Текст книги "Уральские стихи"

Автор книги: Константин Мурзиди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Что тебе в нашем тесном кругу

Почему–то все более нравится

Не застольная песня, а здравица.

Вот, тебя поздравляя, встают

И шумливо хвалу воздают,

Друг за дружкой подходят с бокалами

Просят милости «чокнуться с малыми»

Я талантом твоим дорожу,

Я, как прежде, пойду за тобою

И приму испытанье любое,

Но сперва откровенно скажу:

Не сердись, преклоняться не стану,

Возомнишь – укоризненно гляну,

Не поймешь – я примусь воевать,

Я затею войну, да какую!

Если ж недруг начнет подпевать,

Непременно его атакую.

И скажу: отойдите, не лезьте…

…Если правда тебе не страшна,

Если можешь прожить ты без лести,

Наша дружба окрепнуть должна.

1 Гас сдружила с тобой не пирушка,

А разведка во вражеский тыл,

Породнила не эта вот кружка,

А солдатская фляга… Забыл?

Понимаешь, не очень–то просто

Нам расстаться с тобою навек.

Пусть в почете ты – в кантах и

звездах,

Ты не памятник, ты человек.

Говорю я с тобой не от зависти.

Потому и молчать не хочу,

Что я в дружбе мечтаю о равенстве

И за правду лишь правдой плачу.

1953

* * *

Признаюсь, я иногда рассеян,

Легкомыслен, слишком тороплив…

Пароход идет по Енисею,

Серебрится, ширится разлив.

Пароходу радостно, раздольно,

А когда надвинется скала

И качнет – на палубе невольно

Вдруг начнут звонить колокола,

Об опасности предупреждая:

Между скал коварен Енисей.

И сама приходит мысль смешная,

Веселя попутчиков–друзей:

– Мне бы колокольчик! В час тревожный

Раздавался б звон его в пути:

Шаг неверный, шаг неосторожный,

Глупый шаг, пора прямей идти.

И друзья смеются: – Ты, ей–богу,

Можешь надорваться и устать, —

Веришь, нет ли, но тебе в дорогу

Станционный колокол под стать,

А быть может, и еще побольше. —

И разводят руки: – Вот такой!

Вряд ли ты услышишь колокольчик,

Тронутый ребяческой рукой. —

Я стою смущенный, удивленный:

Неужели, спрашиваю, глух?

Человек, слегка в себя влюбленный,

Я с тех пор оттачиваю слух.

1954

* * *

Сквозь путаницу бурелома

Еще не пробилась тропа

И около первого дома

Едва пожелтела щепа,

Свежа еще зелень болотца,

И вязко под елкой ноге.

Над вами не шире колодца

Прорублено небо в тайге.

Я знаю: с годами все шире,

Все ласковей будет оно.

Дома возведете большие,

Пойдете вперед… Все равно

Останется в памяти вашей

Вот этот бревенчатый дом.

Я знаю, что лучше и краше

Он будет казаться потом, —

Поставлен добротно и славно,

А новые будто не так…

Я сам на Магнитке недавно

Разыскивал первый барак.

И было иным непонятно,

Зачем тот барак я ищу.

Зачем, уезжая обратно,

О времени прошлом грущу.

И может, совсем бесполезно

Рассказывать в этом тепле

О стуже, о печке железной,

О льдинках на синем стекле.

Ну как рассказать вам яснее?

Тайгу превратившие в сад,

За юностью – только за нею! —

Могли б мы вернуться назад.

1954

ПЕРВЫЕ РАДОСТИ

Спокойным будь, когда тайга

Поманит гомоном бессвязным…

Глубоки свежие снега.

Иди. Не бойся. Не увязнем.

По затесям, по ветерку

Я проторю тропу лесную

Навстречу глазу – огоньку

Стволом отточенным блесну я.

Получше многих я смогу

Пробраться, веток не касаясь…

Какой–то треск… Ведь это заяц.

Зайчиха, может быть… в снегу —

Ты понимаешь ли! – босая.

И не могу! Такой чудак!

Да что я – жалостлив, застенчив?

Как будто – нет… Я просто так.

В снегах пылает солнца венчик,

Тут солнце кажется иным,

Таким его не всякий знает.

Тебе не кажется смешным:

Снег пламя мне напоминает?

Занятный, скажут, человек,

Под стать мечтателям–разиням.

Ну – белый снег! Ну – синий снег!

А пламя не бывает синим?

В печах, где закаляют сталь,

Оно бывает и зеленым.

Не приходилось видеть? Жаль!

Сегодня взглядом удивленным

На розоватый снег гляжу,

Гляжу – как маленький спросонок.

Я—просто так… у нас – ребенок.

Я как шальной с утра брожу.

