Текст книги "Розмысл царя Иоанна Грозного"
Автор книги: Константин Шильдкрет
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Замятня и Шереметев, закованные лицом к лицу в общие железы, пролежали всю ночь в подземелье.
– Ты! – таращил во тьме глаза Шереметев, стараясь вцепиться зубами в губы соседа.
Микола Петрович собирал ёжиком лоб и остервенело бодался.
– За моими же хлебом-солью поносил меня при боярах и Федьке, бесстыжий, – сипел он по-гусиному и смачно плевался.
Присмиревшие было поначалу от непривычного шума крысы по одной выползали из нор и, щерясь, подозрительно обнюхивали людей.
Осмелев, они неторопливо засновали по туго переплетённым ногам, шмыгнули под изодранные кафтаны и подобрались к груди.
– Кш, окаянные!
Объятые ужасом, бояре подняли отчаянный вой и покатились, переваливаясь друг через друга по отвратительной жиже земляного пола.
Всполошённые крысы шмыгнули в норы.
Едва передохнув от страха, Шереметев вцепился зубами в губу Миколы Петровича.
– Не займай, басурмен! – рванулся Замятня и больно боднул соседа.
– А ты и с господарями не схож! Ты поглазей на рыло-то на своё! – обидно расхохотался Шереметев. – Паникадило, а не господарь! А на лбу – репейник! Ей-пра!
Сабуров перегнул тонкую шею свою и, приподнявшись, двинул лбом по переносице князя.
– Хоть и поджар яз и при репейнике, да от самого Батыя в князьях хожу. А ты тучен, яко опара, да мелок!
– Молчи, кобыла тмутараканская!
Утром их спустили с желез и повели на допрос. Микола Петрович чванно поглядел на дьяка и, напыжившись, просипел:
– Покель сию опару смердящую из моей темницы не выбросите да Ваську-холопя служить ко мне не приставите, – а и выю рубите, – языком не шевельну!
По одному поднимали князей на дыбу. Под жуткий хруст костей дьяк, не торопясь, чинил допрос.
Подьячий, приладив на колени пергамент, записывал показания.
– Руки его смердящие крути подале за спину! – ревел Замятня, забывая о собственных страданиях. – Авось опоросится пёс да потоньшает малость!
В сенях послышались сдержанные голоса. Уныло звякнули железы.
В изодранной епанче, весь в крови, в избу ввалился Василий.
Микола Петрович с удовлетворением крякнул.
– То-то же, сдогадались, что не можно Замятне без смерда!
Кат подтянул верёвку. Что-то хрястнуло в княжьей груди, оборвалось; выкатились глаза; бурыми пятнами покрылось искажённое болью лицо.
Дьяк неодобрительно покачал головой, сам ослабил верёвку и, сняв Сабурова с дыбы, облил его ушатом воды.
Выводкова повесили рядом с Шереметевым.
– Не ведаю! – крикнул он, когда к нему подошёл кат с раскалённым железным прутом.
– Не сведущ яз в господарских делах.
Сабуров очнулся и широко раскрыл глаза.
Василий умоляюще взглянул на него.
– Обскажи ты им, князь, про меня.
Серою тушею висел Шереметев на дыбе и протяжно стонал:
– Спусти! Отхожу! Без покаяния отхожу!
И, точно в предсмертных судорогах, жутко подёргивал каждым мускулом лица.
Но едва его бросили подле Сабурова, он собрал последние силы и отполз в дальний угол.
– Не вместно православному быть близ чародея.
Дьяк любопытно склонился над князем.
– Аль водится за Замятней?
– Поглазей сам, коли не веришь! Вдвоём с холопем с тем, с Ваською, нечистое селение сотворил.
Узников уволокли в темницу.
Челяднин приказал рассадить князей по разным ямам и, остановившись перед низкою железной дверью, поклонился почтительно Шереметеву.
– На досуге поразмыслишь, боярин, како со ливонцы да Шуйским царя извести!
Князь попытался возразить, но Челяднин уже отвернулся к дьяку.
– В серединную темницу его, что острым помостом приправлена, да обрядить железами по вые, рукам и ногам, а по чреслам – обручем тучным украсить!
И, сосредоточенно уставившись в землю:
– Да к тому обручу батман железа приладить!
Шереметев сжал кулаки.
– Сам же ты из рода высокого, а продался смердам богопротивным!
* * *
Грязной с дьяками с изумлением рассматривали потешный город.
Увидев льва, они отпрянули в страхе и долго не решались прикоснуться к оскаленной пасти.
