Текст книги "Пророк из 8-го «б», или Вчера ошибок не будет"
Автор книги: Константин Курбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
Глава пятая
Не нужно чистить чайники
Утром папа вскипятил себе чаю, позавтракал на уголке стола, переступая через чемоданы и сумки, молча разыскал рубашку и штаны, молча оделся и молча ушел на работу.
– Ма-а, – сказал я, потягиваясь на раскладушке и зевая, – а ма. Мне такой сон сегодня приснился! Знаешь, будто я работаю мойщиком автомобилей на станции технического обслуживания. Хы-хы-хы-ы!
– Глупости какие тебе снятся, Гремислав! – возмутилась мама. – Ты будешь не хуже других, моя ласточка. Ты только слушайся меня, и я сделаю из тебя человека. Ты будешь ездить на работу в белых сорочках, руководить людьми и получать большие деньги. Ты еще покажешь себя.
– Так на станции обслуживания в смысле денег ничего, – хмыкнул я. – Мне приснилось, будто я за один день плюс к зарплате заработал пять рублей двадцать восемь копеек. А до этого были приварочки и погуще.
– Немедленно прекрати! – закричала мама. – Одни дураки в наше время занимаются грязной работой. Если мы с твоим милым папочкой живем вот так, – мама обвела рукой комнату, – то ты у меня будешь жить иначе. Я как рыба об лед бьюсь и на работе и дома. А что я вижу? Твоего непутевого отца? Ты слушай только меня, Гремислав. Одна я желаю тебе добра.
– Ага, – зевнул я, – одна ты. Тебя слушай. Ты мне один раз уже нажелала. Спасибо. Вон хотя бы с Машенькой. Она тебе, видишь ли, понравилась, а я из-за тебя на ней сдуру женился. И после не знал, куда от нее деваться. Насытился по горло. Так что хватит. Теперь я все буду делать наоборот. И стану летчиком.
– Негодяй! – вскинулась мама. – Как ты разговариваешь с матерью? Какая Машенька? Что ты мелешь, оболтус? Только через мой труп ты станешь летчиком! Ты знаешь, как они бьются, эти летчики? Хватит болтать! Сейчас же вставай. Я из-за тебя опаздываю на работу.
– Опаздываешь… Оболтус… – ворчал я, нехотя одеваясь. – Никакой я не оболтус. Я теперь все наперед знаю!
В коридор я вылетел, подгоняемый крепкой маминой затрещиной. Даже штаны не успел как следует застегнуть. Плетясь по коридору к кухне, чтобы умыться, столкнулся с Ниной Бочкаревой. Через плечо у Нины висело махровое полотенце, а в руке она несла металлическую мыльницу. Нина гордо отвернулась и прошла мимо меня, держа впереди себя мыльницу, словно какую-нибудь шкатулку с драгоценностями. По коридору вслед за Ниной проплыл аромат духов и кремов.
– Нинка-дринка, тра-ля-ля! – крикнул я ей в спину. – Все равно за инквизитора выйдешь. Я точно знаю.
В кухне пахло крепким кофе. А у своего стола чистила картошку бабушка Самохина. Я даже попятился обратно к двери, увидев живой и здоровой бабушку Самохину.
– Здрасте… пожалуйста, – испуганно пробормотал я, таращась на бабушку.
Я отлично, словно это было вчера, помнил, как посреди самохинской комнаты на обеденном столе стоял гроб и в нем, скрестив на груди руки, лежала мертвая самохинская бабушка. У бабушки что-то получилось с печенью. Ей нельзя было есть ничего жареного и пить кофе. Но она все равно ела и пила. В то утро она тоже напилась кофе и умерла. Это случилось как раз за несколько дней до того, как я познакомился с Таней Каприччиозой. И мама еще поругалась потом с Самохиными из-за уборки.
– Мойся, мойся, – сказала живая бабушка Самохина. – Чего ты на меня уставился? Давно не видел? В школу опоздаешь. Мойся. А то сейчас прибежит твоя мама – и нагорит не тебе, а мне. У твоей же мамы все виноваты, кроме тебя.
– Нет, бабушка, теперь все по-другому будет, – заверил я, намыливая руки. – С сегодняшнего дня все! Вот увидите.