1954

* * *

Говорят, пролегают годы

Меж солдатом и старшиной.

Годы? Мало! Легли походы,

Бой отчаянный, рейд ночной.

Надо в будущем знать мужчинам,

Что испытывал старшина:

Между младшим и старшим чином —

Три атаки и ночь без сна.

Лейтенант… капитан… полковник…

Генерал… Тяжелы пути.

Даже вспомнить их нелегко мне,

А не то что опять пройти.

Стал с годами не только старше, —

Стал мудрее. Вперед иди.

Как положено. Дальше – маршал…

Будешь? Может быть… Погоди.

Не спеши. Тут не те высоты.

Не мосты. Не поля. Не доты.

Это – было. Не мудрено.

Тут и смелость нужна иная.

А какая – и сам не знаю.

Знал бы – маршалом стал давно.

1955

* * *

И песня моя и хвастливая речь

Тебя не могли ни пленить, ни привлечь.

И понял мальчишка – напрасно старался.

И вдруг растерялся,

Умолк, убежал.

Сперва я грустил, а когда возмужал,

Решил: о несбывшемся думать не стану

И в окна твои и в глаза я не гляну.

И тут ты сама потянулась ко мне —

Сказать собралась о какой–то вине.

Моя возмужалость и грустная зрелость…

Так вот ты на что засмотрелась!

1955

* * *

Я знаю, детство, ты не близко,

Но все припомнить я смогу

У голых гор Новороссийска

На черноморском берегу,

Где по утрам, в песке играя,

Я ждал товарищей своих

И где, ракушки собирая,

Я под рубаху прятал их,

Где пролетала чаек стая

И где, теряя холодок,

Между ребячьих пальцев таял

Медузы трепетный ледок,

Где летом, в жаркую погоду,

Когда прибой не так высок,

Ложился я ногами в воду,

А головою на песок

И ждал, когда – одна, другая

Крутые волны, без конца

С веселым шумом набегая,

Коснутся ласково лица,

И убирался торопливо,

Когда накатывал прибой.

Залив полоской голубой

И виноградник над заливом

Припоминаются… Сюда

Водили нас, детей, бывало.

Не позабыть мне никогда

Прохлады винного подвала,

Восторженного шепотка,

Бутылки, пахнущей землею,

Не позабыть никак глотка —

Наперстка, выпитого мною.

Старик, известный винодел,

Любой бутылкой дорожил,

А с нами выпить захотел

И хмелем голову вскружил.

То солнца южного настой,

То виноградный терпкий сок,

Такой пьянящий и густой,

Лучом стреляющий в висок.

Я по тропам бродил скалистым,

Не уставая бормотал,

Ловил мелодию… Горнистом

Я с той поры в отряде стал.

И победителем счастливым

Трубил я, стоя на скале,

Трубил в вечерней полумгле,

И мне казалось, над заливом,

Над морем руку я простер.

За мною лагерный костер,

И флаг над ним... Легко и верно

Я ноты брал, – особый дар!

С тех пор победный звук фанфар

И полюбился мне, наверно.

Потом с любимой здесь бывал

(Десяток лет – немалый срок).

Цветное платье раздувал

Морской весенний ветерок

И звал, заманивая нас,

По золотым следам светил,

Я точно помню: в первый раз

Тогда я сердце ощутил.

Гляжу я девушке в лицо

И, помню, так ей говорю:

«И этих гор полукольцо,

И море – все тебе дарю!

Прими, прошу, из добрых рук,

Прими по праву, навсегда!»

Сквозь шум прибоя трубный звук

Опять услышал я тогда.

Она взглянула: как понять ей?

Серьезно я или шучу?

А я схватил ее в объятья:

Кружу, целую и молчу.

А через год мы вместе жили,

Теснились в комнатке одной.

Где наши книги мы сложили

Между кроватью и стеной

И где я мог раскинуть руки

Легко от двери до окна.

Мы никогда не знали скуки,

Мы дружно жили, но жена

Напоминала очень часто:

«А помнишь, ты мне говорил.

Что целый мир мне подарил? —

И улыбалась: – Как ты хвастал!»

Я отвечал ей: «Погоди!»

И для победы ставил сроки

И то, что было лишь в намеке,

Свершенным видел впереди.

Какой бы ни была работа,

Я о себе не мог молчать

И стал с годами замечать,

Что мне похвастаться охота.

Да, черт возьми, жена права,

Но дело, видимо, простое:

Еще кружится голова

От виноградного настоя.

Ночами думая, курил,

Сомненья всякие гоня,

И сам с собою говорил,

Что все отлично у меня,

Что я других сильней и выше,

Лишь пожелаю – и смогу.

