Текст книги "Повесть о Воронихине"

Автор книги: Константин Коничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Мысли царя, несмотря на роскошь, на блестящее, гармоничное великолепие храма, беспокойно витали, не в состоянии остановиться на чем-то одном.

«…Страху господню научу вас… Сердце царево в руце божией…» – Слова эти навязчиво засели в мозгу, рождая у государя мрачные думы. Чувство «Страха господня» ему было давно уже не чуждо, и то, что сердце ненадежно бьется даже в царской груди, это тоже истина. Ведь и у задушенного отца, Павла Первого, и у злосчастного деда Петра Третьего, убитого в Ропше, сердца слишком малое, слишком короткое время находились в «руце божией»… Как знать, как предвидеть свою судьбу?.. И хотя с амвона торжественно разносились по всем трем нефам и ввысь, под самый купол, слова горластого протодиакона:

«…Благочестивейшему и самодержавнейшему великому государю нашему, императору Александру Павловичу всея России, подаждь, господи, благоденственное и мирное житие, здравие же и спасение и во всем благое поспешение, на враги же победу и одоление и сохрани его на многа лета…» – выражение тревоги не сходило с лица царя. Те же слова, только с изменением царского имени произносились при жизни отца и деда, а от дворцовых переворотов уберечь их не могли!..

Граф Строганов, увешанный орденами, стоял с правой стороны от царского места, делая вид, что внимательно слушает литургию, изредка искоса поглядывал на государя, и думы, не бескорыстные, осеняли его старческую голову: «Имя мое, как и имя строителя сего храма по долженству упрочится в веках… Вот если бы еще прибить чугунную доску на стену с медными литерами моего имени… Жить мало осталось… Сюда бы прах мой поместить под своды храма…»

Все из близких графа, кто видел его на освящении собора, могли безошибочно сказать, что дни знаменитого покровителя искусств сочтены.

Андрей Никифорович стоял в окружении своих ближайших помощников – художников и скульпторов. Позади, вытирая платком пот с лица, молился Самсон Суханов.

Думы Самсона, конечно, возносились к небу, хотя временами житейские заботы заставляли забыть его обо всем этом божественном торжестве и вспомнить о каких-то делах на строительстве Горного корпуса. – «Ну, да это, прости господи, успеется»… – И Самсон Ксенофонтович начинал истово, насколько можно было в тесноте, креститься, глядя поверх иконостаса на «Тайную вечерю» и моисеевы скрижали, от которых исходил лучистый блеск позолоты.

Казанский собор в Ленинграде (Архитектор А. Н. Воронихин).

А Воронихин? О чем было ему думать во время молебствия, посвященного открытию всеми признанного храма?.. О южной колоннаде? Да, ее недостает для полноты ансамбля, для вящей красоты строения. Но казна поистощала и много других нужд у Российской державы. Еще есть слухи, что Наполеон, войдя в силу, может стать угрозой России. До южной ли тут колоннады?.. А граф – не жилец. Всему свой черед… Без покровителя будет трудно. Ведь как много значила в строении собора близость графа к царю!.. Господи, продли хоть немного дни его существования…

Воронихин обвел глазами вблизи от него стоявших особ. Многие были с роскошно одетыми женами. Золото, драгоценные украшения, как и на иконах, переливались разноцветными огнями на дамах высшего света. Не было с Андреем Никифоровичем его супруги, англичанки Мэри Лонг. Материнское счастье, о котором она мечтала при первом посещении Строгановской картинной галереи при рассмотрении картины «Плодородие», уже не раз было испытано ею. Мэри Лонг находилась в эти дни под наблюдением врача накануне четвертых родов.

Закончилось торжественное освящение Казанского собора. Снова для Воронихина начались обыкновенные строительные будни.

