Текст книги "Признание. Стихи"

Автор книги: Константин Левин

Константин Левин.
Признание

СЛОВО О ТОВАРИЩЕ

…Это было поздней осенью 1947 года. Шел литературный вечер поэзии. К трибуне вышел, чуть-чуть прихрамывая, среднего роста, абсолютно прямой человек в сером, ладно пригнанном костюме. Он не взошел на трибуну, он встал рядом с ней. По внезапно наступившей тишине я понял: этого поэта ждали. В тишине, больше похожей на минуту молчания, он сказал:

 
Нас хоронила артиллерия…
 

С тех пор я был заворожен и этим человеком, и его стихами. Строгость его к своим стихам была чрезвычайна (даже чрезмерна). К другим он был строг, но добродушен.

Мы были с ним в одном творческом семинаре. Не помню, чтобы перед началом семинара наш творческий руководитель Василий Васильевич Казин не спросил: «А Костя Левин здесь?» И лишь услышав: «Здесь», спокойно начинал работу.

И Константин Левин, и я жили в 1949–1950 годах в центре Москвы. Зимой ночами, ступая по свистящей асфальтовой черно-белой поземке, мы ходили часами и говорили о поэзии, о времени. В одну из таких встреч, помню, у памятника героям Плевны, он, заметив, что я непроизвольно начал приплясывать на морозе, улыбнулся и сказал: «Ах да, у тебя же ведь обе подошвы мерзнут…»

И, только простившись с ним, уже подходя к дому, я, юный еще человек, понял, сообразил, о чем он сказал… И сказал непроизвольно. Ни о своих душевных, ни о физических страданиях он не распространялся никогда. Именно в ту ночь на Старой площади я услышал от него стихи о Валентине Степанове:

 
Лежит под Яссами схороненный
Двумя шинелями покрытый….
Но не забытый нашей Родиной,
Своей Россией не забытый.
 

Не должен, да и не может быть забыт Константин Левин.

Он прожил трудную жизнь, фронтовое ранение постоянно мучило его. В последние годы перенес тяжелейшую операцию, покидал больницу лишь ненадолго. Он был влюблен в поэзию, в литературу, но выйти к читателю с собственной книгой стихов – все из-за той же чрезвычайной строгости к себе – так и не решился.

Этот небольшой сборник – дань памяти талантливого поэта и замечательного человека Константина Левина.

Владимир СОКОЛОВ

НАС ХОРОНИЛА АРТИЛЛЕРИЯ

 
Нас хоронила артиллерия.
Сначала нас она убила.
Но, не гнушаясь лицемерия,
Теперь клялась, что нас любила.
 
 
Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обрубленными нервами
В натруженных руках медслужбы.
 
 
Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере – брому.
А те из нас, что были мертвыми, —
Земле, и никому другому.
 
 
Тут все еще ползут, минируют
И принимают контрудары.
А там – уже иллюминируют,
Набрасывают мемуары…
 
 
И там, вдали от зоны гибельной,
Циклюют и вощат паркеты.
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютную ракету.
 
 
И там, по мановенью Файеров,
Взлетают стаи Лепешинских,
И фары плавят плечи фраеров
И шубки женские в пушинках.
 
 
Бойцы лежат. Им льет регалии
Монетный двор порой ночною.
Но пулеметы обрыгали их
Блевотиною разрывною!
 
 
Но тех, кто получил полсажени,
Кого отпели суховеи,
Не надо путать с персонажами
Ремарка и Хемингуэя.
 
 
Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульвару брел как выпивший
И средь живых прошел как эхо.
 
 
Кому-то он мешал в троллейбусе
Искусственной ногой своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.
 
 
Он вспомнил холмики размытые,
Куски фанеры по дорогам,
Глаза солдат, навек открытые,
Спокойным светятся упреком.
 
 
На них пилоты с неба рушатся,
Костями в тучах застревают…
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.
 
 
И знал солдат, равны для Родины
Те, что заглотаны войною,
И те, что тут лежат, схоронены
В самой стене и под стеною.
 

1946. 1981

ПИЛОТЫ

 
До нитки капюшоны их промокли.
И суп остыл, и отсырел табак.
Они глядят сквозь черные бинокли
И папиросы комкают в зубах.
Они пройдут к темнеющим машинам,
В кабинах стиснут зубы и рули.
И вскоре гул покажется мышиным
Притихшим наблюдателям с земли.
Они вплывут в тиргартенские ливни,
В холодное Германии лицо.
И долго в Дюссельдорфе и Берлине
Их помнят скулы улиц и плацов.
Мне снится молодая эскадрилья
Над черной берхтесгаденской землей.
Зенитный вальс, фугасные кадрили,
Вампирский замок, рухнувший золой.
Настанет утро. Фюрер не проснется.
Зенитчик не поможет. На заре
Пилоты в первый раз поздравят солнце,
В последний раз направясь в лазарет.
 