Я всякий раз фанфары слышал,

Как в детстве – там, на берегу, —

Хотя жена, порой с упреком,

С усмешкой дружеской порой,

Мне говорила: «Как высоко

Ни залетаешь, мой герой,

Не признает тебя столица»…

Я злобу сдерживал с трудом,

Потом решил: не буду злиться,

Потом задумался, потом

Впервые в жизни захотелось

Взглянуть трезвее на себя.

Но без иронии, любя.

И понял я, что это смелость —

С самим собой затеять спор

И устремиться к новой цели

И делать дело с этих пор

Без грома музыки, без хмеля.

И в полуночной тишине

Едва не крикнул я: – Ура,

Приходит мужество ко мне!

Давно пора, давно пора!

В нем – трезвость, строгость, глубина,

Высоких замыслов порог.

«А юность?» –спросите. Она

Прекрасна. Но всему свой срок.

«А детство? – спросите. – Оно

Забудется?» Нет, не могу

Забыть, что было так давно

На черноморском берегу:

Ракушки, галька, птичий гам,

Прибрежный крепкий ветерок…

Но жить и чувствовать, как там, —

Уже нельзя. Всему свой срок.

И хмель тех отдаленных лет,

И музыка тех давних дней —

Они пленительны, но – нет!

Пусть будет строже и ясней.

1956

* * *

Половину сердца отдаю.

Не берешь? Всего отдать не смею.

Безраздельно я им не владею.

Я боец. Я каждый день в бою.

Без него нельзя – крута дорога.

Отдаю полсердца и молю:

Если ты подумаешь немного,

То поймешь, как я тебя люблю.

1956

* * *

Словцо нехитрое «потом»

Мне с детских лет знакомо.

Окликнет мать: «Пора и в дом!»

А что мне делать дома?

Уроки выполнил? Потом!

Ботинки вычистил? Потом!

Воды принес? Потом, потом…

До первых туч, до грома.

А за грибами – хоть сейчас,

А на рыбалку – в самый раз,

В лапту, в разведку – нет отказу,

Ломать сирень в саду густом —

Такого дела на «потом»

Я не откладывал ни разу.

А нынче что–то тянет в дом,

Как будто на потеху.

Поехать за город? Потом!

К знакомым выбраться? Потом!

Ей позвонить? Да нет, потом,

Потом когда–нибудь, не к спеху.

Потом? Когда? Часы стучат

И ход заметно учащают.

Спросить у них? Они молчат,

Свое стучат, не отвечают.

А солнце всходит каждый день

И успокаивает этим.

И дом опять бросает тень.

А тень не та… И не заметим,

Как год пройдет… Опять листом —

Иным! – сирень затрепетала

И обманула… Что? Потом?

Мое «потом» пришло, настало!

Встряхнись и ты, мой давний друг.

Тебе чего–то не хватает.

Сердечных слов? Любимых рук?

Иди, ищи! Не наверстает

Никто утраты. Дорог час.

И что задумали, мы справим

Не часом позже, а сейчас.

А на «потом» лишь смерть оставим.

1956

* * *

Лет восемнадцать было мне,

Когда я понял и поверил,

Что без меня моей стране

Не обойтись ни в коей мере,

Что без меня не отойти

Идущим к стройке эшелонам…

Три звездных ночи был в пути,

Приехал встрепанным, влюбленным

Во все: в руду, в реку Урал,

В девчонок, ехавших со мною,

В степной цветок – во все земное.

Хватал кирку, лопату брал,

Прислушивался: не меня ли

Зовут к огню?

В степи – туман…

Мы рыли первый котлован,

Орлов лопатой отгоняли,

Дымили зверскою махрой,

Ржаной жевали, за подружек

Из жестяных пивали кружек,

Мечтали – наш Магнитогорск!

К зиме прибавилось народу —

Магнит притягивал. И шли,

Костры с утра в карьерах жгли,

Бросались в ледяную воду —

Плечом плотину подпереть.

Погиб мой друг…

Мы не хотели,

Но не боялись умереть.

И гроб обвит венком метели.

И больно… Слезы не лились,

А просто льдинками катились

С небритых щек.

Мы с ним простились

И на могиле поклялись,

Что дружно выстоим – герои.

Сдержали клятву.

Я был горд,

Что первый мировой рекорд

Родился на Магнитострое.

Мне было, помню, двадцать лет,

Когда, вернувшись из похода,

«Челюскин» свой оставил след

Во льдах, в сердцах, в делах народа.

И Чкалов совершил полет

Из века в век. И к дальней дали

Свободно шел полярный лед

Под нашим флагом, – все видали!

Одна была повсюду страсть,

Одно мечталось повсеместно:

Мальчишке – в летчики попасть,

Девчонке – стать его невестой.

Мне в те казалось времена, —

А может, так оно и было, —

Что, будь я летчиком, жена

Меня сильнее бы любила.