Василий, срывающимся голосом, едва живой от недавней пытки, давал объяснения.
– А и доподлинно чудо! – развёл руками Челяднин. – Не пожалует ли царь поглазеть? – И приказал рубленнику собрать разобранные части потешной усадьбы.
* * *
Отлежавшись в избе подьячего, Выводков объявил наконец, что здоров и может приступить к работе.
Когда потеха была собрана, восхищённый окольничий поспешил в Кремль, чтобы обстоятельно поведать царю о диковине, содеянной умельцем-холопем.
На другой же день, по воле Грозного, Василий, вместе с городком, был доставлен на царский двор.
Протопоп Евстафий в суеверном ужасе закрыл руками лицо.
– Сожги, государь! С холопем сожги! А птицу ту, Гамаюн, зарой под осиной в страстную седмицу [85]85
Страстная седмица (неделя) – последняя неделя перед Пасхой, известна в народе как Белая, или Чистая (готовясь к встрече Светлого Воскресенья, наши предки белили и прибирали дома, заботились о чистоте двора и т. п.).
[Закрыть].
Иоанн надоедливо отмахнулся.
– Служил бы обедни, а об остатнем поручил бы нам печалованье! На то и на Ливонию ополчаюсь, чтобы с краёв иноземных умельцев сдобыть. – И с разинутым ртом остановился перед Василием. – Смерд, а доподлинному розмыслу не уступит!
Осенённый неожиданной мыслью, он легонько коснулся посохом плеча умельца:
– Снимаю холопство с тебя. Жалую тебя дьяком-розмыслом.
После обедни Грозный направился в думу, но среди дороги повернул вдруг в трапезную.
– Пускай сами погомонят князья, а мне и зреть-то хари их богомерзкие невмоготу!
В сенях он встретил царевича, Фуникова, Челяднина и Годунова.
Иван приложился к руке отца и сиротливо вздохнул.
Грозный насупился и недоверчиво зашарил глазами по лицам советников.
– Аль лихо?
Царевич мотнул головой.
– Лихо, батюшка! Не токмо бояре, а жильцы и те печалуются!
У Иоанна упало сердце. Он сжал плечо сына и ткнулся бородой в его ухо.
– На чём печалуются?
Фуников, выгораживая царевича, устремил простодушный свой взгляд в пространство и прошелестел в кулачок:
– Не успел ты холопя пожаловать розмыслом, а ужо негодование идёт: негоже, мол, в розмыслах смерду ходить.
Грозный облегчённо вздохнул и, не ответив, сделал шаг к распахнувшейся перед ним двери.
В кресле, закинув ногу на ногу и улыбаясь, он наставительно отставил указательный палец.
– Одного смерда примолвишь, тьмы холопей тебя возвеличат. А греха в умельстве розмысла нету. Божьим благословеньем умельство то ему дадено. – И, потрепав бороду, лукаво прищурился. – Слыхивали мы, будто с той поры, како дьяка на болоте рубили, возносят меня усердно в молитвах людишки.
Борис скромно потупился.
– Послов спосылали мы по всей земле с благовестом о суде твоём праведном.
Иоанн привлёк к себе сына.
– И разумей; к тому и ныне примолвил умельца, что ведаю и тебе заповедаю: коль пригож умишко для государственности, без остатку бросай его в царёву казну, не взирая, ворог он али друг государю.
* * *
Василий поселился в Кремле. Ему было поручено изготовление игрушек для Фёдора. С утра до ночи проводил розмысл время в своей мастерской, стараясь забыться в работе. Но это плохо удавалось ему. С каждым днём он всё боле раздражался и замыкался в себе.
Хотелось настоящего дела, которое могло бы принести какую-нибудь пользу и удовлетворение, а не возиться без конца с никому не нужными игрушечными коньками и глиняными птицами.
В точно установленный час после обеда в мастерскую, в сопровождении Катырева, являлся Фёдор и с видом знатока рассматривал работу Василия. Однако сохранить надолго серьёзность царевичу не удавалось, и он под конец любовно прижимался к розмыслу.
– И откель у людей умельство берётся? Да ежели бы меня к тому приневолить, – да николн не сотворить мне сего.
И растягивал лицо в блаженной улыбке.
Выводков с искренним умилением слушал Фёдора. С первого взгляда ему полюбился низкорослый одутловатый юноша, всегда такой сердечный, улыбающийся и трогательно-доверчивый. Особенно нравился ему близорукий взгляд царевича, немного пришибленный, чуть страдальческий и детски покорный.