Осень 1941

«Ты ждешь меня, красивая, как прежде…»

 
Ты ждешь меня, красивая, как прежде…
Читаешь Блока так, как я читал…
Рассвет сквозь штору нестерпимо брезжит,
Чужой патруль трамбует твой квартал.
 
 
А мы отходим по степям Кубани:
повозки, танки, пушки всех систем.
И шепчем воспаленными губами святой приказ 0227.
 
 
Настанет день – мы станем на Моздоке.
Наступит год – мы вырвемся на Днепр.
И выпью я без слова и без вздоха
его струю, тоску найдя на дне…
 

1942

«Я буду убит под Одессой…»

 
Я буду убит под Одессой.
Вдруг волны меня отпоют.
А нет – за лиловой завесой
Ударят в два залпа салют…
 
 
На юге тоскует мама,
Отец мой наводит справки…
«Т-6», словно серый мамонт,
Развертывается на прахе
 
 
Вашего бедного сына…
Свидетельница – осина.
И пруд. И полоска заката —
(Она как просвет погона) —
России метр погонный,
Сержант, грузин языкатый.
 
 
И дождь. Он нахлынет с севера.
Брезент на орудья набросят.
Земля рассветет, как проседь.
Сержанты вскроют консервы.
Приказ принесут внезапно.
Полк выступит на заре.
Все раненые – в лазарет.
 
 
А мертвые смотрят на запад.
 

1943

«Виноват, я ошибся местом…»

 
Виноват, я ошибся местом:
Трудно все расчесть наперед.
Очевидно, под Бухарестом
Мне придется оскалить рот.
 
 
В остальном никаких ремарок,
Никаких «постскриптум» внизу.
Танк в оправе прицельных марок
Должен в мертвом темнеть глазу.
 
 
Умирать у левой станины
Нам Россиею суждено.
В двадцать лет вырывать седины
И румынское пить вино.
 
 
Но меня – раз мне жребий выпал
Хороните, как я солдат:
Куча щебня, и в ней, как вымпел,
Бронебойный горит снаряд!
 

1944. Ясское направление

ЭЛЕГИЯ

 
И мальчик, который когда-то видел себя Заратустрой,
Метил в Наполеоны и себялюбцем был,
Должен сейчас убедиться – как это ни было б грустно, —
Что он оказался слабее истории и судьбы.
 
 
Что мир перед ним открылся кипящим котлом военным,
Ворсистым сукном шинельным подмял его и облек.
Что он растворил ему сердце, как растворяют вены,
Что в эвкалипте Победы есть и его стебелек…
 
 
Микроскопически тонкий, теоретически сущий,
Отнюдь не напоминающий Ваграм и Аркольский мост.
И терпкость воспоминанья: румын батальон бегущий,
В зеленых горных беретах, – и тут же обвал в наркоз…
 
 
И тут же зеленые версты, как в цуге, бегут с санлетучкой.
Набухшие гноем гипсы… Идущий от сердца мат…
А эти всегда беспечны – небесные странники, тучки…
По крышам вагонов телячьих дождем посевным стучат.
 

1945

НАШЕМУ СОЛДАТУ

 
Стоит над Европой мертвецкий храп.
Военная вьюга, фугасная фуга.
К пробитому сердцу мертвого друга
Прижми свое, если зол и храбр…
 
 
Но мне не придется прочесть тебе
Гейне, гуляя по Унтер-ден-Линден:
Из кожи и стали ношу цилиндр —
Замену голени и стопе.
 
 
Глупо меня подковало в бою,
Рано я выпустил парабеллум.
Так пусть же этот листочек белый
Сливает с твоею ярость мою!
 
 
Сколько моих нестреляных гильз
В артиллерийский сольются ропот,
Сколько неотомщенных могил
Гневную поступь твою торопят.
 
 
Так жги их! Чтоб ворон не обонял
Трупную падаль на ратном просторе.
Русский солдат! Полевой трибунал!
Регулировщик дорог истории!
 