– Увидим, увидим, – согласно закивала она.
– А вы вообще-то тоже, – сказал я. – Вы вообще-то тоже кофе больше не пейте, бабушка. Ладно? А то в гробу вы будете лежать со скрещенными руками через свое кофе. Честное слово.
Однако бабушка не поверила, что она может лечь в гроб от кофе.
– Как-нибудь не ляжем, – заворчала она, беря краем передника горячий кофейник и уплывая с ним из кухни. – Как-нибудь протянем… твоими молитвами.
Поговорив с живой самохинской бабушкой, я подумал, что с предсказаниями нужно, наверное, поосторожней. Народ вокруг вон какой. Им говоришь сущую правду, стараешься помочь, а они… Мама с раннего утра затрещину влепила, Нина Бочкарева надулась, бабушка Самохина вроде – тоже. Оказалось, люди не очень любят, когда им предсказывают. Особенно – когда предсказывают правду.
Поэтому когда, грохоча вниз по лестнице, я догнал Галю Вострикову, я ей ничего не предсказал. Только крикнул:
– Красавицам – мое почтение!
Крикнул и сам удивился – откуда у меня взялось это «красавицам»?
– Дурак и уши холодные, – обиделась Галя.
Но я ей все равно ничего не предсказал. Хотя мне было что ей предсказать. Чего она зазря, например, переводит время на кружок пения? Певицы из нее так и так не получится. Сама же потом будет стесняться петь и ни на одной вечеринке рта не раскроет. Один раз ей всего и пригодится ее пение. И то над океаном да в такой момент, когда людям не до песенок. Мечтает стать певицей, а сама попадет в стюардессы. На международные линии. Воздушные трассы на Париж, Нью-Йорк, Лондон. В Америку полетят, и над океаном откажет один из двигателей. Вот она и запоет пассажирам разные песенки, чтобы не получилось паники. Стоит ли из-за нескольких песенок столько лет в кружок бегать?
– А у тебя горячие уши! – крикнул я. – Думаешь, из горячих ушей певицы получаются? Из горячих ушей…
Однако я сдержался и не сказал, что получается из горячих ушей. Все-таки как-никак Галя Вострикова мне нравилась. И теперь даже еще больше, чем раньше. Стюардесса – это не певица. Я стану летчиком, а она стюардессой. На этот раз я ни на секунду не сомневался, что попаду в летчики. Я твердо знал, что для этого нужно.
Улица Желябова чавкала коричневым месивом снега. На бульваре под заснеженными деревьями гуляли нахохлившиеся голуби с красными, точно отмороженными лапами. Над бульваром между домами натягивали повторяющуюся из года в год иллюминацию – контуры огромной елки из лампочек и бородатого деда-мороза с мешком. Тоже из лампочек.
До школы я обычно бежал через улицу и проходной двор. Под аркой проходного двора валялся разбитый ящик из-под апельсинов. Я поддал ногой дощечку с торчащими из нее гвоздями и выскочил к баскетбольной площадке.
Через двор, согнувшись под тяжестью пузатого портфеля, понуро волочил ноги Димка Соловьев. Он всегда приходил к первому уроку хмурый и тихий, потому что долго просыпался. Димка Соловьев более или менее просыпался лишь ко второму уроку.
– Принес? – сипло спросил Димка, зябко поеживаясь.
– Чего принес? – не понял я.
– Ну, Карпуха, – пробурчал Димка. – Друг называется. Обещал же вчера. Я чего тебе обещаю, всегда приношу.
– Хы-хы-хы-ы! – обрадовался я. – У меня твое «вчера» знаешь когда было? Десять лет назад. Могу я за десять лет забыть какую-то чепуховину или не могу?
Димка Соловьев ничего не ответил. Он горестно вздохнул, сонно поморгал и потопал дальше к школе. И тут я вспомнил, как однажды встретил Димку Соловьева уже взрослым. Димка ехал в автобусе на завод и тоже спал. Стоял, зажатый в толчее, и клевал носом. На заводе Димка работал по отцовской специальности, формовщиком в литейном цехе. А по вечерам бегал на занятия в Политехнический институт. Они вместе с отцом ехали тогда на завод. И я сделал вид, что не узнал Димку. Не хотел, чтобы тот лез со своими расспросами.