Я шел к героям, с ними пил,

Венчал цветами и, не скрою,

Завидовал.

И позабыл

О той могиле под горою,

О наших подвигах, друзья, —

Они со временем бледнели.

А в сорок первом понял я,

Что есть геройство высшей цели.

Матросский доблестный клинок,

Солдатский штык

трудились втрое.

Стал меркнуть, увядать венок,

Которым я венчал героев.

Стекал горячий пот с лица,

Цветы склонялись, увядали,

Цветы не шли к лицу бойца, —

Их соль и горечь разъедали.

А в сорок пятом видел я:

Перед работою огромной,

Перед подорванною домной,

Среди забытого литья

Топтался мастер…

Домну эту

Не наша ль молодость зажгла?!

Он думал: в мире силы нету,

Чтоб потушить ее смогла.

Навек с заводом он сроднился,

Повсюду честь его хранил.

Здесь полюбил он, здесь женился

И друга здесь похоронил.

В завалы черные не лез он,

Стоял растерянно, смотрел

На кучи ржавого железа,

Как будто здесь костер горел.

Опять негаданные беды…

Сильней победы над собой

Не знает человек победы.

Встряхнулся он и принял бой,

Нашел в себе и власть и силу:

Железо молча разгребал,

Дорогу к лётке прорубал,

Как будто бы искал могилу,

Могилу друга…

Вот – герой.

Вот – героизм.

Трудись, упорствуй,

Подчас доволен коркой черствой.

И вспомнил я Магнитострой.

И юность, полную лишений,

И тяжесть нашего труда

Переживали мы тогда,

Чтоб устоять в огне сражений.

Работа тех далеких лет —

Она по праву знаменита.

Еще нам памятников нет, —

Не потому, что нет гранита,

Не потому, что живы мы,

А потому, что труден очень

Для наших образов немых

Обыкновенный день рабочий.

Но нынче чаще, чем всегда,

Друзья смущенно замечают,

Что их особенно встречают —

Героев мирного труда.

И только стоит оглянуться,

Бегут юнцы – хотя б слегка

К плащам героев прикоснуться.

Пока герои без венка.

1956

* * *

Матери

Сколько бы ты ни ходил по земле,

Где бы ты ни был – хлеб–соль на столе.

Год не заглянешь —

хлеб–соль на столе,

Снова обманешь —

хлеб–соль на столе,

Думать забудешь —

хлеб–соль на столе,

Даже осудишь —

хлеб–соль на столе.

Сын походил, побродил по земле,

Сын возвратился – хлеб–соль на столе.

1958

* * *

Я задумываюсь устало

Над угаснувшим угольком,

Над забытым куском металла,

Над увядшим давно цветком…

То, что было, на то, что будет,

Не хотел бы я променять.

И товарищи не осудят

И сумеют меня понять.

Я не мальчик, не сумасшедший.

В отчем доме, в родной стране,

Как бы ни было, день прошедший,

Даже горестный, дорог мне.

Но о том, кто застрял в минувшем

С грустью тихою на лице,

Сожалею, как об уснувшем

В новогоднюю ночь глупце.

Я, подумав над тем, что было,

Непременно вперед бегу

И с волненьем и с новым пылом,

Будто я опоздать могу

К той ракете, что нынче ночью

Отправляется на Луну,

Будто вон она там – воочью

Вся нацелилась в вышину.

Будто куплены все билеты,

Будто заняты все места

До единого, будто это

Явь земная, а не мечта.

1958

ДУМА РОВЕСНИКА

Едва босоногое детство

Ушло от меня навсегда,

Мне отданы были в наследство

Одежда и обувь труда.

Я взял сапоги для работы,

Навек у костра просушил,

В придачу стачал еще боты

И ватную стеганку сшил.

И заячья шапка–ушанка

Входила в наследство мое, —

И ловко сидит, и не жалко

Под голову сунуть ее.

Зато полотняной рубашкой

По праздникам я дорожил.

Мне вовсе не стыдно, не тяжко

Признаться, как трудно я жил.

На ощупь не пробовал нитку,

Не думал про модный покрой, —

Я строил Кузнецк и Магнитку

И знал: впереди – Ангарстрой.

Не шил я нарядной одежды, —

Во имя идеи святой,

Во имя великой надежды

Я мог походить и в простой.

Хотя иногда и хотелось,

Особенно в красные дни,

Чтоб любушка вдруг приоделась

Иной щеголихе сродни,

Но, верен партийному долгу,

Умел я с умом рассудить

И домну сперва – «комсомолку»

В стальной сарафан нарядить.

Хотелось при случае всяком

Слегка самому щегольнуть:

Блеснуть неожиданно лаком

И шляпу с фасоном загнуть.