1945

«Сейчас мои товарищи в Берлине пляшут линду…»

 
Сейчас мои товарищи в Берлине пляшут линду.
Сидят мои товарищи в венгерских кабачках.
Но есть еще товарищи в вагонах инвалидных
С шарнирными коленями и клюшками в руках.
Сейчас мои товарищи, комвзводы и комбаты —
У каждого по Ленину и Золотой Звезде —
Идут противотанковой профессии ребята,
Ребята из отчаянного ОИПТД[1]1
  ОИПТД – огневой истребительный противотанковый дивизион.


[Закрыть]
Достали где-то шпоры все, звенят по Фридрихштрассе,
Идут по Красной площади чеканным строевым.
А я сижу под Гомелем, с зубровкой на террасе,
И шлю им поздравления по почтам полевым.
 

1945

ЛЮБОВЬ КАК САМОЛЮБИЕ

 
На мысли позорной себя ловлю:
Оказывается – люблю…
Пытаюсь эту мысль отогнать —
Спасаюсь от огня.
Я говорю, что это бред
Поэта в декабре.
Но новый год и даже февраль
Доказывают, что я – враль.
Однако ж сердце твое – не дот?
Любовь – не анекдот?
И, к вашему сведенью, я не тот,
Кто знает, что все пройдет.
Но конкурировать и пламенеть —
Вот это уж не по мне.
И путь сопернику уступить —
Не значит отступить.
Я буду сторицею награжден
В апрельский день с дождем:
В тот день я увижу тебя с ним вдвоем!
И встретятся серые наши глаза —
И их отвесть нельзя.
И выдадут руки твои тебя,
Плащ затеребя.
И выдавят вздох пресловутый любви
Правдивые губы твои.
Злораден и мелочно-самолюбив,
Пройду я, улыбки не скрыв.
 

1945

ПАМЯТИ ПИЛОТА

 
В средней школе, зубря по Витверу
Географию смежных стран,
Ты гадал ли, что ты там вытворишь,
Ты слыхал ли слово «таран»?
 
 
Над какою ж там деревенькою,
У оранжевых потолков,
Рассыпается, бьет об Венгрию
Твой обугленный «Петляков»?
 
 
И за душу твою за верную
Привезут твою старую мать
Золотую Звезду у Шверника,
Словно крестик твой, принимать.
 

1946

«Батальонный комиссар Вачнадзе у костра ведет политбеседу…»

 
Батальонный комиссар Вачнадзе у костра ведет политбеседу.
Дело происходит в сорок первом. Фрицы позади и впереди.
Говорит Вачнадзе командиру: – Если будем живы – будем седы…
Но звезда вовеки будет красной на твоей и на моей груди.
 
 
Не прорвался комиссар Вачнадзе, зашатался, за звезду схватившись,
Прохрипел бойцам: – Ребята, кройте!.. – И навек запомнил этот лес:
У сырой сосны лежит товарищ. Стал моложе вдруг и как-то тише…
В это время по шоссе пылила пятая дивизия СС.
 
 
Над могилой ранней комиссара лишь сосна приметой и осталась.
Даже и звезды фанерной нету – малый холмик, больше ничего.
Глухо кличет птица фронтовая, и по-человечески устало
Не чинара, а сосна склонилась над могилой сына своего.
 

1949

«Ты возвратился в город свой унылый…»

 
Ты возвратился в город свой унылый
И пробуешь старинный свой рояль.
Твои комвзводы неспроста трунили,
Что шашель пощадит его едва ль.
 
 
На твой балкон летят из мокрой рощи
Два черные сыча на рандеву.
Единственный на город весь настройщик
Лежит за синагогою во рву.
 

1946

РЕКВИЕМ ВАЛЕНТИНУ СТЕПАНОВУ

 
Твоя годовщина, товарищ Степанов,
Отмечается в тишине.
Сегодня, небритый, от горя пьяный,
Лежу у моря, постлав шинель.
 
 
Все пьют тут просто – и я без тостов
Глотаю желтый коньяк в тоске,
Черчу госпитальной тяжелой тростью
«Сорокапятку» на песке.
 
 
Сейчас ударит сквозь репродуктор
«Вечною славою» Левитан.
Над черной феодосийской бухтой
Четыре дня висит туман.
 
 
На контуры воспоминаний вначале
Я нанесу Уральский хребет.
Не там ли «нулевкой» нас обкорнали,
По норме девятой сварили обед?
 
 
Не там ли морозим щеки на тактике,
Не там ли пристреливаем репера
И вместе сидим на «губе»? И так-таки
Утром однажды приходит: «Пора».
 