На четвертый день Андрей Никифорович с цветным карандашом читал и подчеркивал в «Северной почте» статью обозревателя о Казанском соборе; в той статье было сказано:

«…Внутреннее расположение церкви крестообразно: в длину имеет она 33, в ширину между северным и полуденным ходами 26, а к западной стороне 12 сажень; вышина под сводами 9, а под куполом 22 саж. над срединою церкви возвышается купол, украшенный пилястрами, освещенный 16 окнами, покрытый двойным сводом. От четырех подкупольных столбов к Главному Алтарю и к трем Главным Дверям церкви простирается в четыре ряда колоннада, Коринфского ордера, из самого лучшего Финляндского гранита, который плотностью своею и красотою цвета, конечно, не уступает египетскому. Все пятьдесят шесть колонн сей колоннады цельные, в пять сажень вышины и в полтора аршина диаметра, отделаны самою высокою полировкою; базы же и капители их бронзовые полированные… Царские Двери, кованые серебряные, также и балюстрада около места пред главным алтарем. Место императорское и против оного место для проповедника, главным образом, весь пол в церкви и многие другие части сделаны из разноцветных мраморов Олонецкой и Выборгской губерний, а некоторые из сибирских; ступени же к алтарю и к местам императорскому и проповедническому, из некоторого рода яшмы, принимающей превосходную полировку. Статуи и барельефы для украшения иконостасов и стен церкви отлиты большею частию из алебастра.

Наружность Казанского собора представляет величественное здание Коринфского ордера. Внешняя сторона оного и огромные колонны его окружающие из известкового желто-серого камня, называемого Пудостским. Сей же прочный камень, произведение северной части отечества нашего, употреблен главным образом на карнизы, барельефы, статуи и другие наружные украшения.

Базы колонн и пилястр литые чугунные. Портики с трех сторон здания украшены огромными бронзовыми изображениями, а с северной стороны великолепною бронзовою дверью, отлитою с модели той самой двери, которая находится во Флорентийской кафедральной церкви. Полукруглая колоннада со стороны Невского проспекта, из 130 колонн состоящая и имеющая в диаметре 40 сажень, украшена по бокам двумя колоссальными бронзовыми изображениями архангелов Михаила и Гавриила. Купол над зданием, девяти сажень в диаметре, составленный из шестнадцати четырехугольных колонн Коринфского ордера, имеет сверх карниза шестнадцатью круглыми окнами прорезанный зубчатый антик, а из средины оного выходящий овальный свод, с крестом на вершине. Вышина всей церкви с куполом до тридцати сажень. Все работы в сем храме как наружные, так и внутренние, произведены природными Российскими художниками. Лучшие живописные работы суть трудов гг. Егорова, Шебуева, Варника, Боровиковского, Безсонова, Угрюмова и Акимова. Скульптурные работы произведены либо самим, известным по своим дарованиям, г. статским советником Мартосом или лучшими его воспитанниками, под его присмотром…»

«В общих чертах все правильно, – подумал Воронихин, читая статью. – Только не сказано, как строился и во что обошелся сей памятник архитектуры, живописи и скульптуры. И как бы и кого бы из больших и малых мастеров смежных искусств я ни привлекал за эти десять лет, их творчество всегда подчинял одной и единой мысли архитектора – создать целое, монументальное, гармоническое во всех частях произведение. И с этим справился… И еще погрешил перед истиной господин автор. Статуи архангелов Михаила и Гавриила у проездов колоннады не бронзовые, а всего лишь гипсовые. Хотя и позолоченные, но украшением не являются, а скорей помехой, и потому их, видимо, придется убрать. Да и обелиск деревянный, фальшиво расписанный под мрамор, тоже убрать, а на месте его бить фонтану в окружении роз… Все это придется сделать весной».

Не прошло и двух недель после торжественного открытия собора, как граф Александр Сергеевич заболел и умер. Тяжко отозвалась в сердце Воронихина смерть Строганова, оставившего глубокий след в строительстве невской столицы.