Но Ленина скромная кепка

Опять вспоминалась, опять.

И я наказал себе крепко:

И в мыслях не двигаться вспять!

В своих сапогах для работы

Прошел я полями войны,

Взойдя на такие высоты,

С которых все дали видны.

Я хвастать совсем не приучен,

Но даже враги говорят,

Что стал я прочнее, и лучше,

И краше мой новый наряд.

Но если художник захочет

Потомкам представить меня,

То пусть он не очень хлопочет,

Резцами о мрамор звеня.

Не надо одежды нарядной,

Как было в уральских снегах,

Останусь я в стеганке ватной

И в добрых своих сапогах.

На крепком литом пьедестале

Я буду все тот же, земной,

Смотреть в неоглядные дали, —

Грядущее мира за мной!

1958

МУСА ДЖАЛИЛЬ

«Я эти стихи без бумаги слагал,

Я строчек не видел и слов не слыхал, —

Я даже шептать их не мог.

Был письменный стол от меня далеко,

Окно, чтоб увидеть его, высоко,

Был крепок тюремный замок.

И то, что слагалось не так, как желал,

Что душу не трогало, я забывал,

Осталось лишь несколько строк —

Железных, откованных в трудной борьбе.

Они помогли мне пробиться к тебе,

Ступить на далекий порог.

Прими же стихи о последней любви,

Прими поцелуй мой и благослови —

Еще не на смерть, а на труд.

Я эти стихи без бумаги слагал,

Я строчек не видел и слов не слыхал —

Я молча гранил изумруд…»

1958

* * *

Ленин зовет нас на труд и на бой.

Ленин глядит со страницы любой.

Ленин – на знамени и на стене.

Ленин в народе – в тебе и во мне.

Если я лживые бросил слова

Иль утаил я секрет мастерства,

Если о долге я стал забывать,

Стал от товарища правду скрывать,

Если я клятву нарушил легко, —

Ленин уже от меня далеко.

Буду врага беспощаднее бить,

Родину буду сильнее любить,

Все, что мне дорого, свято храня, —

Пусть он вовек не покинет меня.

1958

ВЕЧЕРНИЕ МЫСЛИ

Обаяние женской внешности,

Глубина материнской нежности,

Неподкупность любви дочерней —

Это чувство земли вечерней.

Обещает она и надеется

Каждой веткой живого деревца,

Каждой каплей и каждым камнем,

И мила она и легка мне.

И спасибо за неустанную,

Сколько помню себя, заботу…

Без будильника завтра встану я,

Вслед за солнышком – за работу.

Посажу деревцо для мира я, —

Молодой дубок, не осину.

Не могилу – колодец вырою.

В должный срок завещаю сыну

Не гнушаться любой работою,

Не спесивиться, не гордиться,

После смерти моей с охотою

Над красою земли трудиться.

1958

* * *

Люблю я железо —

за крепость закалки люблю.

За силу,

с которой врагу отвечаю,

За искру,

которую в нем примечаю,

За звон,

что порой не издать хрусталю.

Люблю я железо, —

им можно крепить и крушить,

Давать на нем клятву,

держать ее неколебимо.

Люблю я железо, —

им можно огонь ворошить

Зимой в камельке,

и дарить его можно любимой.

Возьми, если хочешь,

единственный ключ от замка,

Возьми мое сердце —

оно отзовется,

Оно не дробится,

оно из литого куска.

Люблю я железо, —

с ним как–то спокойней живется.

1958

* * *

Опять один у этого крыльца…

Я не запомнил вашего лица…

И сам не знаю, как это случилось

Среди огней предпраздничной Москвы.

Со мной однажды девушка училась,

Давным–давно… Быть может, это вы?

Мне девушка однажды улыбнулась, —

Предгрозовой весенней синевы

Был взгляд ее… Она не оглянулась,

Не позвала… Быть может, это вы?

Ко мне всегда, когда печалит книга,

Когда слышней осенний шум листвы,

Сквозь даль годов стучится кто–то тихо,

А не зайдет… Быть может, это вы?

Так – двадцать лет. Стою, припоминаю

У вьюгой заметенного крыльца,

И как могло случиться, сам не знаю:

Не в силах вспомнить вашего лица.

1958

РАБОЧАЯ ЧЕСТЬ

Он постарел. Бывает. Ничего.

На то имелись веские причины.

Он дожил бы до сотой годовщины

Родного государства своего,

Когда б ценил он радости покоя,

Когда б сидел он на печи в тепле,

Когда б махал он всякий раз рукою

На то, что происходит на земле,

Но он решил: к его рабочей чести —

Идти вперед, давать всему почин,

Быть каждый день с товарищами вместе,

Не только в дни великих годовщин.

Дела отчизны – общая забота.

Они – основа всякого труда.

