Текст книги "Розмысл царя Иоанна Грозного"
Автор книги: Константин Шильдкрет
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Иоанн снял опалу с немногих оставшихся в живых бояр.
Решив временно примириться с «землёй», он изо всех сил пытался показать, что навсегда покончил с опричниной.
Первым вернулся в свою вотчину разорённый Щенятев. В губе его встретили все приказные и духовенство.
В поношенной шубёнке и истоптанных сапогах князь держался на коне так, как будто обрядили его в шутовской наряд и заставили лицедействовать.
Едва добравшись до своей усадьбы, он заперся в хоромах и никого не допустил к себе.
На другой день к нему прискакал гонец из Москвы.
– Жалует тебя государь кафтаном парчовым и соболиного шубою, – торжественно поклонился вестник и положил на лавку тяжёлый узел…
В обновах Щенятев сразу стал неузнаваем. Он ни минуты лишней не засиживался в хоромах и постоянно старался быть у всех на виду.
В воскресенье на княжий двор согнали холопей.
В парчовом кафтане и в шубе, накинутой на плечи, полный тщеславия, вышел боярин к народу.
Спекулатарь щёлкнул кнутом. Людишки повалились наземь, поползли на брюхе к господарю и поочерёдно поцеловали края кафтана и шубы.
– Аль солодко было при худородных? – подмигнул куда-то в пространство Щенятев, дождавшись, пока людишки отползли на середину двора.
Спекулатарь больно хлестнул по спине первого попавшегося холопя.
– К тебе молвь!
Забитый взгляд ввалившихся глаз крестьянина тяжело уставился на боярина.
– Нам, господарь… нам – како пожалуют…
Князь снял кунью шапку и помахал ею в воздухе.
– А жалую яз смердов своих рожью да просом запашным.
Толпа недоверчиво приподняла головы.
– И позабудем отныне о былых невзгодах великих, – горько вздохнул Щенятев. – То Божье было взыскание!
После обедни всем людишкам раздали по десять гривенок зерна и по пять гривенок лука.
Вечером прискакал на коне Прозоровский. Старинные друзья заперлись в трапезной.
– Каково? – хихикнул гость.
Щенятев радостно потёр руки.
– Отменно, Арефьич! Чу-де-са!
И кичливо:
– Како и предрекали мы, тако и подошло: видано ли, чтобы земля Русийская на смердах держалась?!
Он показал пальцем в сторону деревушки.
– Отпущу им зерна под пашню, а даст Господь лето пригожее, сызнов полны будут житницы хлеба. И людишки окрепнут, а с ними и сам возвеличусь.
Прозоровский одобрительно крякнул.
– Допрежь всего хлебушек. На хлебушке вся сила земская!
Они перекинулись ехидными улыбками.
– А срок придёт, – покажем мы и Васильевичу и всем страдниковым отродьям, како без нас господариться!
* * *
Грозный переехал со всем добром своим в отстроенный заново Кремль. В последнее время он чувствовал себя крайне разбитым и почти не поднимался с постели.
В полдень в отцову опочивальню приходил неизменно Иван-царевич и молча усаживался подле оконца.
– Женить бы тебя, Ивашенька, – вздыхал Иоанн. – Внука родил бы ты мне, а себе наследника на стол московской.
– И тако не лихо мне, – отмахивался Иван.
– Почию яз вскоре, сын мой любезной, и не узрю ни снохи, ни первенца твоего.
Он любовно заглядывал в глаза царевичу.
– И весь-то ты ликом и очами в покойную матушку.
– А сказывают люди – в тебя яз, батюшка, и ликом, и норовом.
В дверь просовывалась голова Фёдора. Грозный поджимал презрительно губы.
– Пономарь жалует наш.
И хрипел, грозясь кулаком:
– Схорони ты улыбку свою одержимую!
Фёдор подползал на коленях к постели.
– Твоя воля, батюшка!..