Фёдор садился на гладко отёсанную чурку, склонял голову на грудь розмысла и воркующим шёпотом просил рассказать что-нибудь про бояр, холопей, странников перехожих и беглых.
– Ты бы мне сказочку про деревеньку лесную. Ужо тако сердечно ты сказываешь. По ночам и то во сне те беглые притчутся мне.
Василий начинал в сотый раз рассказ о лесной своей деревушке и неизменно кончал одним и тем же:
– А придут на Москву жена моя да Ивашка, – не такое поведают! Горазды они, царевич, на сказы.
И с глубокой тоскою:
– В кои поры объезжий обетовал доставить их на Москву, а досель нету ни Клашеньки моей, ни сынишки.
Катырев ободряюще ухмылялся.
– Придёт срок – доставят. Не за горами.
– То-то ж и яз сказываю – не за горами, – поддакивал царевич, заглядывая с детскою лаской в лицо Василия. – Придёт срок – доставят: не за горами.
Он отходил в угол, усаживался перед ворохом игрушек и тихонечко что-то шептал про себя.
Понемногу царевич сам научился владеть секирой и кое-что мастерить.
Однажды, выбрав время, когда не было Катырева, он торопливо выстругал два столбика с перекладинкой и прикрепил к виселице тоненькую петлю.
– Да ведаешь ли ты, царевич, что сотворил?
– А ты не глазей! Роби, что робишъ! – по-новому резко буркнул юноша и потянул неожиданно к себе Выводкова.
– Люб ты мне… Да и болтать не станешь. Не станешь?
– Не стану, царевич.
– А коли тако, присоветую яз тебе, чем Грязного приворотить да бабу с Ивашкой на Москве узреть в недальние дни.
Выводков почтительно склонил голову и по-отечески улыбнулся.
– Ты блаженненьких видывал?
– Видывал.
– А ежели видывал – заприметил: за что иному темница, – блаженному всё в корысть да в корысть.
Скользким змеиным холодком вползли в сердце розмысла воркующие эти слова.
Рука юноши потянулась к деревянному мужичку.
– Приладил бы ты бородёнку ему. Узенькую да жёлтую.
Когда на подбородке игрушки затрепыхался льняной клинышек бороды, царевич восхищённо захлопал в ладоши и сунул головку мужичка в петлю.
– Добро висит, козёл бородатой!
– Опамятуйся, царевич!
Фёдор вдруг испуганно отступил и закрыл руками лицо.
– Боязно мне!..
Он подкрался на носках к двери, взглянул на дзор и торопливо вернулся.
– Ночами не сплю. Всё сдаётся – сызнов батюшка сечь меня будет.
Он всхлипнул и закачался из стороны в сторону.
– Государственности наущает! А мне ни к чему! Коли б за мною стол, а то – за Ивашкой! На кой мне и государственность та! Иной раз сдаётся, краше бы вместе с блаженной памяти первенцем отцовым Димитрием в землю сырую лечь, нежели терпети обиды.
Василий нежно провёл рукой по колену царевича.
– Коему государственность, а тебе – молитва за нас перед Господом.
В близоруких глазах Фёдора вспыхнули звериные искорки. Заострившийся подбородок оттопырился и задрожал, как в гневе у Иоанна.
– За то и примолвляют меня, за юродство моё. Блаженненький царевич у нас. Благоюродивой Фёдор у нас! А кой яз блаженненький?! Яз– сын царёв! От Володимира кровь моя! От Рюриковичей плоть от плоти! Не примолвляю яз тех, кои меня блаженненьким почитают!
Ударили к вечерне. Царевич растерянно огляделся. Порыв возмущения стих, сменившись подозрительным страхом. По лицу прыгающими тенями поползла заискиваюдцая улыбочка.
– Ты чего, холопьюшко, закручинился? Али негоже навычен яз скоморохами лицедействовать? – Он заложил руки в бока и гордо отставил ногу. – Эвона, каково! И не тако ещё разумею яз скоморошествовать! – И, заметив чуть колеблющуюся в петле игрушку, слезливо задёргал носом. – А ему, Вася, деревянненькому, от моей забавы не больно?
«Блаженный! Как есть блаженный», – подумал Василий, исподлобья наблюдая за юношей, и едва мужичок был вынут из петли, искромсал секирой в мелкие щепы виселицу.
– Так-то краше, царевич!
– Так-то краше, холопьюшко, – послушно согласился Фёдор и, прислушавшись к благовесту, размашисто перекрестился.
В дверь просунулась голова Катырева.
– К вечерне, царевич!