– Да чего я тебе обещал-то? – толкнул я Димку плечом. – Очнись ты, соня. Послушай, Дим, – неожиданно стукнуло мне, – а кем ты хочешь стать, когда вырастешь? А? Кем?
– Отвяжись ты, – пробурчал Димка.
– Нет, правда, кем?
– Ну, формовщиком буду, – хмуро сказал Димка. – Как папа.
– Во! – удивился я. – Ты как пророк все равно, на десять лет вперед видишь. А мне, случайно, не скажешь, кем я стану?
– Откуда я знаю – кем, – надулся Димка. – Кем захочешь, тем и станешь. Так ты принес или не принес?
– Да ты скажи чего.
– Ленту, – сказал Димка. – Ведь обещал принести клейкую ленту обмотать клюшку.
– Точно! – обрадовался я. – Обещал! Правильно! Она, наверное, в портфеле у меня.
Суматошно расстегнув портфель, я запустил руку между учебниками. В портфеле действительно оказалось пластмассовое прозрачное колечко с высокими бортами. Между бортами была туго намотана ярко-зеленая клейкая лента. И, достав колесико, я с неожиданной отчетливостью вспомнил все, что произошло дальше. Все до мельчайших подробностей. Колесико будто высветило в моей памяти самые дальние закутки.
– Какой у нас первый урок-то? – спросил я, протягивая Димке ленту.
– Геометрия, – сказал он.
– Точно, геометрия! – обрадовался я. – И вот посмотришь, Софья Владимировна, как пить дать, спросит у меня тетрадку с домашним заданием. А если я скажу, что забыл дома, она-то, конечно, поверит, но Зарубин… Ему же, этому великому математику, всегда больше всех нужно. Прямо…
Я махнул рукой. Но тут же захохотал и боднул Димку в спину.
– Не робей, Димыч! Сегодня все будет иначе! Говорят, кабы знал, где упал, то соломки подостлал. Теперь я знаю, где ее подстилать. Теперь я этому великому математику Андрюшке Зарубину так просто в руки не дамся. Теперь он у меня сам попрыгает.
Прошлый раз, в то утро, когда я, как и сейчас, принес Димке зеленую клейкую ленту, в классе перед началом уроков появился плакат: «Позор Гремиславу Карпухину, который тянет назад весь класс!» Плакат висел налево от входа, над стенгазетой «Голос 8-го «б» и листом ватмана с наклеенными на нем видами родного города.
– Ты придумал?! – закричал я, указывая пальцем на Андрея Зарубина. – Я сразу догадался, что ты. Твоих рук дело!
На что Андрей Зарубин нахально ответил, что это как раз не его рук дело, а моих. Потому что, дескать, это не он, а я тяну назад весь класс. Тогда я вскочил на парту и сорвал глупый плакат, написанный на обратной стороне куска обоев. А Зарубин со своим дружком Витькой Соломинцевым бросились на меня. Наверное, Соломинцев как раз и писал этот плакат. На мою защиту, естественно, кинулся еще не проснувшийся Димка. И завязалась потасовка.
Прозвенел звонок, пришла Софья Владимировна и сказала:
– Мне думается, ты не совсем прав, Андрей Зарубин. Ты и все, кто это затеяли. Нужно более терпимо относиться к своим товарищам. Повесить ярлык на своего товарища – это самое распоследнее дело.
– Ясно, распоследнее! – закричал я, чуть не плача от обиды. – Да разве он понимает? Я бы тоже на него мог понавесить! Я же не вешаю!
– Вдруг я сейчас вызову Карпухина, – мягко продолжала Софья Владимировна, обращаясь к одному Зарубину, – и окажется, что он отлично подготовился к уроку. Как тогда будет выглядеть ваша афиша? И как сейчас чувствует себя Слава, если он просидел вчера весь вечер за столом и прозанимался? Об этом ты подумал?
– Он вообще никогда ни о чем не думает, – дрожащим от обиды голосом вставил я. У меня от слов Софьи Владимировны появилась к себе такая жалость, что даже задергался подбородок.