 
Свежей кирзой запахнет в каптерке.
Сорок курсантов, сорок мужчин
Погоны нацепят на гимнастерки —
Дорого стоящий первый чин…
 
 
И ты усмехнешься мне: «Ясно-понятно,
Фронт – не миниатюр-полигон».
Младшие новенькие лейтенанты,
Вместе влезаем в телячий вагон.
 
 
И он сотрясается той же песней,
Какой нас год донимал старшина.
Армянские анекдоты под Пензой
Сменяют дебаты про ордена.
 
 
Еще наши груди таких не знали.
Лишь Васька Цурюпа, балтийский бес,
Отвинчивает с гимнастерки «Знамя»,
Мелком и суконкой наводит блеск.
 
 
В артиллерийских отделах кадров
Растут анкетные холмы.
С пустой кобурою и чистой картой
В свои батареи приходим мы.
 
 
Мы наступаем Манштейну на пятки,
И, педантичны, как «ундервуд»,
Щелкают наши «сорокапятки»,
Что «прощай, Родина» в шутку зовут…
 
 
Тогда-то на эти координаты,
На этих юных, стойких орлят
Спускают приземистых «фердинандов» —
Надежду и копию фатерланд.
 
 
Самоуверенны, методичны —
Единый стиль и один резонанс, —
Железная смертная мелодичность
С холмов накатывает на нас.
 
 
И понял я: все дорогие останки,
Родина, долг, офицерская честь, —
Сошлись в этом сером тулове танка,
Пойманном на прицеле шесть…
……………
 
 
Неделю спустя, в бреду, в медсанбате,
Закованный в гипс, почти как в скафандр,
В припадке лирических отсебятин
Я требовал коньяку и «гаван».
 
 
И только в лазоревом лазарете
Прошу сестру присесть на кровать.
И начинаю подробности эти
Штабистским слогом ей диктовать.
 
 
О нет, никогда таким жалким и скудным
Еще не казался мне мой словарь.
Я помню: в эти слепые секунды
Я горько жалел, что я бездарь.
 
 
Но все-таки я дописал твоей маме,
Чей адрес меж карточек двух актрис
Нашел я в кровавом твоем кармане,
В памятке «Помни, артиллерист».
 
 
Но где-то, Валя, на белом свете,
Охрипши, оглохши, идут в поход
Младшие лейтенанты эти —
Тридцать восьмой курсантский взвод.
 
 
Россию стянули струпья курганов,
Европа гуляет в ночных кабаре —
Лежат лейтенанты, лежат капитаны
В ржавчине звездочек и кубарей…
 
 
Сидят писаря, слюнят конверты
(Цензура тактично не ставит штамп),
И треугольные вороны смерти
Слетаются на городской почтамт.
 
 
И почтальонши в заиндевелых,
В толстых варежках поскорей
Суют их в руки остолбенелых
И непрощающих матерей.
 
 
И матери рвут со стены иконы,
И горькую черную чарку пьют,
И бьют себя в чахлую грудь, и драконом
Ошеломленного бога зовут.
 
 
Один заступник у их обиды —
Это «эрэсов»[2]2
  «Эрэс» – реактивный снаряд.


[Закрыть] литой огонь!
Богиня возмездия Немезида
Еще не сняла полевых погон…
 

1945–1947

«А где-нибудь сейчас в Румынии…»

 
А где-нибудь сейчас в Румынии
По-прежнему светает рано,
И как упал на поле минное,
Так и лежит мой друг Степанов.
 
 
Лежит, под Яссами схороненный,
Двумя шинелями покрытый…
Но не забытый нашей Родиной,
Своей Россией не забытый.
 
 
И, на гулянье пригорюнившись
И в круг веселый не вступая,
О нем, о русском храбром юноше,
Поет румынка молодая.
 
 
Не надо громких слов, товарищи,
Не надо реквиемов черных:
Боль и без них неостывающей
В сердцах пребудет непокорных.
 
 
И все-таки хотел бы в старости
Приехать снова в те пределы,
Где нашей юности и ярости
Суровая звезда горела!
 
 
Где шла моя большая Родина
Твою судьбу спасать, Европа.
Ты сосчитала ль – сколько рот она
В твоих оставила окопах?
 
 
Так пусть вовек не забывается,
Ни за какою сединою,
Тот час, тот бой, что называется
Отечественною Войною.
 