Нахлобучив на глаза шапку, Фёдор, тяжело отдуваясь и облизывая кончиком языка угол губ, вразвалку поплёлся в церковь.
На паперти он с детской сердечностью взглянул на боярина.
– Единый разок токмо брякну. Покель Малюта не зрит.
Пономарь, увидев поднимающегося по лесенке царевича, выпустил верёвки из рук и опустился на колени. Фёдор блаженно уставился в блестящий колокол.
– Горит! Херувимской улыбкою улыбается!
Катырев грузно сел на верхнюю ступень и, отдышавшись, приложил руку к груди.
– Краше бы тебе, агнец мой кроткой, в свой теремок. Вздули бы мы свечку из воску ярого; яз бы обрядился в кафтан слюдяной… Ужо то-то бы радости тебе от сиянья того.
Пальцы царевича сжимались в кулак. Зрачки бухли и ширились. А на лице, не смываясь, светилась заученная больная улыбка.
– Взойди, князюшко, поглазей. Сдаётся, не треснул ли колокол?
Боярин, пыхтя, взобрался на широкий выступ баляс.
Фёдор прыгнул за Катыревым и, охваченный вдруг порывом дикого озорства, толкнул, будто нечаянно, плечом в ноги боярина.
Жирная туша беспомощно покачнулась и рухнула вниз.
Пономарь едва успел вцепиться в сапог князя и предотвратить несчастье.
– Спасите! – заревел Фёдор. – Спасите! Человек с баляс упал.
И шаром скатился по узенькой лестнице на паперть.
– Боярина спасите! Катырева моего!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Разметавшись на пуховике, сладко спал Фёдор. Катырев, отяжелевший после обильной трапезы, сидел у оконца и мирно подрёмывал.
В соседнем тереме Иван-царевич играл в шашки с Борисом.
Игра подходила к концу. Годунов взволнованно поглядывал на доску, обдумывая ход, хотя отчётливо знал, как победить рассеянного царевича.
Наконец он сдался.
– Како ни мудри, а не осилить тебя. Горазд ты, царевич, до сией забавы.
Иван с видом победителя встал из-за столика.
– А и скука же, Годунов, с тобой, несмышлёным!
И приложился лбом к цветному стеклу окна.
Из-за церкви Рождества Богородицы к постельной избе, оживлённо беседуя, шли два человека.
– Малюта жалует, – вполголоса сообщил Иван и благодушно ухмыльнулся. – Видать, Богом дано батюшке с первого взгляда добрых людей примечать. Доподлинно, верный холоп сей Скуратов!
Неподвижные дозорные встрепенулись от скрипа сенных дверей.
Малюта пропустил вперёд собеседника и, деловито поглаживая рыжую бороду, уверенно постучался в терем.
– Спаси Бог хозяина доброго!
– Дай Бог здравия гостям желанным! – громко отозвался Борис.
Малюта переступил через порог; за ним, переваливаясь на коротких кривых ногах, ввалился его спутник. Едва сдерживая смех, царевич уставился на кривоногого.
– Добро пожаловать, Бекбулатович [86]86
Бекбулатович – Симеон Бекбулатович (Саин-Булат) (?– 1616), касимовский хан, «великий князь всея Руси» – номинальный управитель Русского государства с 1575 г. В 1576 г. получил в удел Тверь. При Борисе Годунове в опале, при Лжедмитрии I пострижен в монахи.
[Закрыть]!
Он первый поклонился гостю. Растерявшийся от такой редкой милости, Бекбулатович бухнулся в ноги, потом поднял безбородое лицо своё к образам и зашептал торопливо молитву. Узенькие щёлочки раскосых глаз восторженно остановились на золотых, в сапфировой росписи ризах.
– Множество денег заплатили за Бога, – с чувством выдохнул он и оскалил два ряда редких зубов с выдающимися, как у волка, клыками.
Шум голосов разбудил Фёдора. Он готов был уже рассердиться, но вдруг вскочил с постели и прыгнул на Катырева.
Боярин осоловело захлопал глазами:
– Кое ещё ожерелье?! Не воровал яз того ожерелья!
– Всё бы тебе ожерелья да казна золотая, жаднущий! Протри ты зенки! Гости к нам понаехали!
Не дав опомниться сонному, царевич удобно устроился на его спине.
– Вези, серый волк, меня, царевича, за синие моря кипучие, за зелёные леса дремучие, к хану любезному касимовскому да к Симеонушке Бекбулатовичу ко татарину!