Не подумал, – подтвердила Софья Владимировна. – А мне теперь из-за тебя даже неудобно вызывать Славу. Я, правда, не собиралась его сегодня вызывать. Но, чтобы тебе, Андрей, стало стыдно…
Она не закончила, медленно повернула лицо ко мне, подумала и спросила:
– Слава, ты сделал заданные на дом задачи? Дай мне, пожалуйста, твою тетрадку, Слава.
Подбородок у меня от таких добрых слов задергался еще сильнее. Я поднялся и, опустив голову, просопел, что задачки я, конечно, сделал, но из-за мамы забыл тетрадку дома.
– Мама завалила, понимаете, весь мой письменный стол, вот я и не заметил, что оставил тетрадку.
– Ну, ничего, – тихо сказала Софья Владимировна. – Ничего. С каждым может случиться. Главное, что ты сделал задачи. А тетрадку принеси, пожалуйста, завтра. Не забудь, не подведи меня. Пожалуйста.
Она была очень мягкая и добрая, преподавательница математики Софья Владимировна Приютина. И я бы, разумеется, не подвел ее, принес бы назавтра тетрадку. Списал бы у Димки эти дурацкие задачки и принес. Но Андрей Зарубин был секретарем комсомольской организации класса. И он, видите ли, решил показать свою выдающуюся принципиальность. После уроков Зарубин встал перед дверью, раскинул руки и заявил, что никто домой не уйдет, потому что нужно разобраться.
– Я даже готов извиниться перед ним, – сказал Зарубин, не называя меня по имени. – Сейчас все вместе идем к нему и смотрим тетрадку. Если он задачи действительно сделал, то я готов извиниться. Ну что это за манера вечно перекладывать с больной головы на здоровую? Разве не в этом его главная беда? Даже тетрадку забыл – и то ему мама виновата. Но ведь врет он нахально. Ничего он не забывал. Просто не выполнил задания. И хоть бы один раз признался, что сам виноват. Не по-комсомольски это. Не верю я ему.
Однако многие ребята закричали, что очень даже глупо идти всем классом смотреть одну-разъединственную тетрадку. И вообще, закричали ребята, нужно доверять людям. Софья же Владимировна доверяет. Орали, наверное, целый час. И мы с Димкой, разумеется, громче всех.
Культпоход за тетрадкой у Зарубина сорвался. Но я все равно так разозлился на Зарубина, что решил его в конце концов как следует проучить. Чтобы не лез не в свое дело. После школы я сбегал в гастроном к Казанскому собору и разыскал Сипатого. Сипатым звали длинноволосого парня Веню, который работал в гастрономе грузчиком.
– Вень, – попросил я его, – тут нужно одному очень умному типчику чайник почистить.
Веня Сипатый болезненно не терпел умных. Его прямо трясло, когда он встречал умных людей, которых величал «академиками». За десятку, сказал Веня, он с радостью до блеска начистит чайник любому умнику.
Десять рублей за такое пустячное дело было, конечно, сумасшедшей ценой. Но я так разозлился на Зарубина, что все равно согласился. И еще я согласился потому, что Сипатый делал свое дело аккуратно, а деньги брал в рассрочку. Сразу десять рублей я, естественно, достать бы не смог. А за две недели можно было и не десятку достать.
Деньги, между прочим, я добывал абсолютно честным образом.
– Мамуль, – приласкивался я к маме, когда отца не было дома, – дай мне, если можешь, два рубля, мамуль. Мне страшно нужно. Я у папы просил, а он, жмот, не дает.
– У твоего папочки допросишься, – говорила обычно мама, которая совершенно таяла, слыша «мамулю». – Зачем тебе два рубля, моя ласточка? На тебе рубль. И пожалуйста, если ты меня любишь, никогда не проси денег у отца, не унижайся перед ним.
Больше рубля мама за один раз, как правило, не давала. Папа давал больше, до пятерки.
– Пап, а пап, – говорил я ему, – дай, если у тебя есть, три рубля. Я у мамы просил, а она, жмотиха, не дает.
На папу сильнее всего действовала «жмотиха». Он безропотно доставал три рубля и, протягивая их мне, обычно тоже произносил небольшую речь.