ПОХОРОНЫ КУТУЗОВА

Князь-фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов в 1802 году был в должности петербургского генерал-губернатора. Естественно, как управитель города он имел близкое отношение к строительству Казанского собора. Воронихинский проект собора был ему известен. Известно и то, что Воронихин дополнил свой проект чертежами и рисунками второй, южной, колоннады.

Со смертью графа Строганова не все еще надежды были потеряны. Заветной мечтой Андрея Никифоровича было претворить проект до конца.

Но когда полчища Наполеона вторглись в пределы России и полководец Кутузов, призванный командовать всей русской армией, пришел в Казанский собор последний раз отстоять обедню и перед отъездом проститься, Воронихин понял и почувствовал, что начавшаяся война на долгое время отодвинет его замысел. Теперь было не до южной колоннады. Быстрое продвижение наполеоновских войск от русской границы к Москве вызвало тревогу в Петербурге. Были слухи, что Наполеон направит войска к невской столице Российской империи. Но этого не произошло.

Кутузов одолел зарвавшегося Наполеона. Русский народ в едином патриотическом порыве отстоял Россию от врага.

Наполеон отступал, его полумиллионная армия гибла под ударами регулярных русских войск, казаков и партизан.

Еще не кончился тяжелый для России 1812 год. За неделю до нового года Кутузов из действующей армии отправил петербургскому митрополиту Амвросию сорок пудов серебра с приложением письма:

«…Храбрые донские казаки возвращают богу из храмов его похищенное сокровище. На меня возложили они обязанность доставить вашему высокопреосвященству сие серебро, бывшее некогда украшением святых ликов, потом доставшееся в добычу нечестивых хищников и, наконец, храбрыми донцами из когтей их исторгнутое…»

Дальше в своем письме к митрополиту Кутузов предлагал это серебро употребить на изваяния для Казанского собора. Причем у подножия каждого изваяния должна быть надпись: «Усердное приношение войска Донского». И заканчивалось письмо фельдмаршала словами обращения к митрополиту:

«…Служитель и проповедник мира, спешите воздвигнуть памятник брани и мщения в божьем храме, но воздвигая его, скажите с благодарностью к Промыслу: врагов России уже не стало, мщение постигло их на земле русской, и путь, ими пройденный, усыпан костями их на устрашение хищного буйства и гордою властолюбия…»

Митрополит поручил Воронихину сделать рисунки будущих изваяний и подыскать доброго ваятеля, отличавшегося на прежних работах. Рисунки Воронихина были одобрены самим царем. Но когда по ним сделал модели обнаженных евангелистов скульптор Иван Петрович Мартос, то обер-прокурор по духовной частя князь Голицын воспротивился и направил их на просмотр министру просвещения Разумовскому с пояснением:

«Знатоки, любители художеств будут, конечно, удивляться искусству Мартоса, но в храм божий входят всякие люди. Статься может, что не имеющий понятия об изяществе художеств может соблазниться, видя евангелистов толико обнаженными и в положении столь непринужденном…»

Министр просвещения с протестом обер-прокурора согласился.

Мартос написал по этому поводу длинную и умную отповедь с приведением веских доводов, доказывая высокопоставленным, но малосведущим в искусствах, особам, что принужденное положение фигур в скульптуре нетерпимо, что он, как художник, без помощи воображения ничего производить не может и не должен.

Убежденный и непоколебимый в правоте своей Мартос писал высоким особам:

«…Изваяния четырех евангелистов не могут ни под каким видом составлять тех церковных образов, пред которыми православные люди посвящают жертвы свои в пении молебствий и возжигании свечей; но должны будут составить обыкновенные священные вещи, служащие к одному украшению храма, который сам по себе великолепен. Следовательно, в настоящей работе должно соблюсти превосходнейшую красоту. Но для сей красоты нужно излиять изящнейший вкус и высшие сведения скульптуры. Имея же в виду славные образцы многих великих художников, греческих и итальянских мастеров, достигавших в своих работах до высочайшей степени совершенства, я решился составить телосложения идеалов моих в величественном стиле Микель-Анджело, которому с удовольствием подражал и сам бессмертный Рафаэль… По мнению моему не от употребления наготы должно опасаться соблазна, но от запрещения употреблять оную… Скульптура без наготы выливает большею частью сухие произведения. Нагота есть единственный источник ее изяществ и тех красот, которые бывают неувядаемы…»