Встряхиваясь и пофыркивая, Катырев сделал круг по терему и открыл головой дверь к Ивану.
Радостно улыбаясь, Фёдор привычным жестом подставил хану руку для поцелуя.
Малюта снял царевича с боярской спины и, как ребёнка, усадил на лавку подле себя.
– Гостинец тебе из Касимова.
Бекбулатович таинственно подмигнул.
– Царь меня любит, яз царя примолвляю. Царь меня серебряной саблей пожаловал, мы царю привезли… – Он растопырил пальцы и загнул мизинец. – Царю шёлку персидского да бочку кумыса. Тебе, Иван Иоаннович, – аргамака, горячего, како вино двойное боярское (щёлочки его глаз совсем закрылись в масленой улыбочке) да ещё… – И, загибая один за другим два пальца, выпалил: – Любишь девушек крымских?
Заметив, как Борис неодобрительно покачал головой и показал в сторону Фёдора, Симеон недоуменно оттопырил верхнюю рассечённую губу.
Иван весело потёр руки.
– Вот то гостинец! Ужо к ночи ты, Малюта, приволоки через Занеглинье в подземный терем гостинец тот – поглазеть.
– А тебе, Фёдор Иоаннович, – продолжал успокоенный хан, – сдобыли мы бахаря [87]87
Бахарь – сказочник, сказитель.
[Закрыть] .
Фёдор вскочил с лавки и, взвизгнув, изо всех сил шлёпнул ладонью по спине Катырева.
– Абие волю бахаря!
Иван погрозился.
– Терем поганить холопем!
Но брат поглядел на него с такою робкою и заискивающей улыбкою, что он махнул рукой и уступал.
Взобравшись на спину боярина, Фёдор хлестнул кнутом и исчез в тёмных сенях.
* * *
Сухой, как посох Грозного, стоял, приткнувшись к стене в тереме Фёдора, бахарь. Широкая борода его закрывала грудь измятым и выцветшим лопухом; зрачки глаз то широко раздавались, точно серые мушки, попавшие в застывшую жижицу мёда, то сжимались тупыми и ржавыми булавочными головками, а сомкнутые губы равномерно пузырились и проваливались в беспрестанном почавкивании и жвачке.
Царевич взобрался на постель, подобрал под себя ноги и приготовился слушать.
Катырев, улучив минуту, поклёвывал носом в своём углу.
– Сказывай, странничек!
Бахарь поправил верёвочную опояску и перекрестился.
– Про что волишь слушать, херувим?
Фёдор потёр пальцем висок и зажмурился.
– Любы мне сказы про татарву некрещёную.
И указал бахарю на лавочку подле постели:
– Садись.
Жёлтое лицо старика вытянулось; на нём, просвечиваясь, выступили паутинные жилки.
– Избави, царевич! Нешто слыхано слухом, чтоб смерду сиживать подле царских кровей?!
Он оторвался от стены и припал к руке царевича.
Катырев булькнул горлом, промычал что-то под нос и смачно всхрапнул.
Фёдор потихонечку взял подушку и, прицелившись, бросил её в лицо боярина.
– Нынче же батюшке челом буду бить на тебя! Опостылел ты мне: то со звонницы низвергаешься, нам на страхи великие, то дрыхнешь, яко пёс в старости!
Катырев нащупал подушку и, не просыпаясь, с наслаждением ткнулся в неё щекой.
– А ты, странничек, сказывай. На тебя яз не гневаюсь.
Бахарь склонил послушно голову на плечо.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! А было на Ра [88]88
Ра – Волга.
[Закрыть] царство Казанское [89]89
Царство Казанское – Казанское ханство, феодальное государство в Среднем Поволжье (1438–1552), выделилось из Золотой Орды. Грабительские набеги казанских войск на русские земли особенно усилились в 20-х гг. XVI в. В 1487–1521 гг. находилось в вассальной зависимости от Руси; с 1524 г. – от Турции. В результате казанских походов 1545–1552 гг. ханство было ликвидировано, Среднее Поволжье присоединено к России.
[Закрыть]. И бысть прогневался Отец небесный на Хама, снял с выи его крест и обрядил в личину духа нечистого. И взяла туга Богом отверженного. А поколику зрит, что бегут от него благочестивые, подался он за Вельзевуловым [90]90
Вельзевул – в христианских представлениях демоническое существо. Современная наука предлагает ещё два толкования этого имени: дьявол (сатана) и повелитель скверн.