Иван подмигивал лукаво отцу:
– Вот кого бы женить! Авось поумнел бы при бабе.
Конфузливо тупясь, Фёдор скромненько усаживался на край постели.
– Ваша с Ивашенькой воля, батюшка!..
Грозный трапезовал вместе с детьми, Борисом и Вяземским. Тут же за столом рассматривались государственные дела и челобитные.
Царь лениво выслушивал доклады и во всём соглашался с мнением Годунова. Только при разговорах о земщине он несколько оживлялся.
– Не верят? А яз им верю?!
И, зло отставляя от себя блюдце, ругался площадною бранью.
Однажды в беседе Друцкой, превозмогая испуг, шепнул Иоанну:
– Слух бродит недоброй, царь.
Лицо царя вытянулось и посинело.
– Израда?
– Да, государь! Слух бродит, будто умыслил Челяднин на стол твой сести.
Первым желанием Грозного было наброситься на Друцкого и задушить его собственными руками, но он только лязгнул зубами и глубоко вонзил посох в пол между растопыренными ногами опричника.
Всю ночь провалялся без сна Иоанн. Он сам давно уже слабыми намёками дал понять Друцкому, что хочет избавиться от Челяднина, которого ненавидели земские, и знал, что возведённое на окольничего обвинение – нелепая потварь; но, едва услышал о существующем заговоре, как душу смутил рой жестоких сомнений.
«А ежели потварь та в руку? А ежели и впрямь замышляет Челяднин противу меня?» – мучительно скреблось в болезненном воображении, пробуждая в груди таившийся с детства безотчётный страх перед окружающими. И нарочно, с каким-то непонятным наслаждением безумного царь гнал истину, заставляя себя уверовать в надвигающееся несчастье. С каждым мгновением становилось невыносимее оставаться одному в опочивальне. Казалось, будто сама ночь насторожилась и сейчас бросится на него через оконце тысячами бездушных призраков.
Весь в холодном поту, Иоанн сполз с постели, на четвереньках выбрался в сени и оглушительно закричал.
На крик выскочил из своего терема Федька Басманов.
– Царь! Опамятуйся, мой царь!
– Прочь, змея подколодная! – заревел Иоанн. – Бориса! Бориса с Ивашенькой!
И, только увидев царевича и Годунова, пришёл немного в себя.
– Не спокинете?… – прижался он крепко к плечу Бориса. – И ты, сынок, не спокинешь меня перед кончиной моей?…
– Лекаря бы, батюшка! – ,тревожно посоветовал Иван, помогая отцу улечься в постель.
– Поздно, дитятко! – безнадёжно махнул рукой Грозный. – Не жилец яз ужо на земли.
Царевич почувствовал на своей щеке горячее дыхание больного и понял, что отец сдерживает мучительные рыдания.
– Полно тебе… полно, батюшка!
Иоанн с трудом ткнулся лицом в подушку и придушенно всхлипнул.
– Где ты, Ивашенька?
– Здесь, батюшка, здесь!
– Не спокинешь?…
И, приподнявшись на локтях, устремил мокрые от слёз глаза в иконы.
– Пошто отнял ты, Господи, у меня Настасьюшку мою сизокрылую? Пошто разлучил с ангелом моим утешителем?
Он вскочил вдруг с постели и схватил посох.
– Израда! Всюду израда! Полон Кремль израдою чёрной!
Из груди рвались исступлённые вопли; звериный гнев, ужас и смертельная обида мутили рассудок.
– Извели! Настасьюшку, хранителя моего, извели! Иуды! Христопродавцы!
В оконце слизистой мутью сочился рассвет.
* * *
Царя разбудил благовест к поздней обедне. Наскоро умывшись, он пошёл в сопровождении Басмановых, Бориса и Ивана-царевича в церковь и сам отслужил обедню.
Сложив на груди руки, девичьим голоском тянул Федька Басманов часы.
Никогда ещё так усердно не молился Грозный. Он нарочито затягивал службу и с глубочайшим проникновением произносил каждое слово.