И слышит мастер, подтверждает кто–то:

«Ты прав, товарищ. Будь таким всегда.

И хорошо, что нынче озабочен

Ты важными заботами Кремля.

Не забывай: ты – человек рабочий,

Тебе в наследство отдана земля.

И за нее с тебя потомки спросят,

За жизнь – не просто за житье–бытье.

И ничего, что серебрится проседь.

Ты оправдал призвание свое.

И ничего, что нажиты морщины.

Зато всю душу в дело ты вложил.

Не доживешь до сотой годовщины?

А я и до десятой не дожил…»

И старый мастер смотрит удивленно,

И видит он полотна кумача,

И праздничные видит он знамена,

А между ними в рамки – Ильича.

1959

* * *

Я из песен люблю – колыбельную,

Из досок я люблю – корабельную.

Если это счастливо сходится,

Значит, все остальное сладится.

Я начну за тобой охотиться,

За полетом ситцева платьица.

Проживем с тобой ровно сотню лет,

Чтоб ложился след незаметно в след —

На сырой земле, на морском песке,

На прогнувшейся над водой доске.

На пиру добры, на работу злы,

Будем мы рубить, обживать углы,

Корабельный лес на века сажать,

В високосный год сыновей рожать!

1959

* * *

Ты – тишина,

Ты – нежность,

Ты – покой.

Ты мне нужна,

Конечно,

И такой.

Но кто тогда моей грозою станет?

Кто молнией в ночи меня достанет?

Кто молодостью ливня одарит?

Кто языком дождя заговорит?

Кто между мокрых листьев залепечет?

Кто эту тишину очеловечит?

Не ты? А кто? Ведь кто–то должен быть!

Я не могу лишь тишину любить.

1959

* * *

На стройке холодно и вьюжно,

В окошко снегу намело,

Схватило наледью стекло,

А нам с тобой и дров не нужно,

А нам с тобой и так тепло.

Промерзла за ночь комнатушка,

Все ветром выдуло давно.

В углу за печкой – раскладушка,

И на двоих одна подушка

И одеялишко одно.

Но я на это не обижен.

Я человек во всем простой.

Я не унижен. Я возвышен.

Я счастлив этой теснотой.

Я пережил ее впервые…

Ты так добра, ты так нежна!

Растут завалы снеговые

Перед бараком у окна.

И не видать уже крылечка,

И лунный след перемело,

И вся заиндевела печка…

А нам с тобой и так тепло.

1959

* * *

Ты вся – как утренний снежок.

Не тот, что лег на землю ватой,

Холодноватой, рыхловатой,

А тот, что щеку мне обжег.

Снежок до солнца – свежий, крепкий,

Необычайно смелой лепки —

Он так и просится из рук;

Нацелен метко, ловко брошен,

Снежок внезапен и не прошен

И благодарно принят вдруг.

Он и встряхнул меня, и пронял,

И даже щеку мне обжег

Живым теплом твоей ладони…

Ты вся – как утренний снежок.

1959

КАРУСЕЛЬ

Шалунья, глупая девчонка,

Ведь это ты – мечта моя…

Ковшом пьешь воду из бочонка,

Пригоршней полной – из ручья,

То собираешь землянику

В сплетенный тут же туесок,

То, отложив на время книгу,

Ты моешь золотой песок,

Катаешься на карусели

В один из ярмарочных дней…

Вот мы с тобою рядом сели

На деревянных тех коней.

И ты меня не отпускаешь,

И я с тобой весь день верчусь,

Потом по ярмарке таскаешь,

И незаметно я учусь

Чему–то высшему, такому,

Чего не ведал никогда…

Как вышел я с тобой из дому,

Так и пропал я на года.

И мать родная и другие,

Что даже нравились порой,

И милые и неплохие,

Остались где–то за горой.

И ты меня не отпускаешь,

Ведешь легко – отсель досель

И постепенно увлекаешь,

Все круче вертишь карусель,

Пока у слабого такого

Не закружится голова,

Пока не скажет бестолково

Он те заветные слова,

Пока настойчиво не станет

Потом всю жизнь их повторять.

Пока в дороге не устанет,

Пока не поседеет прядь.

И отдыху нет ни минуты.

Иная скажет: «Отпусти…»

Но карусель вертится круто,

И ей ко мне не подойти.

И вот она приходит в ярость

И убегает стороной…

А надо мной звенит стеклярус,

И мельтешит передо мной

Коня раскрашенная челка…

Бегут года, летят года.

И с виду глупая девчонка

Не отпускает никуда.

1959

В ПУТИ

В окне над станцией – звезда.

Гремят ночные поезда.

Мечтают в них о скорых встречах,

О поцелуях милых жен.

А наш вагон заворожен,

Про наш вагон забыл диспетчер.