[Закрыть]отродьем. Из коих земель ведьму притянет, снюхается, нечистую душу примолвит другойцы. Тако народилась от того Хама великая сила нечисти басурменовой. И учуяла нечистая татарва, что во едином из царств собрались вкупе все рабы Господни для служения Духу Святому. И, прослышавши про то, великим трусом обуреваемый, спослал Хам языков своих в обитель Христовых рабов на соглядатайство.
Старик закачался вдруг и развёл беспомощно руками.
– Ты сядь, странничек Божий.
– Избави, царевич…
И продолжал возмущённо:
– А и орда великая, яко та саранча, спустилась на обитель Московскую, землю преславную. И бысть в те поры плач и скрежет зубов, и стенания, и туга вселенская. И потече кровь, яко многоводные реки, и яко от мора – повалишися людие от стрел басурменовых.
Бахарь вытер кулаком слёзы и невидящим взглядом своим уставился в подволоку.
– Тебе поём, тебе славим, к тебе припадаем и ныне, и присно, и во веки веков…
– Да ты сказывай, странничек!
– А и устояти ли премерзким противу Господа? А и погасит ли кой, дерзкой, лампад небесный – солнце? Тако и не одолеть басурмену креста Господня! Кликнул великой князь дружины верные, возжёг во храмах свечи из воску ярого и двинулся ратью на рать. Яко исчезает дым – исчезли; яко тает воск от лица огня – тако погибли нечестивые…
– Всё? – разочарованно поджал губы Фёдор.
– А во испытание христианам помиловал Господь коликую невеликую силу татарскую да пожаловал её царством тем Казанскиим сызнов на реке Ра.
– Эвон, выходит, откель ханство Казанское народилось! – просветлённо улыбнулся царевич. – А мне-то и невдомёк!
Бахарь пожевал свою жвачку и, вытянув шею, приятно зажмурился.
– А и ханом-то зря люди Хамов тех величают. И не ханы, а хамы. Неразумны людишки.
Фёдор неожиданно сдвинул брови.
– Неужто и касимовской Симеон, ежели по истине, Хамом зовётся?
– То – Симеон! То – крещёный! Нешто яз про крещёные души реку?
И, перекрестившись:
– В том хамстве Казанскиим примолвила татарва всю силу нечисти лёшей да водяной. И не стало в те поры ни проходу ни проезду крещёным. Сызнов взмолились люди московские Господу Богу. А Бог-то… он, преблагий, нешто попустит?… Бог-то… ему, Отцу, каково во скорбех зрети чад своих прелюбезных? И народил он в те поры могутного и преславного царя и великого князя… И нарекли царя…
– Како нарекли его, странничек?
– Преславным Иоанном Васильевичем.
– Батюшка народился, выходит?
– Батюшка, херувимчик мой, батюшка!
Пальцы Фёдора зашарили под периной и нащупали игрушечную виселицу, содеянную им тайно от Выводкова.
– Сказывай, сказывай, перехожий.
И зло сжал клинышек кудельки, приклеенной к подбородку деревянного мужичка.
– И бысть глас с небеси Иоанну Васильевичу рассеять ту силу поганую и возвеличить царство Московское. Мудр и крепок Божиим благословением батюшка твой, царь и великой князь всея земли крещеныя. И по мудрому разумению сотворил тако: над ратью о тридесяти тыщех конных и пятнадесяти тыщех пеших поставил гетманом Александра Горбатого, князя суздальского. И повёл той гетман рать на гору великую. Егда вышли некрещёные из дубравы – закружили их к горе да в поле и одолели. А суздальский князь умишком был крепок и не восхотел пир пировать победной; но, помолясь изрядно, привязал десять тыщ татар к кольям и перед Казанью, стольным градом, поставил. И висели нечестивые единый день и единую нощь. И ратники гетмановы скакали неослабно перед полоняниками и велиим гласом взывали к тому граду Казани: «Обетовал государь живот и волю даровати полоненным и в граде сидящим, токмо бы отдались под самодержавство русийское».
Фёдор засунул два пальца в нос и с неослабевающим любопытством слушал монотонное шамканье.
Бахарь передохнул, расставил широко ноги и громко высморкался.
– Не опостылел ли тебе, царевич, мой сказ?
– Сказывай, сказывай!
– Тако и взывали ратники, покель достатно было гласа. А татарва о те поры, примечать стал князь суздальской, сбилась всей силушкой совет держать. И, како ехидны подколодные, выползли на стены и метнули в рать христианскую плювию [91]91
…метнули… плювию стрел. – Действие по глаголу плювати (плевать).
[Закрыть]стрел. Мечут стрелы, а сами вопиют шабашом бесовским: «Краше зрети нам полоненных мёртвыми от наших рук, нежели б посекли их кгауры необрезанные!» На словеса сии богомерзкие зело возгневался Горбатой-князь, поскакал ко Иоанну Васильевичу челом бить на тех обидчиков. Лихо в те поры было людишкам ратным, что неослабно, по гетманову велению, перед полоненными дозорили. Коих стрелы минули татарские, порубили тех стрельцы при всей дружине. А сам Иоанн Васильевич над той казнью воеводство держал. «Тако полонянников уберегли?! Тако служите мне?!» В великой туге вопил сии словеса осударь и в кручине разодрал кафтан свой бранный, яко в древлие времена в стране Израилевой раздирали в кручине пророци одёжи свои! «Аль недосуг вам было, нерадивым смердам, зычнее вещать, чтобы устрашился татарский град глаголов ваших?!» – Старик поднял для креста трясущиеся руки. – Помяни, Господи, души усопших раб твоих на поле брани, за веру, царя и Русию живот свой положивых, и сотвори им вечную память.
– Аминь! – проникновенно подкрепил Фёдор.
– Аминь! – качнул головой пробудившийся было Катырев и тотчас же ткнулся измятым лицом в подушку.
– Аминь! – прихлебнул бахарь и продолжал: – И отслужил суздальский князь молебен, а и пошёл к остатней горе. И поскакал с ним Симеон Микулинской, что из тверских княжат. А и вразумил Господь князей проломить стену, что содеяла татарва, да держать дорогу до града Арского [92]92
Арский грей – городок в Казанской земле.
[Закрыть]. А и не чаяли басурмены зрети рать нашу у града Арского и в трусе великом ринулись в леса дремучие. И взликовали крещёные. И зерна того, и скота того, и ковров, шёлком писанных, и куницы со белкою, да и соболя с росомахою великое множество сдосталось царю преславному. А и бабы татарские со бесенята свои в байраки ушли, лопочут по-своему, волчицами воют, а не идут к кгаурам. Содом с Гоморрою [93]93
Содом с Гоморрою – Содом (букв, горящий) и Гоморра (погружение, потопление), города у устья реки Иордан или на западном побережье Мёртвого моря, жители которых погрязли в распутстве, и за это были испепелены огнём, посланным с небес. Из пламени Бог вывел только Лота с семьёй. В переносном, символическом смысле названия городов употребляются для обозначения беспорядка, хаоса и разврата.
[Закрыть]! А пришли к байракам ратники наши, – бабы те ножами булатными бесенят своих похлестали. «Не отдадим кгаурам на посмеяние!»
Бахарь затрясся от неслышного смеха и ухватился за косяк двери.
– Ну, ты, не томи!
– Помилуй, царевич, устал яз.
И строго:
– А и поволокли ратники добычу на галицкие дороги. Черемисы же луговые, в добрый час молвить, в дурной – промолчать, како стукнутся об землю лбами, тако и обернулись травой.
Фёдор резко окликнул Катырева и, не дождавшись ответа, сам бочком подошёл к нему.
– Боязно мне тех черемисов.
– Иль попримолкнуть, царевич?
– Сказывай, странничек.
– И како ступили кони ратные в траву буйную, обернулись абие луговые черемисы [94]94
Черемисы (луговые) – название марийцев до 1918 г., жили на Средней Волге, между реками Ветлугой и Вяткой.
[Закрыть]сызнов татарами. И страх великий объял дружины великокняжеские, и смятенно обратились в бегство Христовы воины. А и сызнов возгневался царь. Дланью своею пресветлою, не гнушаясь, по ланитам он ратников зело хлестал. Да и тому Микулипскому око проткнул стрелой: «Не пожалуешь ли об одном оке за черемисом глазеть?» Тако вот ещё Отец Небесный единый день в свою обитель прибрал и земле ночь пожаловал. А по ночи той чуют в стане – гомонит татарва в Казани. Утресь возвела очёса свои рать на хамов град и зрит: сбились басурмены тучею превеликою да словеса непотребные извергают. И закручинились православные: не миновать – кручине быть. И что не выше око Господне – солнышко, то лютей вопиют некрещёные да бесноватее епанчами машут на рать царёву. А и бабы, не дремлючи, рубахи задрали и завертелись, бесстыжие, неблагочинне. Чего ужо тутко: по всему выходит – плювию на нас нагоняют. Мнихи со игумены, что царя для молений неотступно сопутствовали, воззрились скорбно в чертоги небесные. «Истина: нагоняют нечистые на стадо Христово плювию и громы великие!»
