолжал любить ее, взбалмошную и злую Таню Каприччиозу. Что с собой поделаешь, когда любишь? Я не знаю как ее любил, свою выдуманную Таню. И, расставшись с ней, наделал из-за нее кучу ошибок.

Мы все делаем ошибки с горя или в горячке, не зная, куда в этот момент броситься, что сотворить. Я взял и под горячую руку, назло Тане, женился на Машеньке. Но тут, конечно, и мама была во многом виновата. Даже еще, пожалуй, больше Тани. Уж больно моей маме нравилась Машенька.

А милая Машенька через месяц после свадьбы превратилась в жадную и вздорную Маруську. Если бы мы еще жили вместе с моими родителями, то мама наверняка поставила бы Маруську на место. Но мы поселились отдельно. И заварился такой тарарам, хоть домой не появляйся. Я до сих пор каждый день возвращаюсь домой не то чтобы без всякой радости, но прямо с каким-то отвращением. И никуда от этого не денешься. Машенька во всем блеске сумела показать мне, на что способна женщина.

Жизнь, она ведь все время в замкнутом круге. Одно цепляется за другое, то, в свою очередь, за третье. У меня и так с работой не очень ладилось: не научился я авторитет зарабатывать, подмазывать начальству. Так и ходил по-прежнему в стрелочниках. А тут еще, плюс ко всему, дома кромешный ад. Ну и естественный результат. Не знаю, кто бы на моем месте не сорвался. Спасибо моей милой женушке, но только из-за нее я остался без водительских прав. Только из-за нее. Больше тут винить некого. Если, правда, не считать старшину ГАИ.

Дома ад, голова забита бог знает чем, ну и допустил маленький промах. Там, если по совести, и говорить-то не о чем. Но старшина ГАИ думал иначе. Нехороший мне попался старшина ГАИ. И чего привязался? Всего-навсего из-за того, что я забыл включить сигнал поворота. Вот ведь человек! И не объяснишь ему, почему забыл. Что ему до Андрея Зарубина, до Тани Каприччиозы, до моей милой женушки? Его интересует одно: почему не включил сигнал поворота? Остальное его не касается.

Что в результате? У других бы наверняка обошлось. Ну, в крайнем случае рублевку бы штрафа заплатил. А я стрелочник. Меня сразу по голове. Живенько отобрали водительские права. И с приветом!

Вот ведь как бывает в жизни. Попадется на твоем пути такой Андрей Зарубин, подставит тебе ножку – и пойдешь получать тычки. Загрохочешь, точно с горы Арарат. Не остановиться.

А ведь куда проще было с самого начала не связываться с Зарубиным, обойти его. Закончил бы, как человек, десять классов, подался бы в летное училище. Смотришь, крутил бы сейчас в небесах виражи и мертвые петли, носил бы красивую летную форму, ездил бы мыть собственный автомобиль на станцию технического обслуживания. А дома бы меня ждала не Маруська, а Таня Каприччиоза.

Ведь если до конца откровенно, почему Таня придумала про ботинки?

Да потому, что я шофер, обыкновенный работяга-шоферюга. Тут и дураку ясно. А пришел бы я к ней в летной форме, из заоблачных высот, все вышло бы иначе. Девчонкам – им внешний блеск подавай, красивые звания. В душу в наше время не очень заглядывают. В карман – да. Поэтому летчик им вполне подходит, а шофер – не шибко.

Да, куда как просто было обойти подставленную мне ногу. Но это сейчас мне кажется просто, издали, через десять лет. Знал бы я тогда, чем кончится та идиотская история с лозунгом! Эх, если б знал! В жизни вообще, если б знал, где упадешь, то заранее соломки подостлал бы. Но в том-то и беда, что шлепаемся мы все время о голую землю и без всякой соломки.

И вот теперь, будто специально в издевку, кандидат наук Андрей Зарубин пожаловал на станцию мыть свой новенький «москвич». И мыть его «москвич» обязан был не кто-нибудь, а именно я.

Но у меня все-таки, слава богу, хватило достоинства и мужества не спасовать перед кандидатом.

– Заезжай, Андрей Зарубин, – бодро сказал я ему. – Вымою тебя что надо, с шампунем. Чтобы ты свои беленькие ручки не испачкал. Хы-хы-хы-ы!

Я мыл и балагурил. Я отпускал шутку за шуткой, всем своим видом показывая, что лучшего места, чем мойщик автомобилей, не придумаешь. А на душе у самого скребли кошки. Муторно было у меня на душе, когда я мыл зарубинскую машину. И когда вишневый «москвич», сияя стеклом и хромом, наконец укатил, я почувствовал, что неимоверно устал.

Скинув резиновый фартук, я отправился в душ. Меня не оставляло ощущение, что Зарубин хитро провел меня за нос, а я не сумел отплатить ему по заслугам. Я даже не намекнул ему о прошлом. Почему? Не знаю. Наверное, потому, что он стоял руки в карманы, а я вылизывал его машину. Чего же было еще больше унижаться? Больше некуда. А я, в конце концов, человек гордый.

Кафе «Снежинка» находилось недалеко от нашей станции обслуживания. Я иногда, чтобы отвести душу, заглядывал туда. Сегодня я просто не мог не забежать в «Снежинку». Душа у меня ныла и стонала совершенно отчаянно.

И разве же я мог хотя бы на секунду представить, что меня ожидает там, в знакомом кафе!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю