Текст книги "Признание. Стихи"

Автор книги: Константин Левин

К ПОЭЗИИ

 
Если мне подадут коня
Даже не быстрых кровей
И если с горем пополам
Я все же взберусь на него,
То всякий порядочный кавалерист,
Случись ему быть при том,
Взглянет, сплюнет, произнесет
Некоторые слова.
Но разве не я когда-то прошел
Курс верховой езды?
И хоть в последней и не достиг
Значительного мастерства,
Однако, бывало, сидел в седле,
Сидел как человек. И конь,
Что был за мной закреплен,
Мог за меня не краснеть.
Вот что значит отвычка.
Опыт, навык, муштра, тренаж,
Не обойтись без вас
В овощеводстве,
В скрипичной игре,
В артстрельбе и в любви.
А как же ты, мое ремесло,
К которому раз в году,
Словно бы к нелюбимой жене,
Вздыхая я подходил?
Ты отомстило мне?
Нет и нет!
Да ведь и было не так.
Какой глупец с нелюбимой женой
Задумал тебя сравнить?
Поэзия, я твой галерный раб,
Прости мне эти слова.
В них все – банальщина, спесь и треск,
Но правды больше в них.
Не знает никто, но знаешь ты,
Как ночью, вдруг пробудясь,
Скачу к столу на одной ноге,
Корябаю слова три,
Чтоб утром, осклабясь нехорошо,
Взяв медленное перо,
Самолюбиво зачеркнуть
Несбывшуюся строку.
А кровью харкать? А изнемочь,
Но победить себя?
Нет, как хотел, я не умел,
А как умел – не хотел.
Короче, не на кого пенять?
Я сроду и не пенял.
А раз не пенял, то нет и проблем.
Проблемы, однако, есть…
Но если некий рептильный бард,
Скромняга или нахал,
Почтительно преподнесет векам
Одутловатый том,
Губ не криви, глаз не сужай,
Завидовать не умей.
Единственно, плечами пожми
И тихо улыбнись.
 

70-е

«Дзенькуе, полуполячка из Вильнюса!..»

 
Дзенькуе, полуполячка из Вильнюса!
Ты тихо вышла из-за угла —
Я и не подумал, во что это выльется, —
И старую шкуру мою прожгла.
 
 
Не я – другой тебя обхаживал.
И ничего у нас с тобой.
Ты ходишь в сером, в черном, в оранжевом
И в теплой куртке голубой.
 
 
Но как ты ходишь, как ты движешься!
Как вопросительно глядишь!
Вся нега Востока, вся блажь парижская
В тебе спаялись. Какая дичь!
 
 
И стыд какой – что об этом думаю
На пятьдесят восьмом году,
Что эту голову темно-латунную
Повсюду высматриваю и жду.
 
 
Спасибо, женщина из Вильнюса,
За этот март.
За то, что так сумела вклиниться,
За горький фарт.
 
 
За то, что стыдным тем художествам
Учусь опять:
Вставать в бессоннице, тревожиться
И ревновать.
 

1981

НА ВЫСТАВКЕ СОБАК

I

 
На выставке собак
Владельцев изучают.
Тот, с трубкою в зубах,
Презренье излучает.
 
 
А этот делово
Подкармливает, гладя
Эрделя своего,
Скромнейший, видно, дядя.
 
 
Но может быть, не так.
Быть может, и напротив.
Идет пижон в летах,
Свое отколобродив.
 
 
Блестящи и свежи,
Как в день чеканки деньги,
Две челки изо ржи,
Две лирики, две лжи —
Две замшевые девки.
 
 
Прошли в болоньях лбы.
Старик прошаркал с палкой
Под добрые дубы
Останкинского парка,
 
 
Встряв в чей-то разговор
О гаражах и кражах,
В коловращенье форм,
В неразбериху красок.
 
 
Красив на свой манер,
Брус угольно-лиловый,
Великолепный негр
Подыскивает слово.
 
 
Запамятовал он
Породы той названье.
Трясет весь лексикон,
Как мелочью позванивая.
 
 
Старушечка ползет,
Как «Т-34»,
Чей гусеничный ход
Огнем перечертили.
 
 
Издалека с утра
В дорогу снаряжалась.
«Но где же сеттера?
Их нет? Какая жалость!»
 
 
Дождь.
А с утра был зной.
И гончих —
Ни одной.
 
 
– Бабуля, их тут нет,
Их выставки отдельно. —
Зря куплен был билет.
И снова – в богадельню.
 
 
И говорят зонты,
И думают болоньи:
– Ну, мы-то да, а ты?
Что, спутала спросонья?
 
 
Согбенность, немощь, скорбь —
Я все отсек, как Фидий,
Навел свой телескоп
И девочку увидел,
 
 
Что между двух борзых
Летела в платье белом.
Ах, английский язык
Таким был скучным делом.
 
 
Был сад лилов и тих,
И крут приволжский берег.
И рядом шел жених,
Зеленый офицерик,
 
 
Картуз держал в руке.
То было или мнилось?
В балканском далеке
Его звезда затмилась.
На русском языке
Судьба с ней объяснилась.
 

II

 
Покашляв в микрофон,
Чего-то объявляют,
Все в зеркале кривом,
Все лает и гуляет.
 
 
Вот несколько звонков —
Мне надо торопиться.
Вот несколько щенков —
Мне надо к ним пробиться.
 
 
В обиде и в тоске
Весь изморщинив лбище,
Боксерчик в туеске
Кого-то взглядом ищет.
 
 
А месячный дожок, —
Хоть смейся, хоть присвистни, —
Еще один стежок,
Каким пришит я к жизни.
 
 
На выставке собак
Хожу себе, маячу.
Жил байбаком байбак
И упустил удачу.
Остался на бобах,
Однако же не плачу.
 
 
Есть у меня они,
Ручные эти звери,
Меж нами искони
Согласье и доверье.
 
 
Пусть далеко не мед
Мой мир и мой порядок.
Но доброта тех морд,
Потешность тех повадок,
 
 
Тех чистых глаз огни
Все сложные печали
И все пустые дни
Смиряли и смягчали.
 
 
Я прожил жизнь не так,
Как намечал когда-то.
Атак и контратак
В ней было маловато.
 
 
Не выполнил программ,
Все проворонил числа,
Все игры проиграл,
Но – не ожесточился.
 

1969

«Вот и стал я старым евреем…»

 
Вот и стал я старым евреем,
Опустившимся и больным.
А не двинуть ли в зимний Крым?
Самое время.
 
 
Побродить в предгорной глуши,
С морем вежливо попрощаться
И считать, что это причастье
Для безбожной моей души.
 
 
Для безбожной моей души
Мало этого, мало, мало.
Мало, жизнь, ты меня ломала,
Мне тупила карандаши.
 
 
Мало я про тебя допер,
Мало ты про меня узнала.
Ну, заладил: мало да мало!
Клади голову под топор.
 

80-е

«Что я помню в тех далеких…»

 
Что я помню в тех далеких синих сумерках декабрьских?
Только долгое свеченье узких глаз твоих дикарских.
Ты была неговорлива и любила молчаливо,
А глаза – как два кинжала, два канала, два пролива.
Эти сумерки стянули память крепкою супонью,
Все забыл, а плечи помню, руки помню, губы помню…
И еще как бьют басово темные часы стенные,
И окалину заката сквозь портьеры шерстяные.
Догорает год, как свечка, дни становятся короче.
Только сумерки и помню, – но не вечера и ночи.
 

1982

«Как ни обкладывали медицину…»

 
Как ни обкладывали медицину
Мои начальники Монтень с Толстым,
Нам ухарство такое не по чину,
А им – простим.
 
 
К ее ножам, лучам и химикатам
Забарахлившую толкаю плоть.
И помоги нам, атом,
И – не оставь, господь.
 
 
А ежели не кинешь мне удачу,
Не отведешь беду,
Не прокляну, не возропщу и не восплачу,
Руками разведу.
 

1983

«Японцы пели: „Клен ты мой опавший“…»

 
Японцы пели: «Клен ты мой опавший».
Но ничего уже не слышал ты,
Давно замолкший и давно пропавший,
У той черты.
 
 
Ах, как же тосковал ты оголтело,
Когда последней ночью проходил
Пустынным коридором «Англетера»
Один, один.
 
 
Мы у цветного ящика сидели,
Не где-нибудь, а на Каширском, 6,
И думали о собственном уделе,
Каков он есть.
 
 
Но я-то знал, что нету мне спасенья,
Что свой отрезок я уже прошел,
Что хорошо тебе, старик Есенин.
Что мне – нехорошо.
 

1983

«Я подтверждаю письменно и устно…»

 
Я подтверждаю письменно и устно,
Что, полных шестьдесят отбыв годов,
Преставиться, отметиться, загнуться
Я не готов, покуда не готов.
 
 
Душа надсадно красотой задета,
В суглинке жизни вязнет коготок.
И мне, как пред экзаменом студенту
Еще б денек, а мне еще б годок.
 
 
Но ведомство по выдаче отсрочек
Чеканит якобинский свой ответ:
Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,
Для пролонгации оснований нет.
 
 
Ступай же в ночь промозглым коридором,
Хоть до небытия и неохоч.
И омнопоном или промедолом
Попробуй кое-как себе помочь.
 

14 августа 1984

«Немало мрачных песен я сложил…»

 
Немало мрачных песен я сложил,
А между прочим, весело я жил.
 
 
Выходит, правды в этих песнях нет,
Выходит, я неискренний поэт?
 
 
Но разве я на свете жил один
В суровейшую изо всех годин?
 
 
Но разве я рожден глухонемым,
Чтобы душой не рваться к остальным?
 
 
Меня с войны моя дождалась мать.
А скольким не дождаться, как ни ждать…
 
 
Иных, чужих я вижу матерей
В салютных громах, в дымах батарей.
 
 
Иных, иных я помню сыновей…
Пока живу – они в душе моей.
 
 
Пусть встретиться мы больше не вольны —
Мы в честной песне встретиться должны!
 
 
Во что б мне песня та ни обошлась,
Она – единственная наша связь.
 

СОРОК ПЕРВЫЙ ГОД

 
Как библейские звезды исхода,
Надо мною прибита всегда
Сорок первого вечного года
Несгорающая звезда.
 
 
О, обугленный и распятый,
Ты спрессованной кровью мощен.
И хоть был потом сорок пятый,
Сорок первый не отомщен.
 
 
Не затем я тебя не забуду,
Что однажды вдохнул я твой дым,
Что уже молодым я не буду,
А с тобою я был молодым.
 
 
Не затем. Но все глуше, ревнивей,
Все бездомнее буду скорбеть
Об упавших на черной равнине,
О принявших военную смерть.