Как ни убедительны были возражения Мартоса, его модели по рисункам Воронихина были окончательно отвергнуты. Серебро, отбитое донскими казаками у французских мародеров, впоследствии израсходовали на сооружение нового иконостаса.

Неудача не обескуражила Воронихина. Он понимал, что славная победа русских войск в Отечественной войне требует достойных памятников.

В это время свободный от строительных работ Воронихин трудился над проектами нескольких вариантов храма-памятника; проектировал триумфальные ворота в виде арки и в виде пропилей.

Интересен его проект мемориальной колонны из трофейных пушек: пушечные стволы, располагаясь (по проекту) винтообразно жерлами кверху, должны были увенчаться статуей Победы. Ни одному из этих проектов не суждено было осуществиться…

Скоро уныние и паника петербургских обывателей и так называемого высшего света исчезли. Простые люди радовались победам, с умилением читая благодарственный манифест народу, данный 3 ноября 1812 года в честь решительных и скорых побед.

Находились среди благополучно отсиживавшихся в тылу господ ретивые завоеватели, с неудовольствием осуждавшие адмирала Чичагова за то, что он не захватил в плен Наполеона на переправе через Березину. То-то был бы потешный праздник, если бы на суд петербургских обывателей попался сам Бонапарт! В те дни Наполеон бежал, бросив свои войска на верную гибель.

Русские солдаты перешли границу и, освобождая народы Европы от наполеоновского ига, победоносно продвигались к Парижу.

Славный полководец Кутузов не смог принять участия в окончательном разгроме наполеоновской армии и в триумфальном вступлении в Париж.

Фельдмаршал заболел и на 68-м году жизни скончался в небольшом немецком городке Бунцлау. Это было 16 апреля 1813 года.

Сорок семь дней гроб с телом великого полководца везли до Петербурга.

На докладе главнокомандующего о времени и месте похорон Кутузова Александр Первый после долгих раздумий был вынужден написать:

«Мне кажется приличным положить его для почести в Казанском соборе, украшенном его трофеями».

По проекту Воронихина лучшие мастера прикладных искусств устроили посреди собора великолепный помост для гроба.

От Сергиевой Пустыни, что вблизи Петербурга, колесницу с останками Кутузова до самого Казанского собора влекли за собой участники похоронной процессии – сановники и простолюдины, миллионеры и нищие, воинственные начальники и проливающие слезы инвалиды – участники первых сражений Отечественной войны.

Всего только десять месяцев прошло с того памятного дня, когда Михаил Илларионович Кутузов последний раз посетил любимый собор. И вот под монотонный звон колоколов войска и тысячи людей всех сословий провожают прославленного героя в последний путь.

Гроб с телом Кутузова был замурован под сводами собора. Над могилой героя Воронихин поставил скромную чугунную решетку, украшенную княжеским гербом.

Многие трофеи русских войск поступили в те дни в Казанский собор и размещены на его стенах. Среди них были ключи от восьми крепостей и семнадцати городов, свыше сотни знамен и штандартов французских, немецких, итальянских, взятых русскими войсками во время сражений с полчищами Наполеона. Жезл маршала Даву, захваченный солдатами под командой Павла Строганова, был одним из самых памятных трофеев, и потому находился на видном месте около проповеднической кафедры.

После похорон Кутузова Казанский собор стал не только храмом – местом для молящихся, но превратился в памятник Отечественной войны 1812 года.

Значение собора как памятника усилилось впоследствии – четверть века спустя – сооружением двух замечательных монументов Кутузову и Барклаю, поставленных на фоне проездов колоннады собора.

ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ

После смерти графа Строганова у Воронихина стало меньше дел. Здание Горного кадетского корпуса было закончено. Решен вопрос о постройке узорчатой решетки у собора, красивой и легкой, как песня, вскоре занявшей свое место против западного входа в собор.

Собор быстро «прижился», прочно вошел в ансамбль Невского проспекта.

Высокая, стройная колоннада с проездными арками придавала боковой стороне храма вид главного фасада, тогда как по требованию религиозных правил главным фасадом и входом в собор всегда является западный. Но от этих правил Воронихин отступил. Западный фасад, хотя против него и воздвигнута чудесная решетка, как-то притих, скромно посторонился перед северным, взявшим у него все преимущества: и выходом колоннады на ведущую городскую магистраль, и пролетами с барельефами на фризах, и четырьмя бронзовыми статуями, и великолепными флорентийскими вратами.

Андрей Никифорович, планируя здание, в свое время предложил Строганову и комиссии принять к утверждению повторение так называемых «Райских ворот» Флорентийского баптистерия – шедевра скульптуры произведения знаменитого Гиберти. Великий мастер ваяния двадцать два года работал над созданием этих дверей. В 1424 году на конкурсе во Флоренции они были признаны наилучшими. Сам великий Микель-Анджело, любуясь на творение Гиберти, с изумлением сказал: «Эти двери достойны быть вратами рая!..»

Не трудно было Воронихину убедить старого графа, понимавшего и любившего искусство, добиться высочайшего утверждения повторить эти «врата рая» для Казанского собора.

Свободный от многотрудных дел, Воронихин, приняв на себя добровольную роль наблюдателя за главным своим строением, почти ежедневно приходил к Казанскому собору, следил, не происходит ли осадка, нет ли где трещин, прочно ли держится штукатурка, не сползает ли краска с фресок, не угрожает ли падением витиеватая лепка?.. Но все до поры до времени было великолепно, надежно. Волнения и опасения казались напрасными и оставалось только радоваться и надеяться, что когда-либо будет построена южная колоннада и раскроется чудеснейший вид на собор со всех четырех сторон!.. И все-таки приходилось неуверенно думать об этом, созерцать то, что сделано, да слушать, что говорят добрые и всякие люди о своем необычном для православных храме. Кое-кто даже осуждал строителя, что в изображении святых допущены художниками вольности, что иконы смахивают на картины, что статуи у входа с Невского вообще «идолы и кумиры», непристойные для моления, а двери скопированы с какого-то католического храма…

Воронихиным особенно почитались и ценились эти двери. Бывая здесь, он нередко простаивал перед ними любуясь. И было на что любоваться!..

Умельцу-литейщику Василию Екимову удалось повторить их с необычайной точностью до самых крайне незаметных мелочей. И не только Андрей Никифорович любовался на эти двери, каждый раз находя в них что-то новое и привлекательное, приходили к «вратам рая» лепщики, скульпторы, литейщики, и все не просто восторгались чудесной работой древнего флорентийского мастера, а изучали его творение как великое достижение ваяния.

Двери составлены из десяти разных частей – рельефов, каждый рельеф мастерски изображает сцену из Ветхого завета. Тут и сотворение человека, история Ноя. Давид и Голиаф, взятие Иерихона, Соломон и Савская царица и другие сцены. Все десять рельефов включены в раму, в орнамент которой вделаны небольших размеров статуи апостолов и погрудные горельефы знаменитых деятелей искусства и науки тех давних времен.

Кстати, Гиберти не забыл и себя. По достоинству и заслугам он вылепил свой портрет и поместил его на левой створке дверей, вторым снизу.

Погрудные фигуры и статуэтки апостолов в дверной раме также представляют собою образец тончайшего портретного искусства – изваяний в бронзе.