– Три? – голосом миллионера Рокфеллера произносил папа. – Держи. Ты ведь отлично знаешь, что у твоей мамочки зимой снега не выпросишь. Сколько раз я тебе объяснял.
Они вообще-то были нежадными, мои родители.
Веня Сипатый подкараулил Зарубина поздно вечером в Шведском переулке. Но Зарубин неожиданно стал брыкаться и, как потом заявил Веня следователю, начал «качать права». В запале Сипатый не рассчитал удара. Он попал Андрею Зарубину по очкам. Кусочек стекла впился в роговицу, и Зарубин чуть не остался без глаза.
К счастью, глаз Зарубину в конце концов спасли. Какие-то там знаменитые окулисты сделали операцию и спасли. А меня мама спасти не сумела, хотя сделала все возможное. Мама обегала и районо, и гороно, и всякие другие организации, но весной, после окончания восьмого класса, решением педагогического совета меня из школы отчислили.
Так получилось в прошлый раз.
– Не робей, Димыч – повторил я, подталкивая в спину своего сонного друга. – Не робей! Сегодня все будет иначе. Чайники мы на этот раз чистить не станем. Мы сделаем хитрее.
Но Димка, разумеется, не знал, как было в прошлый раз, и не слышал ни о каких чайниках. Для Димки прошлого раза не существовало.
Глава шестая
А все из-за Димки
По утрам, перед началом уроков, старинное здание школы казалось несколько угрюмым, чересчур просторным и неуютным. Школа, словно Димка Соловьев, еще дремала и, как и он, просыпалась лишь ко второму уроку.
Мы с Димкой поднялись по широкой гулкой лестнице, пролеты которой были затянуты металлической сеткой, и остановились у класса.
– Ну, начинаем новую жизнь! – торжественно возвестил я. – На первом этапе главное сдержаться и ничего не сорвать со стены.
– Чего – ничего? – сонно спросил Димка, зевая в кулак и вытирая навернувшиеся от зевка слезы.
– Сейчас увидишь, – сказал я и взялся за ручку двери.
В проходах между партами, сбившись в привычные кучки, негромко гомонили ребята. Мальчишки больше отдельно, девчонки отдельно. Кто-то торопливо переписывал у соседа домашнее задание, кто-то листал учебник. Лампы с белыми обручами, похожими на кольца-спутники Сатурна, лили с потолка холодный свет. А налево от двери, над стенгазетой «Голос 8-го «б» и листом ватмана с видами родного города, висел плакат: «Позор Гремиславу Карпухину, который тянет назад весь класс!»
– Хы-хы-хы-ы! – бодро засмеялся я, ткнув пальцем в плакат. – Это, разумеется, ты, Андрей Зарубин? Молодец, Андрюша! Позор мне! Правильно. Так меня и нужно, чтобы я не тянул назад. Теперь я сразу все пойму и перестану тянуть.
– Чего это ты? – удивился такой неожиданной реакции Зарубин.
– Как чего? – сказал я. – Признаю свои ошибки. Публично и самокритично сам себя осуждаю. Никто мне, дорогие товарищи, не виноват. Один я, дорогие товарищи, во всем виноват. И мне глубокий позор. Все, что я когда-либо переложил на ваши честные здоровые головы, я забираю обратно на свою больную и грешную.
– Зубоскалишь? – угрюмо поинтересовался Зарубин, поблескивая стеклами очков. – Неужели на тебя и это не действует?
– Чего – зубоскалишь?! – возмутился я. – Действует! Еще как действует. До самых печенок. Я по-серьезному. Осознал я. Честное слово, ребята, осознал. Должен же я когда-то осознать!
В классе притихли. Вера Ильина надула щеки и, ткнувшись носом в парту, громко фыркнула. Петя Петухов со значением присвистнул. А Леня Васильев меланхолично проговорил, что в сухумском обезьяньем питомнике живет один очень остроумный орангутанг. Леня Васильев по любому поводу вспоминал про сухумский обезьяний питомник. И про орангутангов.
– Шут гороховый! – подступив ко мне, гневно проговорил Андрей Зарубин. – Ты же комсомольский билет носишь! Где твоя совесть?