Евстафий не спускал глаз со своего духовного сына и, заразившись молитвенным настроением, призывал на голову царя всю небесную благодать.
На паперти Иоанн ласково потрепал Фёдора по щеке.
– Поблаговестил бы, Федюша!
Царевич растянул рот до ушей и нежно прижался к Борису.
– Твоя воля, батюшка. А не пожалуешь ли и Бориса ко мне на звонницу?
– Аль полюбился Борис?
– Полюбился, батюшка. Тако он жалостно сказы мне сказывает!
И, увлекаясь:
– Яз благовещу Господу Богу, а он божественное поёт. И тако душеньке радостно…
– Ну, иди, дитятко, поблаговествуй. А в другойцы и Бориса отдам.
На ступенях храма, по обе стороны паперти, стояли земские и опричники.
Иоанн лёгким кивком ответил на поклоны и пристально оглядел Челяднина.
– Каково почивать изволил, царь и великий князь всея Русии?
Ошеломлённый окольничий в ужасе отступил.
– Несть иного царя, опричь тебя, Иоанн Васильевич!
Земские многозначительно переглянулись.
Клин государевой бороды оттопырился и забегал по сторонам. Глаза почти скрылись в щёлочках приспущенных век.
– Убрать! – топнул неожиданно ногой Иоанн и, не торопясь, пошёл в хоромы.
На крыльце он задержался.
– После трапезы волю яз судом судить того Челяднина!
* * *
В тереме, отведённом для приёма чужеземных послов, на расставленных в три ряда лавках уселись бояре. Вдоль стены разместились опричники. Иоанн скромно примостился у двери, на чурбачке. Стрельцы ввели узника.
– Вот, – мягко и заискивающе улыбнулся Грозный. – Вот человек, кой восхотел сести на стол московской!
До прихода на суд окольничий не терял ещё надежды на то, что сумеет оправдаться и вернуть милость царя. Но мягкая, заискивающая улыбка всё сказала ему.
В покой с узлом в руке протискался Иван-царевич.
– А восхотел – и сиди, – сквозь сиплый смешок уронил Иоанн.
И строго повернулся к советникам:
– Тако яз молвлю?
Друцкой поклонился за всех, принял от ухмыляющегося царевича узел и развязал его.
Бояре с недоумением поглядели на царские одежды, вытащенные из узла.
– Обряжайся, преславной! – ткнул Иван кулаком в бороду окольничего.
В шапке Мономаха и в царских одеждах, подчиняясь немому приказу Грозного, Челяднин уселся на престол.
– Абие послушаем, чего волил сей человек, – с трудом скрывая сострадание, процедил Годунов.
Дьяк приступил к чтению обвинительной грамоты.
По мере чтения пергаментная трубка распускалась широкою и длинного лентою и коснулась краем своим дубового пола.
Земские слушали с затаённым дыханием и были уверены, что вот-вот назовут имена бояр, приплетённых к заговору.
Но дьяк перечислил с десяток безвестных служилых людей и не заикнулся о высокородных.
Грозный упёрся подбородком в кулак и исподлобья следил за выражением лиц князей и бояр.
«Любо вам, мымры, – думал он с ненавистью, – позоры зреть опришных моих. Погодите ужотко! Будет и на вас мор, окаянных!»
Когда грамота была прочитана, царь упал на колени перед окольничим.
– А не пожалуешь ли меня, Рюриковича, премилостивой подачей подённой, царь?
И, распалясь, ткнул посохом в грудь безмолвного узника.
– Псам его на прокорм!
Царевич подскочил к Челяднину и содрал с него одежды.
На дворе, предупреждённые заранее, толпились псари.
– Гуй! Гуй! – науськивал Друцкой псов на вышедшего из сеней окольничего.
Свора набросилась на жертву.
* * *
После трапезы протопоп робко склонился к царю.
– Какая ещё там пригода?
Евстафий сокрушённо покачал головой.