Однажды Воронихин встретил около этих дверей скульптора Демут-Малиновского. Тот стоял с небольшим альбомом в руках и зарисовывал детали библейских сцен.

– Сотый раз, вероятно, смотрю я на эти врата, – проговорил Демут-Малиновский, поздоровавшись с Воронихиным, – и каждый раз одна мысль приходит в голову: никогда и никому лучше этих врат не сделать! Здесь все так свежо и вечно ново, что не устаешь смотреть. И все так прекрасно сделано, так близко к жизни и природе, что кажется все эти растения зашелестят, птицы, звери, животные придут в движение…

Гляньте, Андрей Никифорович, на сцену Соломона и Савской царицы. Как умно размещены десятки человеческих фигур, какие позы! Или возьмите сцену Давида с Голиафом!.. Не нахожу слов для восхищения. Эх, научиться бы, Андрей Никифорович, так работать… Вот мы с тем же литейщиком Екимовым намереваемся сделать барельеф «Бой при Гангуте» к постаменту памятника Петра Первого, что перед Михайловским замком; намереваемся и не ведаем, что из того получится. Главное – надо обладать умением передавать перспективу в бронзе, не уступая кисти живописца. Не легкое это дело!..

– Учитесь, Василий Иванович, вот вам образец, – ответил на это Воронихин. – Ведь Лоренцо Гиберти, создавая эти врата, не имел перед собою подобных образцов. Он начал, он первый доказал возможность передачи перспективы в ваянии.

– Да, его нельзя назвать подражателем, – согласился скульптор, – у Гиберти нет голых фигур, наподобие древним ваятелям. Он и тут самостоятелен. Его учителем была сама жизнь. А что касается учителей или соперников флорентийцев Брунеллески, Донателло и других, так он их перешагнул и оставил позади. Ибо никто до Гиберти, ни после него до нашего времени не умел так создавать группы людей в их сценическом движении и безукоризненном расположении. И трудно сказать, Андрей Никифорович, что у Гиберти главнее – красота или правдоподобие? Даже не надо быть верующим для того, чтобы поверить в правильность изображенного им действа…

– А вот меня некоторые поругивают за то, что не к лицу православному храму такие двери поставил, – сказал Воронихин.

– Ну, за это, Андрей Никифорович, я бы сказал, вас осуждать могут только от недомыслия. Эти врата поистине божественные!.. Новгородская святая София гордится еще более древними корсунскими вратами, сотворенными наивно, грубовато, но в том же скульптурном плане. Однако никто не осуждает новгородцев. Одни на те врата молятся, другие воздают славу безымянным древним лепщикам и литейщикам. Вы, Андрей Никифорович, кажется, внесли некоторые изменения в эти врата?

– Очень незначительные, – ответил Воронихин. – Все десять частей отлиты в точности, но замещение их отчасти иное. Да еще раму к дверям по моей композиции, а не по Гиберти, решили сделать попроще из мрамора. Кроме того, ради выгодного смотрения, эти двери, в отличие от Флорентийской баптистерии, мною поставлены на бронзовый плинт, тем самым значительно приподняты. Думаю, что за эту вольность меня и сам Лоренцо Гиберти не осудил бы. Касаемо верхнего обрамления, сандрика, поставленного на кронштейны, и статуй двух ангелов – это также моя планировка. В остальном двери Гиберти во всех ее десяти составных частях свято сохранены в исключительной точности с подлинником.

Сказав это, Андрей Никифорович погладил рукой на левой створке в обрамлении нетрудный небольшой горельеф, изображающий самого Гиберти.

– Да. Умел он и портреты делать выразительные. Смотрите, Василий Иванович, это он себя поместил. Да как хитро! Не будь к дверям прибавлено мною бронзового плинта снизу, нам пришлось бы вставать на колени перед его образом, чтобы разглядеть. Впрочем, он достоин преклонения! – Воронихин слегка наклонился и поцеловал холодную бронзовую голову Гиберти. В собственном изображении горельеф великого ваятеля ничем не выделялся среди всех двадцати четырех погрудных, малого размера, бюстов. Но Воронихин по описанию знал, что это есть образ Лоренцо Гиберти.