– И понагнали, старик?
– А и не попустил, царевич, Отец Небесный. Разверз многомилостивый уши душевные Иоанну Васильевичу и тако рек: «Спошли, Иоанне, послов за древом спасённым со креста сына моего, что красуется на венце твоём». И абие поскакали послы, что до Новагорода низовыя земли на кораблецах, а что от Новагорода прытко шествующими колымагами, – на тое Москву православную. А и покель послы странничали, по новому гласу Божию учинили дьяки-розмыслы подкоп, да воду отвели от града хамова, да под шатёр двадесять бочек казны зеленной понакатили. А и загудет земля, а и заревёт да взвеется столб огненной!
Бахарь тяжело перевёл дух и немощно опустился на корточки.
– Садись! – сердито крикнул царевич, боясь, что старик утратит последние силы и не успеет досказать.
– На порожек дозволь.
– На лавку садись.
– Избави – негоже подле царских кровей.
Хватаясь за поясницу, бахарь шлёпнулся на порог и оттопырил серым пузырьком губы.
– Дай Бог не запамятовать. На чём, бишь, яз…
– На столбе на огненном.
– И то на столбе.
– Дале!
– А и дале, царевич, об осьмой неделе подкатили остатних сорок восемь бочек зелейной казны. А и свету Божия не взвидели басурмены. И не токмо земля – во тьме полунощной небеса схоронились. Облютели, яко звери, те басурмены. И бысть стрел татарских густоть такая, яко частоть плювии. И камения множество бесчисленное, яко воздуха не зрети.
– Доподлинно ли тако?
– Для Господа несть невозможное. Сам мних праведный, зело разумный, Евстафий, тако глаголет в летописании: «Егда же близу стены подбихомся с великою нуждою и бедою, тогда вары кипящими начаша на нас лити и целыми бревны метати». А из шатров великокняжеских пришли послы с вестью: «А и всем полечь, а быти в Казани». И сбилась татарва у мечети и велегласно призвала на споручество праотца своего Хама. А и восхотел тогда сам царь преславной облачитися в ризы священные и служити молебствование. Мнихи же кропили святою водою путь от стана до града Казанского. И, яко воды вешние, потекли наши рати на брань. И Хам, зря беду неминучую, схоронился в Тезицком рву. И вошедши в тот град, вознесли ратники хваление Господу, побросали пищали и кинулись на добычу великую. Дождавшись сего, Хам лицеприятный суд сотворил: змеёю подполз к той рати, пречестно пирующей, да из пищалей огнём метнул. И всплакали христианы. «Секут!» – возопили в трусе великом. Пировала рать, а не вся. Не прохлаждался един лишь князь Курбской Ондрей…
Бахарь вдруг сжался весь и притих. На пороге появился Малюта.
– Аль не ведомо тебе, сучье отродье, что в крамоле Ондрейко той?!
Старик на четвереньках подполз к Скуратову.
– Яз не к добру его помянул, а дурным словом.
Скуратов смотрел в упор на бахаря и зло теребил рыжую свою бороду.
– Ни во единой пяди земли Русинской имя его проклятое ни единый назвать не может!
И, повернувшись на кованых каблуках, исчез. Разбуженный Катырев больно ущипнул себя за щеку.
– Сызнов челом будет бить на меня Малюта! – Он подскочил к старику. – Язык бы твой отсечь, сорока!
Фёдор вцепился в боярина:
– Нишкни, толстозадый!
Заметив, что старик нерешительно взялся за скобу двери, он погрозил кулаком.
– Не подумай идти, покель не доскажешь.
Комкая слова, старик торопливо досказал:
– И, благодарение кня… то бишь Господу да царю, одолели мы нехристей. И вышли татары к нам в стан с такой молвью: «Мы бились до краю за Хама и юрт [95]95
Юрт – земля, владение.
[Закрыть] ; ныне царя вам отдаём здрава: ведети его к царю своему. А остаток исходим на широкое поле испити с вами последнюю чашу». И привели они к царю преславному Хама своего Идигера да князя Зениеша. И иссекли во чистом поле дружины царские остатних татар. И было тогда великое ликование. А и многое множество служилых людишек пожалованы были царём землёю и чинами немалыми. А и кабальных не оставил милостями осударь. Кои обезножели да обезручели на брани – вольную грамоту получили, чтобы жити им не в кабале, а како восхощут сами. А и остатним честь показал осударь: в кабалу пожаловал служилым, кои храбрость превыше иных показали…