И мы с тобой одни пока,

Одни в затишье тупика.

Но нам покоя не испытывать

И тишины не обрести:

Завороженные, забытые,

И на стоянке мы в пути!

1959

САМОЛЕТ ЛЕТИТ НА СЕВЕР

Самолет летит на север,

Журавли на юг летят.

Он, я знаю, счастья хочет.

А они чего хотят?

Он пробьется, пронесется —

Тянет северный магнит.

Сплав холодный льда и стали

Наших душ не леденит.

И растет все время скорость,

И растет на крыльях лед.

Самолет – он счастья хочет,

Убыстряет свой полет.

Самолет летит на север,

Журавли на юг летят.

Журавли смешные птицы —

Видно, счастья не хотят.

– Ты неправ, – жена сказала,

Не волнуйся, милый друг.

Счастье разное бывает:

Людям – север, птицам – юг.

– Нет, – ответил я сердито, —

Я с природой не в ладах.

Там, где – людям, там и птицам

Как без птиц прожить во льдах?

1959

* * *

Дружбу меряют разною мерой:

И тревогой дороги ночной,

И в мечту одинаковой верой,

И, случается, кружкой пивной.

Но о кружке, пожалуй, не стоит,

Эта мера не очень точна:

Чувство дружбы такое святое,

Иногда подводила она.

И, мечтая с тобой о прекрасном,

Одинаково веря в мечту,

Мы ведь думаем часто о разном, – —

Каждый видит свою высоту.

Помню странствий ночную тревогу, —

Эта мера точней и верней.

Но теперь, собираясь в дорогу,

Я хотел бы сказать не о ней.

Я хотел бы, душой пионера

На призыв откликаясь любой,

Силой мужества – вот она, мера! —

Мерить давнюю дружбу с тобой.

1960

ВАГОН

Сорок третий жестокий год:

Били с моря по высоте,

И вагон – последний оплот —

На горящей стоял черте,

На делившей фронты меже:

Там чужие, а тут свои.

На железном том рубеже

Шли решающие бои.

Был и знаком он путевым,

И окопом, и дотом был,

И разведчиком боевым,

Забежавшим во вражий тыл.

Весь в пробоинах, весь в золе,

Но с воинственною душой.

Колесо – на Малой земле,

Колесо – на земле Большой.

С ним живые вдвойне сильны,

Изрешечен, а – ничего.

И решили после войны

Сделать памятником его —

Тем, кого не увижу я

Никогда за своим столом.

Треугольные скал края,

Бухта синяя, волнолом,

Красный вымпел на корабле,

Чей–то ялик – не разобрать…

Жить нам, жить на Большой земле

И вовеки не умирать!

1960

КРАСНЫЙ ГАЛСТУК

Вечер на море надвигался,

Заливал горизонт огнем.

Шел заморский матрос, и галстук

Пионерский алел на нем.

И припомнились детства годы.

Я, мальчишка, был очень горд:

Иностранные пароходы

Каждый день заходили в порт.

Если в праздник принять просили,

Я кричал им: – «Флаг поднимай!

Главный флаг!» Капитан бессилен,

Не противится, – Первомай.

Я уже понимал в те годы,

Мир наш надвое поделя:

То не палуба парохода,

То для нас чужая земля.

И поэтому был загадкой

Островок ее небольшой.

И хотелось, хотя б украдкой,

Заглянуть в этот мир чужой.

Так заманчиво. Вот он, рядом…

И дождался я: в культпоход

Мы отправились всем отрядом

На таинственный пароход.

Много задали мы вопросов,

Постепенно спустились вниз.

И внизу один из матросов

Тихо вымолвил: – Коммунист…

И тогда вожатый отряда,

Не умея волненья скрыть,

Возбужденно шепнул нам: – Надо

Парню что–нибудь подарить.

Красный галстук – лучший подарок,

Он как раз для такого дня.

А особенно если ярок…

Самый яркий был у меня.

Мать купила его недавно:

«Береги, обнови на Май».

И сказал мне вожатый: – Славно!

Ну–ка, Костя, живей снимай!

На виду у всего отряда

Покраснел я до слез. – Не плачь! —

А матрос незаметно спрятал,

Под тельняшкою смяв, кумач.

Подбодрили меня толчками,

Испугали мою слезу.

А матрос пояснил руками:

Обязательно привезу!

И поплыл пионерский галстук,

Цвет победного Октября,

Левым галсом и правым галсом

В неизведанные моря.

И теперь вот, выйдя на берег,

Там, где мол ракушкой оброс,

Я глазам своим не поверил:

Мне навстречу шагал матрос

С красным галстуком! Нет, моложе…

Нет, не он… Видать по всему,

Красный галстук на память тоже

Кто–нибудь подарил ему.