– Да он что, тронулся, ребята? – растерянно улыбнулся я. – Заявляю совершенно официально и категорически: правильно, мне позор. Чего же еще-то?
– Макнуть бы тебя сейчас как следует, – поморщился зарубинский подпевала Витя Соломинцев, – вот чего. Чтобы не балаганил зазря.
– И этот тронулся! – захохотал я. – Я, значит, тяну, мне позор, а они трогаются. Чего вы привязались-то? Какую вам еще нужно особую совесть? Чтобы я на коленки перед вами встал, хотите?
– Остаемся сегодня всем классом после уроков и поговорим, – решительно заявил Зарубин. – Хватит, нужно кончать с этим делом.
– Опять после уроков! – пискнула Вера Ильина. – Сколько же можно после уроков? Я сегодня не могу.
– А в сухумском обезьяньем питомнике, – мрачно прогудел Леня Васильев, – каждый день остаются после уроков.
Прозвенел звонок, и в класс с журналом под мышкой вошла Софья Владимировна Она вошла и тихо сказала:
– Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста.
Положила журнал на стол, оглядела класс и попросила:
– Витя Соломинцев, ты выше других, сними, пожалуйста, то, что висит над стенной газетой. Мне это будет мешать вести урок. И вообще я считаю, что подобные лозунги м-м… даже вредны.
– А я, Софья Владимировна, считаю наоборот, – встал Андрей Зарубин. – Я считаю, что они полезны. Нужно же как-то воздействовать на человека. Иначе он вообще не знаю до чего докатится.
Софья Владимировна внимательно посмотрела на Зарубина, отвернулась и подошла к окну, за которым густо синел поздний рассвет. Она стояла у подоконника боком к классу и ждала, когда утихнет шум. У нее была такая привычка – молча дожидаться тишины.
Снаружи окна, на поперечинах рамы, тонким бордюрчиком лежал синий снег.
– Я, наверное, Андрей, не совсем точно выразилась, – проговорила Софья Владимировна, дождавшись, когда ребята немного утихли. Она все так же стояла боком к классу и разглядывала синий бордюрчик. – Конечно, когда в Финляндии ворам отрубали правую руку, то какая-то м-м… если ее так можно назвать, польза была. Но мне бы хотелось, – Софья Владимировна медленно повернулась и прошла к столу, – мне бы хотелось, Андрей, чтобы мои воспитанники не были жестокими и проявляли больше терпимости к своим товарищам. Повесить ярлык на своего товарища – это самое распоследнее дело.
– Да нет, я ничего, – вставил я. – Пусть себе вешает. Это же не руку отрубать.
– Вот видишь, – сказала Софья Владимировна, обращаясь к Зарубину. – Вдруг я сейчас вызову Славу Карпухина и окажется, что он отлично подготовился к уроку. Ты подумал, Андрей, как Слава чувствует себя после такой встречи и как он сможет отвечать?
– Да вы же меня не вызовете, Софья Владимировна, – сказал я. – Тетрадку еще посмотреть – это другое дело. Вызывать вам меня, Софья Владимировна, после всего этого не очень удобно.
На парте у стены стоял длинный Витя Соломинцев и не знал, снимать ему кусок обоев с лозунгом или не снимать. Софья Владимировна удивленно посмотрела на меня.
– А тетрадку… чего, – поднялся я. – Я врать вам не стану. Дома я ее не оставлял, задачки не сделал. Я…
Тут я чуть было не брякнул, что вчера целый день мыл машины и мне было не до задач. Само собой, получилось бы явное вранье. Но, спасибо, я вовремя спохватился и замолчал. Мне почему-то ни с того ни с сего вспомнилась Таня Каприччиоза. И совершенно было не понятно, чего это она вдруг мне вспомнилась.
– Нет, я правда, Софья Владимировна, осознал, – пробормотал я. – Вы мне поверьте. Это в последний раз. Я осознал, что если не буду как следует учиться, то… Вы мне только поверьте. Я, честное слово, исправлюсь, Софья Владимировна. Поверьте. С сегодняшнего дня.
– Да, конечно, – проговорила Софья Владимировна. – Почему же? Я тебе верю. Мы все тебе верим. Ты садись, Слава. А ты что стоишь там, Соломинцев? Снимай и спускайся.