Расставшись у входа с Демут-Малиновским, Андрей Никифорович зашел в собор и, как всегда, стал осматривать своды и стены. Старый служитель-ключарь следовал за ним:

– Андрей Никифорович, все, благодаря богу, в исправности. Вот только стеночки не просыхают долгонько.

– Это меня и пугает! – круто обернулся и нервно ответил Воронихин. – Сам догадываюсь, что медленное просыхание стен требует дополнительных печей. И беда, если только начнет осыпаться лепка. Вон уже кое-где на штукатурке плесень выступает. Этого еще недоставало!..

Обеспокоенный, Андрей Никифорович вышел из собора и даже не обернулся и не перекрестился на фронтон, украшенный лучами, исходящими от «всевидящего ока». Тревожная мысль осенила голову: «Работал – волновался, отдыха не ведал… Не заметил, как тревоги и заботы здоровье подорвали… Кончил дело, отдохнуть бы, успокоиться… Где там!.. До отдыха ли? А что, если рухнет лепка? И эти самые ангелочки-херувимчики полетят вниз, да во время обедни на чьи-нибудь головы?!. Позор. Скандальное дело!.. Тогда закрывать здание на продолжительный ремонт, на радость злопыхателям…» – С этими тревожным думами он вышел на Невский проспект. Долго, задумчивый, стоял на перекрестке улиц. Недоброе предчувствие овладело им.

С подстриженных деревьев падали последние пожелтевшие листья. По грязным мостовым, грохоча подковами, мчались парами лоснящиеся в начищенной сбруе лошади, запряженные в пролетки и крытые кареты. Прохожие, приподняв воротники, прятали от косого мелкого дождя свои физиономии, хмурились и все куда-то спешили. Воронихин почувствовал, что еще никогда ему не было так грустно. Даже ехать домой в теплую, уютную квартиру к семье не хотелось…

После долгого раздумья он решил нанять извозчика и ехать, чтобы забыться от нахлынувших неприятных, терзавших душу переживаний.

– Куда прикажете, господин хороший? – спросил извозчик.

– До Пулковских высот и обратно!..

– Нно-о! Милые, пошли!.. Рядиться не будем, барин, туда-обратно, почитай сорок верст. Ценой не обидите?

– Не обижу…

Выехали на окраину. За Чесменским дворцом, за почтовой станцией и чухонскими хуторами, на широком тракте кони рванули вскачь и быстро домчали до Пулковской торы.

От деревни Пулково по взгорью к проходящему мимо царскосельскому тракту спускался хмурый сосновый бор. Вперемешку между старыми соснами желтели последней листвой березы. Намокшие, с дождевыми каплями на прутьях, они склонились над родником-фонтаном возле самой дороги.

Семь лет назад Воронихин составлял несколько вариантов проекта незамысловатого придорожного сооружения И только вот этот был утвержден самим императором…

– Извозчик, пусть кони пощиплют траву. А я отдохну здесь малость.

– Пожалте. Только за простой коней придется, барин, прибавить.

– Прибавлю…

Воронихин вошел в грот фонтана. Осторожно сел на край гранитного бассейна, куда, непрерывно журча, стекала вода из неиссякаемого горного источника. По обеим сторонам у входа в грот, прижавшись к дорическим колоннам в дремотных ленивых позах лежали два каменных льва. По чистой воде в бассейне кругами проходила рябь от падающей струи источника. На поверхности плавали занесенные ветром листья березы. И вдруг в полумраке трота, глядя на воду, он, как в зеркале, увидел отражение своего осунувшегося лица. Лицо показалось серым, цвета пудостского камня. Глаза в глубоких впадинах, остекленевшие. Нос стал еще тоньше и вытянулся, как у Данте.