– Записать ли «выбывшего» в поминание?
Грозный прищурился.
– Не со князи ли великие?
Но тотчас же милостиво прибавил:
– Запиши с теми, про коих речено: «Имена же их ты, Господи, веси».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
– Пришло время искать свою долю! – раскатисто гремел Загубыколесо. – Покель Гирейка москалей палит, ухнем мы всё его кодло в бисово пекло!
Снова опустела Запорожская Сечь. Как один, откликнулись казаки на призыв кошевого.
С гиком разбойным пронеслись паны молодцы через Синюху, а на другой день были уже за Бугом, у речки Кодыми.
На сотни вёрст кругом вымерли татарские кышлаки. Не оставили казаки ни байрака, ни скрутня травы – всё обыскали, но не нашли и признака близости человека.
Только в Очаковской стороне, в Черталах и Чачиклее стали появляться небольшие отряды ворогов.
Однако отряды эти упорно уклонялись от боя и исчезали так же неожиданно, как появлялись.
Хозяевами разгуливали запорожцы в степи и легко, точно совершая увеселительную прогулку, добрались до Хаджибея.
Передовые отряды, далеко обогнав головные силы, не задумываясь, ринулись на селение. Вдруг вымерший Хаджибей вскипел оглушительным шумом. Как из-под земли, невесть откуда, выросла турецкая рать.
Василий со своей сотней попал в засаду, и, если бы не мчавшийся на выручку отряд под командою Рогозяного Дида, не унести бы ни одному из сотни своей головы.
Запорожцы обложили селенье и двинулись на ворогов.
Турки не сдавались. Скованные по ногам невольники под градом выстрелов непрерывно подносили ко рвам чаны с варом.
Запорожцы дрогнули.
Заметив смятение, Загубыколесо первый поскакал к рвам.
– Паны ганчырки! Прохлаждайтесь себе в кышлах с бабами, а меня, казака, не поминайте лихом!
Что вар, пищали и стрелы в сравнении с адовым пламенем слов атамановых, спаливших душу непереносимым стыдом?!
– Чуете, запорожцы, что гикнул нам атаман?! Эй, кто ганчырка, отетань! – заревели казаки и, не помня себя от обиды, метнулись на турок.
* * *
Громя и сжигая всё по пути, возвращались казаки с богатой добычей домой.
Упоённый победами, Василий подбил свою сотню не складывать оружия и идти на соединение с Доном и Волгой.
– Слыхали мы, паны молодцы, что Гирейка пожёг Московию, – ожесточённо доказывал розмысл колеблющимся. – Обойдём же Доном и Волгою, разроем гнёзда татарские да грянем, покель не оправились они, на тех московитских господарей – холопей из кабалы выручать!
– Дело кажет Бабак! – доказывали одни.
– На кой ляд нам Московия та?! – протестовали другие. – Была бы Сечь богата да хватало б горилки и девок!
Спор разгорался. Разбившиеся на враждебные группы казаки наседали друг на друга и угрожающе размахивали келепами.
Гнида пыжом летел из конца в конец и слово в слово с ожесточением повторял всё, что говорил Выводков.
– Правильно! Будет, паны молодцы, холоп как степовый орёл! Правильно, Василько! Будет холоп без бояр и царя, а с выборным атаманом.
Часть запорожцев осталась непреклонной и повернула к Днепру. Остальные очертя голову пошли за Василием.
Донцы встретили запорожцев по-царски и закатили в честь их такой пир, что перепившиеся гости к концу дня свалились замертво.
Поутру запорожцев обступили хозяева.
– А теперь дело сказывайте!
Василий подробно рассказал о своём плане похода. Атаман внимательно выслушал его и увёл своих казаков на раду.
Вскоре он вернулся с недоброю вестью:
– Славное низовое товариство! Люба нам ваша молодецкая удаль, да потеха не по плечу. И смущённо:
– Не срок ещё идти на Москву. Одолеют нас рати царёвы. Будем покель трепать их по одному да силушки набираться.