– Так я думаю, может, не снимать? – развел руками Соломинцев. – Вон как на него подействовало.
– Сейчас же сними! – сказала Софья Владимировна. – Мы теряем золотое время.
После уроков никакого собрания у Андрея Зарубина не получилось. Во-первых, Вера Ильина подговорила всех девчонок, и они потихоньку удрали. Во-вторых, Леня Васильев собрал портфель и сказал, что он тоже не останется.
– В сухумском обезьяньем питомнике, – басом сказал он, – не отрубают лапы орангутангам, которые таскают бананы. А когда недавно один орангутанг пообещал исправиться, то ему поверили все обезьяны.
После занятий я быстрее побежал домой, чтобы засесть за учебники. Проторчав в школе пять уроков, я с ужасом обнаружил, что за минувшие десять лет начисто растерял даже те крохи знаний, которые у меня когда-то были. И на алгебре, и на литературе, и на физике я чувствовал себя так, точно попал в общество иностранцев, где говорят на непонятном мне языке.
– Карпуха, а хоккей? – спросил у меня во дворе окончательно проснувшийся Димка Соловьев. – Я сейчас клюшку обмотаю и зайду за тобой.
– Никаких хоккеев! – твердо сказал я. – Я завязал. Берусь за ум.
– Ну, ты даешь! – поразился Димка.
– Ты мне друг или не друг? – сказал я. – Видишь, что вокруг творится. Заниматься мне нужно. Понятно? И вообще… если я даже соглашусь на твой хоккей, у меня, я теперь все наперед знаю, так и так конек на правом ботинке отвалится. Начну надевать ботинок – и конек отвалится. А после из-за этого конька такой тарарам закрутится, вспомнить страшно.
– Тарарам? – захлопал глазами Димка. – Конек у тебя что, уже отвалился, или ты думаешь, что он отвалится?
– Ничего я не думаю, – буркнул я, восстанавливая в памяти то, что последовало з тот раз за отвалившимся коньком. – Я знаю.
Тогда, после уроков, я прежде всего сбегал в гастроном к Вене Сипатому. А потом примчался домой. И только стал надевать коньки, правый – хруп! – и соскочил с заклепок. Димка сидел на чемоданах, с которых папа обычно смотрит телевизор. На ногах у Димки поблескивали коньки, на коленях лежала клюшка. Димка сидел и подкидывал шайбу.
– Ну вот, – сказал я, рассматривая отвалившийся конек. – Поиграли.
Левая нога у меня была с коньком, а правая без конька.
– Ничего! – крикнул Димка. – Держи!
И послал в меня шайбу.
Двери превратились в ворота. Я стоял в воротах на одном коньке. Димка бил клюшкой. «Тынь!» – щелкала в дверь шайба, когда я ее пропускал. Я отбивал шайбу клюшкой. Прыгал на одном коньке у двери и отбивал. Один раз я отбил неудачно. Шайба взвилась через стол с грязными тарелками и щелкнула прямо в круглый аквариум, что приткнулся на треноге в углу комнаты. В аквариум входило полтора ведра воды. Полтора ведра растеклось под чемоданы, столы и кровать.
Ползая на четвереньках, мы с Димкой собрали рыбок в чайник. Вода под рукой оказалась только в чайнике. Но рыбки все равно подохли. Они плавали в чайнике вверх белыми пузиками. И остряк Димка еще сказал, что если чайник вскипятить, то получится великолепная уха. А тут прибежала снизу соседка и заявила, что ее заливает…
Так было в прошлый раз. И мне не хотелось, чтобы повторилось, как в прошлый.
– Не, – твердо повторил я, – никаких хоккеев! И ты, Димыч, не заходи за мной, пожалуйста. Все равно я никуда не пойду.
Но разве Димка мог не зайти за мной? Где это было видано, чтобы Димка гонял в хоккей, а я в это время сидел дома? Димка бы такого не пережил. Он, конечно, зашел за мной. И сказал:
– Если ты, Слава, боишься, что у тебя конек отвалится, то надевай мои. А я надену твои.
– Да ничего я не боюсь! – взорвался я. – Чего ты приперся? Отвалится он, я же точно знаю.