«Нужен отдых, отдых… Побывать у лекаря. Так, чего доброго, и до савана недалеко, – подумал Андрей Никифорович. – А вот фонтан живет. Вырывается из горы, струится, неизменно стекая, уходит в землю, но живет… И будет жить, пока не сдвинется Пулковская гора со своего места. Но будет ли жить в памяти людей мое имя?.. Я не подземный ручеек… Я не Гиберти, создавший „двери рая“. Однако кое-что сделано и мною. Не сидел я сложа руки. Да… Вот хотя бы и этот фонтан… Как книга потребна и нужна читателю, так и грот, охраняемый львами, и всегда прозрачный и прохладный фонтан, заключенный в малое архитектурное сооружение, всегда пригодится путнику. А разве собор, решетка, Горный корпус и еще в пригородах Петербурга мною содеянное забудется?.. Впрочем, не будь я зодчим, я, наверно, слагал бы стихи. Жизнь без вдохновенного творчества немыслима, сера, скучна, монотонна, безотчетна перед собой и людьми… Человек должен быть созидателем…»

Воронихин задумался. Вернее сказать – забылся. Где он, зачем и почему?

По тракту взад-вперед проезжали извозчики налегке и тянулись обозы, медленно шагали пешеходы и, казалось, никому нет дела до грота с источником-фонтаном и находившимся там Воронихиным.

«И кому знать, что я Воронихин? Нет… Путник, ты должен знать и помнить меня. Хотя бы за то, что я трудился не только ради своего удовольствия… Я думал о тебе, о человеке…» – Андрей Никифорович снял шляпу и, склонившись над источником, захватил пригоршней свежей холодной воды, плеснул себе на лицо. Вытерев платком лицо, почувствовал облегчение и, воспрянув духом, что-то нечленораздельное произнес, затем достал из кармана карандаш я на внутренней стенке грота написал слова, обращенные к неведомому прохожему:

 
Я утешать себя не стану,
К кончине близится мой путь…
Меня, создателя фонтана,
Ты, добрый путник, не забудь!..
 

Написал, прочел вслух и, горько усмехнувшись, сказал:

– Эпитафия! К черту!.. – Смоченным платком стер надпись. – Кто это будет помнить такой пустячок, как этот мой Пулковский фонтан… А ведь сколько проектов сочинил, пока угодил царю… Извозчик! Едем…

…После этой загородной одинокой прогулки Андрей Никифоравич, усталый, полубольной, несколько дней отдыхал у себя на даче, никуда не выходя из дому. Силы иссякли – домашний отдых в кругу семьи не помог. Усталость, накопленная годами, не проходила…

Мария обращалась к лекарям, но Андрей Никифорович отказывался от лекарств и врачевания. Он лежал под стеганным одеялом на широкой, красного дерева кровати, и не пузырьки с лекарственными снадобьями, а раскрытые книги и чертежи и какие-то задуманные наброски лежали около него на столике, на табуретках и даже в изголовье на подушках.

Иногда, прочтя нечто совпадающее с его думами, он подзывал к себе жену и беседовал с ней о прочитанном, о пережитом за годы его весьма разнообразной жизни.

– Мария, – обратился он однажды к жене, – а Павел Александрович таких книг мне перед своим отъездом дал, читаю и как будто для меня или мною самим мои мысли здесь написаны. Слушай, прочту из книги Аврелия.

– Андре, не утруждай себя. Отдыхай. Я сама разберу. Которая страница?

– Вот здесь, – показал Воронихин, – да прошу вслух.

Мария села поближе к нему и, не столь ради себя, сколь для него, стала читать:

– «Кто положил свою жизнь в свете разумения и служит ему, для того не может быть отчаянных положений в жизни, тот не знает мучений совести, не боится одиночества и не ищет шумного общества, – таковой имеет высшую жизнь, не бежит от людей и не гоняется за ними…»