Сухо простившись с донцами, отряд Василия поплёлся назад.
Татары джедишкульские, джамбойлуцкие, джедисанские и буджацкие прознали от языков о замыслах запорожцев и объединились в несметные полчища.
Встрепенулось Дикое поле. Ожило рогатками и заставами.
Саранчой налетали орды на войско Василия, гнали к Днепру, уничтожая по пути…
С малой горстью уцелевших товарищей вернулся Выводков в Сечь.
Рогозяный Дид увёл упавшего духом розмысла в курень.
– Годи, Бабак, изобиженной бабой рыло кривить! То не пристало сечевику! А послушал бы споначалу меня, старого горобца, – гулял бы ты давно с нами за доброю чаркою да потчевался бы полоняночками.
Выводков брезгливо сплюнул.
– Не за тем мы воюем, чтобы вражьих девушек портить. А токмо меня бы послушались, – гуляли б мы нынче под Тулою с холопьею вольницей!
И, чувствуя, как накипают непослушные слёзы, торопливо ушёл, чтоб не выдать себя.
* * *
С yтpa до ночи расхаживал розмысл одиноко по полю или слушал в кышле рассказы отбитых казаками невольников о жизни в полону.
Невыносимо тяжко было Василию глядеть на иссохшие лица бывших невольников, в глазах которых горели жуткие безумные огоньки, – но какая-то настойчивая сила властно влекла его к этим живым мертвецам.
Среди освобождённых полоняников особенное сочувствие розмысла вызывал один, всегда молчаливый и замкнутый в себе калека. Приткнувшись к плетню, он впивался единственной своей рукой в шелковистые свои волосы и часами, не отрываясь, тупо глядел в одну точку. Его нельзя было расшевелить ни доброй беседой, ни гулливой запорожской пирушкой, ни поповской молитвой. Испытав все средства воздействия, казачество отступилось от него и перестало тревожить.
Только Василий, что ни день, стал всё чаще вертеться подле калеки. Его почему-то смущал взгляд молчаливого человека, будил казавшиеся давно похороненными воспоминания, а шелковистые волосы с завиточками, цвета спелой пшеницы, навевали неуёмную грусть и умилённые слёзы.
– Откель ты родом? – спросил, не выдержав, как-то Василий.
Однорукий нахмурился и бросил сквозь зубы:
– Москаль яз.
– Москаль?
У розмысла упало сердце.
– А кличут?
– Запамятовал. Иваном татары кликали.
И, сплюнув:
– У них всё москали – Иваны.
Больше ничего не мог добиться Василий в тот день от калеки.
Наутро розмысл пришёл в кышло с оскордом.
– Истомился яз от безделья, – положил он руку на плечо Ивана. – Пойду потехи для избу полоняникам ставить. Авось при хозяйстве опамятуетесь от неволи да малость повеселеете.
Калека неожиданно оживился.
– А ты нешто рубленник?
– С дедов ходят в рубленниках Выводковы!
Иван заискивающе улыбнулся.
– Взял бы меня избу ставить.
И показал глазами на болтающийся обрубочек своей правой руки.
– Занозил яз в неволе перст, а он и припух. Ну, а разгневался на ту пригоду татарин, что мне робить стало не можно, да и отсёк в сердцах руку.
Он говорил с таким безразличным спокойствием, как будто рассказывал о ничтожном пустяке, не представляющем никакого значения для него. Только тоненькие полоски бровей чуть пружинились, собираясь трепещущими треугольничками, да пальцы босых ног зло мяли песок и зарывались глубоко в землю.
– Так идём, что ли?
– Идём!
Облюбовав место, розмысл увлечённо принялся за работу.
Тужась и покрякивая при каждом движении, однорукий разводил усердно глину и добросовестно помогал во всём Выводкову.
В короткий срок хата, похожая на большой белый гриб, была почти готова.