1950

«Под вуалью лед зеленый…»

 
Под вуалью лед зеленый,
А помнишь года:
Тебя мчали эшелоны
Бог знает куда…
 
 
Под вуалью жар карминный,
А помнишь года:
Шла ты по тропинке минной
Бог знает куда…
 
 
С кем пила ты, с кем спала ты,
Храни про себя.
От траншеи до палаты
Носила судьба.
 
 
И со мной примерно то же
Случалось тогда,
Тоже выжил, тоже прожил
Все эти года.
 
 
Тоже лучших, тоже верных
Друзей схоронил,
Пью в их память сладкий вермут,
Сырец раньше пил.
 
 
Неудобно рюмкой тонкой
Его распивать,
Как негоже песне звонкой
На тризне бывать.
 
 
Пей за мертвого солдата,
За сердце его…
А желать ему не надо
Уже ничего…
 

1947

«Мы непростительно стареем…»

 
Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Я не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной Шестой!
……………………
Но даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя – народ, тебя – страдалец,
Я никогда не забывал.
Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе,
Не месть, не честь на поле брани
Не слава и не кровь друзей,
Другое смертное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была то жажда вековая
Кого-то переубедить,
Пусть в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но правоту свою купить.
Я был не лучше, не храбрее
Моих орлов, моих солдат,
Остатка нашей батареи,
Бомбленной шесть часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью «КС».
 

1947

«Пусть кинет друг и женщина оставит…»

 
Пусть кинет друг и женщина оставит.
Его простим, ее не станем звать.
И пусть нас так распишут и прославят,
Что собственная не узнает мать.
Она одна пойдет за нашим гробом,
Скрывая унижение и страх,
И пусть людская мелочность и злоба
Нам не изменит на похоронах.
Иль пусть в пустыне мы умрем от жажды,
А ливень запоздает лишь на час,
Но только б ты, поэзия, однажды
Не отступилась, наконец, от нас.
 

ПЕРВЫЙ СНЕГ

 
Покуда ты не скидан в кучи
И, следовательно, летишь
Как бы иронией летучей
На пустоту полей и крыш,
 
 
Покуда снегоочиститель
Тебя не сыплет в кузова,
Ты только часть и только зритель
Грохочущего торжества.
 
 
Ты только снег и только вестник
Счастливых дней и полных чаш,
Наш добрый друг, и наш ровесник,
И давний утешитель наш.
 
 
Бессмысленно летят снежинки…
И люди забывают вдруг
Свои заботы и починки,
Свой дом и возраст, быт и круг.
 
 
Бессмысленно летят снежинки.
И каждая – как сувенир.
И как поэт на поединке,
Печален и прекрасен мир.
 
 
Еще не все в нем безупречно,
Но тем хорош наш белый свет,
Что он отныне и навечно —
Свет, а не суета сует.
 

Январь 1949

«Синей небес еще не видел…»

 
Синей небес еще не видел
И холодней вина не пил!
Есть слух, что тут еще Овидий
К нему неравнодушен был.
 
 
Был старый лирик многогрешен,
Далек был Рим и отчий дом.
И был изгнанник наш утешен
Одним лишь небом и вином.
 
 
Я шел по пламенному югу,
Где некогда прошел и он.
И думал я про ту науку,
«Которую воспел Назон».
 
 
Всех бед и разочарований
За все, за все мои года —
Один твой взгляд, приход твой ранний
Был искупительней куда.
 
 
Дай бог, чтобы такой весомой
Вся жизнь была, как в эту ночь.
Чтоб руки женщины веселой
Нам жить и петь могли помочь.
 

1949

«Сорокапятимиллиметровая…»

I

 
Сорокапятимиллиметровая,
Это ты втолковывала мне
Обязательное хладнокровие,
Нам положенное на войне.
 
 
Знаю, скажет кто-нибудь с иронией:
Мол, солдат, хвалы себе печет.
Не обижусь – это ж посторонние.
А таких не будем брать в расчет.
 
 
В арсенале где-нибудь стоящая,
Все-таки услышь ты и пойми:
Наша дружба – тоже настоящая,
Как и меж хорошими людьми.
 
 
И когда порою беды штатские
Захотят нас ниже накренить,
Нам друзья старинные солдатские
Помогают волю сохранить.
 

II

 
Сорокапятимиллиметровая,
Старая знакомая моя,
За твое солдатское здоровье
Как солдат обязан выпить я.
 
 
Если б не вернулся я, – пожалуй бы,
Обо мне б и вспомнил кто-нибудь…
О тебе же – ни слезы, ни жалобы,
Будто он – пустяк, твой ратный путь.
 