Димка недоверчиво хмыкнул и попробовал, как держатся коньки на моих ботинках. Подергал изо всей силы. Коньки держались крепко.
– Ерундистику какую-то придумываешь, – обиженно сказал Димка, надевая правый ботинок.
Надел, поднялся – хруп! – и конек на сторону.
– Видал! – закричал я. – И шпарь теперь давай домой. Шпарь! А то придумаешь прямо тут в комнате в хоккей играть.
– Правильно! – обрадовался Димка. – Прямо тут! А чего? Держи!
«Тынь!» – щелкнула в дверь шайба. И я не заметил, как вошел в азарт. Я отбивал шайбы не хуже заправского вратаря. Но об аквариуме я помнил каждую секунду.
И на этот раз шайба в аквариум не попала. Не обязательно же, когда играешь в комнате в хоккей, шайба должна попадать именно в аквариум. Шайба отлетела от моей клюшки и дзынкнула в окно. Два стекла она проскочила насквозь с удивительной легкостью. На подоконник и пол сыпанули осколки.
– Привет, – убито проговорил я, разглядывая острые фигурные узоры, оставшиеся по краям рам. – Я же тебя предупреждал, Димыч.
В красивую, окруженную кривыми стеклянными саблями дыру с улицы белесым дымком вливался морозный воздух.
– И все ты, – сказал я. – Я за ум собирался взяться, а из-за тебя вон чего получилось. Как я теперь буду уроки делать?
– Подушкой давай заткнем, – предложил Димка.
Однако подушкой заткнуть не удалось. Для такой дырищи требовалась не подушка, а целый матрац.
В комнате быстро похолодало, и Димка утащил меня к себе.
Жил Димка через дом от нас, в просторной комнате с тремя окнами и белой кафельной печкой до потолка.
Димкина мама гладила пеленки. В комнате пахло паленым и еще чем-то кисловатым.
– Митя, – сказала мама, – у нас кончилась картошка. И потом, ты знаешь, что Маринка получила за диктовку двойку?
– Знаю, – буркнул Димка. – Тут у самого столько уроков, а она…
– Придется тебе вечером объясняться на семейном совете, – предупредила мама.
– И тебе, наверное, тоже придется, – вздохнул Димка. – Мы сейчас у Славы окно рассобачили.
– Что сделали? – переспросила мама.
– Ну… разбили, – сказал Димка. – Чего.
В семье Соловьевых каждый имел свои обязанности: кто ходил за картошкой, кто за хлебом, кто подметал комнату, кто вытирал пыль. Кроме того, каждый старший Соловьев отвечал за более младшего. За четырехмесячную Аленку спрашивали с шестилетней Зины, за Зину – с Маринки, которая училась в третьем классе, за Маринку – с Димки, за Димку – с мамы, за маму – с папы. У Соловьевых за одного папу никто не отвечал, потому что папа был самым старшим.
Я однажды попал на соловьевский семейный совет. На совете в тот раз обсуждался папа. Димкина мама поскользнулась на улице, упала и сильно ушибла локоть. А досталось на совете папе. И я так и не понял, за что ему досталось. Будто папа должен был прибегать с завода и водить маму по улице за ручку. И вообще соловьевский совет показался мне смешным и игрушечным. На нем еще тогда обсуждалось, что купить с получки: портфель Маринке, шапку Димке или ползунки Аленке. Будто нельзя было купить без обсуждения. А шутники Соловьевы спорили, спорили и решили ничего не покупать. Решили отложить деньги на стиральную машину. Зина, Маринка, Димка и папа проголосовали «за», мама – «против», а четырехмесячная Аленка соответственно воздержалась.
– Очень радостное ты принес известие, – сказала Димкина мама, услышав про окно. – На что же мы теперь будем вставлять стекла? У нас нету денег на стекла.
Димка, естественно, тем более не знал, где взять денег на стекла. Чтобы избежать дальнейших объяснений, он молча отправился за картошкой. Я, конечно, – вместе с ним.
Соловьевы вшестером жили на одну отцовскую зарплату, и мне тоже был не по душе весь этот разговор. Но в конце-то концов дыра в окне получилась только по вине Димки. Я тут был абсолютно ни при чем.