– Для кого робишь хоромы? – спрашивали с добродушной улыбкой казаки.
– А для панов молодцов, чтоб прохлаждались, сдожидаючись, покель сами бояре московские холопям поклонятся! – грубо ворчал Василий, с ожесточением сплёвывая.
Однажды перед концом работ калека вдруг подбежал к Выводкову.
– Глазей!
Лоб Ивана собрался глубокими бороздами. Глаза почти с ужасом впились в ладонь, на которой лежал осколок бута.
– Ну, чего тут глазеть? – пожал плечами Василий. – Камень и камень.
– Да ты поглазей! – раздражённо повторил Иван. – Како есть на птицу ту смахивает!
Он вдруг притих и сжал пальцами лоб.
– А кликали птицу…
Выводков не спускал взгляда с глубоких васильковых глаз однорукого. И снова, как в первую встречу, ему начинало казаться в Иване всё до жути знакомым. Этот русый пушок бороды так настойчиво напоминал ему его самого в годы далёкой юности, а волосы и глаза…
– А кликали птицу…
Василий бросил с силой наземь оскорд.
– Не Гамаюном ли кликали?
Однорукий остолбенел.
– Откель? Ты?! Откель?!
Но, встретившись с взглядом розмысла, вдруг упал на колени.
– Откель ты родом, Бабак?
Выводков, не смея верить себе, как-то бочком, крадучись, подошёл к Ивану и склонил к нему посеревшее лицо своё.
– У Замятни… с матерью… с Кланей… с женой моей… жили вы… отца сдожидаючись…
– Батюшка!..
– Дитятко!..
* * *
Косились запорожцы на Выводкова:
– Ну, сын! Ну, дал Бог встретиться! А не кохаться же с ним до конца живота!
Стреляйбаба и Гнида не давали прохода Василию.
– Ганчыркой ты стал, а не казаком! И горилкой-то не отдаёт от тебя. Баба и баба, одно тебе слово!
Но розмысл не обращал внимания на насмешки и старательно избегал встреч с товарищами.
В поле, зарывшись в густую траву, любил он лежать, прижавшись щекою к щеке Ивана. Они бесконечное количество раз вспоминали далёкое прошлое, восстанавливая, как что-то чрезвычайно ценное и важное, каждую мелочь, и, излив душу, мечтательно стихали, чтобы сейчас же вновь приняться за прежнее.
Изредка в сопровождении дозорных на луг приходили турецкие девушки-полонянки.
Под брань и насмешки турчанки, измождённые голодом, принимались косить. Им не разрешали ни передохнуть, ни освежиться глотком воды, и если какая-нибудь из девушек бессильно падала, казаки немедленно поднимали её нещадными ударами батогов.
– Задери ей спидницу, скурвиной дочери!
Ивашка прятал лицо на груди отца.
– Не можно глазеть мне, как забижают зря тех полонянок!..
Выводков угрюмо поглядывал в сторону запорожцев, но не решался вступиться за девушку.
Только когда казаки однажды зарубили одну, – он не выдержал и подскочил к дозорному.
– Тако спекулатари робят с холопями!
– А мы с некрещёною падалью!
И назло Василию сорвали с полонянок рубахи.
– Налетай, паны молодцы!
– Не молодцы вы, а разбойники! – заревел розмысл, набрасываясь на Шкоду. – Токмо тем и живы, что делом разбойным! Не те вы, про коих я в думке держал!
Взрыв хохота привёл его в бешенство. – Не те вы, что за морем за окияном блазнились мне!
Не помня себя, он подхватил косу и грозно замахнулся на запорожца.
– Бей его, братцы! То не казак, а друг басурменов! Иуда!
Василия свалили с ног.
* * *
Долго лежал Выводков, полуживой от побоев. Иван не отходил от него ни на шаг и лечил всеми известными ему средствами.
По ночам, крадучись, к больному приходил Гнида с фляжкой горилки.