 
Будто ты не шла простором гибельным,
Будто бы не попадала ты
Молодым снарядом подкалиберным
В черные немецкие кресты.
 
 
Нет, остались нам воспоминания,
Танковые дымные гроба…
И «эрэсов» белое сияние
Нас сопровождало, как судьба.
 
 
Слышал, будто бы с вооружения
Уж снята ты… Очень может быть.
Но, как день рождения и как день ранения,
Мне тебя уже не позабыть.
 
 
Я сегодня пью за отомщенные
Наших пушек раненых тела,
За прославленные, оборонные,
На плечах товарищей скрещенные
Два артиллерийские ствола.
 

1949

«Есть город в стороне лесной…»

 
Есть город в стороне лесной,
Каких не меньше тыщи.
Ты и на карте областной
Его не вдруг отыщешь.
 
 
Но этот бедный городок,
Весь пихтами укрытый,
К которому течет приток
Реки незнаменитой,
 
 
Не позабыт средь всех дорог,
Хоть ты семь лет там не был.
И хоть семь лет – немалый срок,
А часть из них в огне был.
 
 
Ты помнишь черную реку —
Как точную примету,
Как стихотворную строку
Любимого поэта.
 
 
Она настолько далека…
Ее забыл ты имя —
Не ручеек и не река,
А среднее меж ними.
 
 
А помнишь, помнишь, в январе
Легко так просыпался,
Водою черной на заре
По пояс умывался.
 
 
Но если запоздаешь в строй —
Два получи наряда.
И был тогда ты – рядовой…
Знай, стало быть, порядок.
 
 
Далек тот строй, далек тот год.
Навек я благодарен
Тебе, товарищ помкомвзвод,
Ты был хороший парень.
 
 
Но никогда, но никогда
Не будет нашей встречи.
Темна днепровская вода,
И скрытны ее речи.
 

1949

БАЛЬЗАК

 
Он видит черные дома
И проникает в комнаты,
Где женщины, как жизнь сама, —
Несчастливы и скомканы.
Их ожидает ночь и страсть,
Вполне обыкновенная.
Их ожидает жизнь и транс
И скука неизменная.
Иную, может быть, роман
Мадам де Сталь зачитанный.
Иную, может быть, обман,
Холодный и рассчитанный.
Им надо, надо от зари
То лгать, то благородничать,
И томно ехать в Тюильри,
И сводничать, и модничать.
Переписавши векселя,
С ростовщиком кокетничать,
Пить за здоровье короля,
О королеве сплетничать.
Знать, кто влюблен, кто не влюблен,
Немножко в бога веровать
И только ледяной поклон
Виконту Д. отмеривать.
И задыхаться от румян,
Шутить и петь, однако.
И, наконец, попасть в роман
Его, Бальзака.
 

1949

ГЕРОИНЯ РОМАНА

 
Выцвели мои глаза,
И любить меня нельзя,
А когда-то было можно,
А теперь уже нельзя.
 
 
Сморщились мои уста,
Говорят, что неспроста:
Миловали, целовали
Без венца и без креста.
 
 
А была-то я вкусна
И богата, как казна,
Хоть была простого званья,
Не графиня, не княжна.
 
 
Не графиня, не княжна
И не мужняя жена.
Говорят, отбаловала,
Наступила тишина.
 
 
Отшумел последний бал,
И драгун мой ускакал,
Наш известный сочинитель,
Пишет выше всех похвал.
 
 
Он прославился весьма
Канительностью письма.
И, однако ж, не хватило
Нервного ему ума.
 
 
Я, которая была,
Я, огонь и кабала,
В этой книге не воскресла,
А навеки умерла.
 
 
Дай-ка, Дуня, полуштоф
И гони ты их, шутов,
Тех облезлых кавалеров,
Выщипанных петухов.
 

60-е

КОНЬ

 
Мне тебя любить нельзя,
И тебе меня не надо.
Длинные твои глаза
Пострашнее звездопада.
 
 
Проходи же стороной,
Я с тобой не баловался,
Я кобылкой вороной
Просто так полюбовался.
 
 
Свежим сеном похрустел,
В торбе мордою похрупал,
Ни страстей, ни скоростей,
Проходи ж, играя крупом.
 
 
Там, гарцуя при луне,
Силушкой другие пышут.
О тебе и обо мне
Не напишут, не напишут
 
 
Русской прозою литой,
Содержательной и честной,
Знаменитый Лев Толстой
И Куприн весьма известный.
 

70-е