Пусть за морем побольше будет

Красных галстуков и знамен,

Пусть и там надеются люди

До завидных дожить времен.

1960

Я ИЗ ЭТОГО ВЕКА

Проплывает, блистая,

Стая льдин по реке.

Вместе плыть, вместе таять

В голубом далеке.

Красота, величавость

И содружество льдин.

На минуту, случалось,

Оставался один.

Навсегда не останусь

В одиночестве я..;

В вас моя первозданность,

Сущность, вечность моя.

И речист и невнятен,

Весь я в вашей судьбе.

Я без вас не понятен

Ни другим, ни себе.

Все едино, все цельно,

Все, чем жил я, любя.

А представишь отдельно —

Не узнаешь себя.

Не видать человека

Без людей одного.

Я – из этого века.

Я ничто без него.

1960

ЦВЕТА НАШЕЙ ОСЕНИ

Я душой ноябрь приемлю,

Пусть он парки оголил, —

Он присыпал снегом землю,

Будто солью посолил,

Чистой солью, не иначе,

Не земля, а хлеба кус.

Снег – на крышах, на антеннах,

Снег давно укрыл траву.

Голубой его оттенок

Переходит в синеву.

Незаметно синий вечер

Все окутал, все обвил.

Это вечер новой встречи,

Вечер дружбы и любви.

Буря праздничного танца,

Перекличка всех имен,

Цвет девичьего румянца,

Цвет вина и цвет знамен.

И летят снежки тугие,

И синеет высота,

И пылают дорогие

Нашей осени цвета.

1960

* * *

Я не видел вас в жизни, я знаю,

Но зато я услышал ваш клич.

И еще я теперь вспоминаю

Вашу кепку, Владимир Ильич.

Так носил свою кепку рабочий,

Так, я помню, отец мой носил.

Он в забое с утра и до ночи

Камень бил изо всех своих сил.

Камень бил, вот и вся–то работа,

От тяжелого взмаха устал.

Но, наверное, думал он что–то

И, должно быть, о чем–то мечтал.

Так оно, вероятно, и было.

Дни за днями стремительно шли,

И простая рабочая сила

Стала главною силой земли.

И его исполнялись желанья,

И с тех пор я запомнил навек:

Нет почетней рабочего званья,

Всех сильней трудовой человек.

И какой бы манерою новой

Ни писали вас в том далеке —

На груди у вас бант кумачовый

И рабочая кепка в руке.

1960

ПИГМАЛИОН

Была невидная девчонка,

Но и не так что бы урод.

Бездумно взвихренная челка,

И зверски выкрашенный рот.

И всякий хлам на ней нанизан,

Что не подступишься к нему.

И вся она была–как вызов,

Быть может, богу самому.

И ведь нашелся смелый парень,

Как говорят, средь бела дня

Он расхрабрился и ударил

И высек искру из кремня.

И осветил девчонку эту,

И сам горит на том огне,

Который год неся по свету

Любовь, заказанную мне.

1960

 * * *

Что я знаю? Только ваше имя.

Постояв немного у крыльца,

Бродим переулками ночными…

Я не вижу вашего лица.

Лунный след на Волге не дробится,

Но могу я, ночи вопреки,

Как слепой, по голосу влюбиться,

По прохладным линиям руки.

У меня такое состоянье,

Будто я всю зиму проболел

И весной впервые расстоянье

В три шага вдоль стенки одолел.

У меня такое состоянье,

Будто я впервые разгадал,

Что никчемно звездное сиянье,

Если так любви не увидал.

У меня такое состоянье,

Будто жизнь немыслимо легка,

Будто все имеет обаянье —

Нежный голос, легкая рука.

Что в нем – в вашем голосе, не знаю,

Что в ней – в вашей маленькой руке?

Темнота редеет… Начинаю

Различать предметы вдалеке.

В нашей жизни так еще бывает —

Не скажу, конечно, что с любым, —

Что один с рассветом прозревает,

А другой становится слепым.

Так и я, собравшись на свиданье

В парк, где ночью свищут соловьи,

Вдруг попал в просторы мирозданья,

В завихрения звездной колеи.

1960

ТЫ ГОВОРИШЬ МНЕ ПРО НЕГО

Ты говоришь мне про него:

Он предал дружбу и слукавил,

А я не знаю ничего

И обвинить его не вправе.

Я не могу никак с тобой,

С твоим решеньем согласиться...

Ведь мы втроем ходили в бой,

Сражались мы с одних позиций.

Давай же встретимся втроем

И выскажемся откровенно,

И вдруг случится, что споем,

Как прежде пели вдохновенно,

Я должен выслушать его,

И если вправду он виновен,

Я буду прям и хладнокровен

И тверд не меньше твоего.