– Пей, Бабак! Дюже помогает горилка с порохом, тютюном да красным перцем.
Когда розмысл немного поправился, его вызвали на площадь.
Загубыколесо поднял высоко булаву. Тотчас же писарь уселся на землю, поджав под себя ноги, и достал из-за уха остро отточенное гусиное перо.
Нерыдайменематы распахнул красный, с широкими вылетами жупан, сбил набекрень высокую суконную шапку и поиграл оттопырившейся, как клин бороды Иоанновой, пёстрой кисточкой шёлковой опояски.
– Славное низовое товариство, – начал он, передвигая люльку из одного угла губ в другой. – А было ли в Сечи, чтобы казак ублажал басурменов?
Его перебил Шкода.
– Та не так! Ты про то побалакай, как за бисовых баб некрещёных казак руку поднял на казака!
Атаман потряс булавой.
– Годи! Послухаем, что повыкладает нам Нерыдай!
– Ото и повыкладаю, что за таку подмогу в лянцюги надо взять да за рёбра подвесить! И никаких!
Он сорвал с себя шапку и бросил её злобно в Василия.
– И никаких! Под рёбра! И никаких!
Ни один человек не посмел выступить на защиту Василия. С немым участием поглядывали на преступника его друзья и соратники.
Кошевой не спеша раскурил люльку и уставился на Нерыдайменематы.
– А не поискали бы вы, паны, в казацкой своей башке да не припомнили, как Бабак в поле орудовал для славы нашей Сечи молодецкой?
– Геть! – напали на атамана молодые казаки. – На крюк его, та и годи!
Кошевой наклонился к писарю и неожиданно продиктовал:
– Такой расправы нема, чтобы казак напирал с косою на казака… Пышы!
И, сунув кончик оселедца в зубы, спокойно дождался, пока писарь записал его слова.
– А и такой расправы нема, чтоб хрещеные забижали так себе, байдуже, незаможных невольников… Та пышы!
Рада строго прислушивалась к словам атамана и молчала. Друзья Выводкова поощряюще поглядывали на Загубыколесо.
– Напысал? Ну, то-то ж! Пышы: и порешило славное низовое товариство почитать того Бабака не ворогом казацким, а и не другом, а так себе: ни рыба ни рак. Та не пышы! И дале: и порешило казачество погнать Бабака того из Сечи. Ты чего стал? Я сам за тебя в носу поковыряю! – прикрикнул кошевой на писаря, засунувшего в раздумье пальцы в обе ноздри.
– Так ли я балакаю, паны?
– Бреши до конца, а там пораскумекаем.
Загубыколесо выплюнул оселедец и отставил правую ногу.
– Выходит, порешило славное низовое…
– Так то ж ты порешил покель, а не мы! – зашумели незло передние ряды.
– А вы не сбивайте!
И к писарю:
– Порешило ту ганчырку геть погнать из Сечи. Нехай его где хочет маты мордует. Та то не пышы! То я для слова.
Молодёжь попыталась возмутиться, но Рогозяный Дид с товарищами выхватили сабли из ножен.
– Дюже сопливы ещё спорить со стариками! Геть до шинка подрастать!
Атаман воспользовался минутою и подмигнул писарю.
– Бей печать! И годи! Прощай, Бабак! Пошныркаешь по Дикому полю, а там, после покуты, вертайся на Сечь с повинной башкой.
Перекинув через плечо котомку и оскорд, ушёл Василий с сыном в Дикое поле.
Поздним вечером остановились они у могилы для роздыха.
Василий склонил голову на плечо сына и горько задумался.
Иван нежно обнял отца.
– Не томись, батюшка! Авось обойдётся.
Розмысл заломил больно руки.
– Пошто? Кой человек растолкует?
– Ты сядь, батюшка, отдохни.
Выводков подёргал носом и срывающимся, полным недоумения голосом бросил куда-то в пространство:
– Пошто? Пошто великим простором Русия раскинута, а жить одинокому негде? Пошто?!
