Текст книги "Том 1. Стихотворения"

Автор книги: Константин Бальмонт

 
Память, это луч небесный
Тем, кто может вспомнить счастье,
Тем, кто может слить начало
С ожидавшимся концом,
 
 
В жизни может быть и тесной,
Но исполненной участья,
Где любовь Судьбу встречала
С вечно-радостным лицом.
 
 
Память, это совесть темных,
Память, это бич небесный,
Память, это окрик судный
Для неверивших в Судьбу,
 
 
Лик Владельца дней заемных,
Вид улик в игре бесчестной,
Сон заснувших в сказке чудной
И проснувшихся – в гробу.
 

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

Пушкин

 
Едва Владимир отошел,
Беды великие стряслися.
Обманно захватил престол
Убийца Глеба и Бориса.
 
 
Он их зарезал, жадный волк,
Услал блуждать в краях загробных,
Богопротивный Святополк,
Какому в мире нет подобных.
 
 
Но, этим дух не напитав,
Не кончил он деяний адских,
И князь древлянский Святослав
Был умерщвлен близ гор Карпатских.
 
 
Свершил он много черных дел,
Не снисходя и не прощая.
И звон над Киевом гудел,
О славе зверя возвещая.
 
 
Его ничей не тронул стон,
И крулю Польши, Болеславу,
Сестру родную отдал он
На посрамленье и забаву.
 
 
Но Бог с высот своих глядел,
В своем вниманьи не скудея.
И беспощаден был удел
Бесчеловечного злодея.
 
 
Его поляки не спасли,
Не помогли и печенеги.
Его как мертвого несли,
Он позабыл свои набеги.
 
 
Не мог держаться на коне,
И всюду чуял шум погони.
За ним в полночной тишине
Неслись разгневанные кони.
 
 
Пред ним в полночной тишине
Вставали тени позабытых.
Он с криком вскакивал во сне,
И дальше, дальше от убитых.
 
 
Но от убитых не уйти,
Они врага везде нагонят,
Они как тени на пути,
Ничьи их силы не схоронят.
 
 
И тщетно мчался он от них,
Тоской терзался несказанной.
И умер он в степях чужих,
Оставив кличку: Окаянный.
 

 
Когда художник пережил мечту,
В его душе слагаются картины,
И за чертой он создает черту.
 
 
Исчерпав жизнь свою до половины,
Поэт, скорбя о том, чего уж нет,
Невольно пишет стройные терцины.
 
 
В них чувствуешь непогасимый свет
Страстей перекипевших и отживших,
В них слышен ровный шаг прошедших лет.
 
 
Виденья дней, как будто бы не бывших,
Встают как сказка в зеркале мечты,
И слышен гул приливов отступивших.
 
 
А в небесах, в провалах пустоты,
Светло горят закатным блеском тучи,
Светлее, чем осенние листы.
 
 
Сознаньем смерти глянувшей могучи,
Звучат напевы пышных панихид,
Величественны, скорбны, и певучи.
 
 
Все образы, что память нам хранит,
В одежде холодеющих весталок,
Идут, идут, спокойные на вид.
 
 
Но, Боже мой, как тот безумно жалок,
Кто не узнает прежний аромат
В забытой связке выцветших фиалок.
 
 
Последний стон. Дороги нет назад.
Кругом, везде, густеют властно тени.
Но тучи торжествующе горят.
 
 
Горят огнем переддремотной лени,
И, завладев всем царством высоты,
Роняют свет на дальние ступени.
 
 
Я вас люблю, предсмертные цветы!
 

 
От полюса до полюса я Землю обошел,
Я плыл путями водными, и счастья не нашел.
 
 
Я шел один пустынями, я шел во тьме лесов,
И всюду слышал возгласы мятежных голосов.
 
 
И думал я, и проклял я бездушие морей,
И к людям шел, и прочь от них в простор бежал скорей.
 
 
Где люди, там поруганы виденья высших грез,
Там тление, скрипение назойливых колес.
 
 
О, где ж они, далекие невинности года,
Когда светила сказочно вечерняя звезда?
 
 
Ослепли взоры жадные, одно горит светло:
От полюса до полюса – в лохмотьях счастья Зло.
 

 
Пожалейте, люди добрые, меня,
Мне уж больше не увидеть блеска дня.
 
 
Сам себя слепым я сделал, как Эдип,
Мудрым будучи, от мудрости погиб.
 
 
Я смотрел на Землю, полную цветов,
И в Земле увидел сонмы мертвецов.
 
 
Я смотрел на белый Месяц без конца,
Выпил кровь он, кровь из бледного лица.
 
 
Я на Солнце глянул, Солнце разгадал,
День казаться мне прекрасным перестал.
 
 
И увидев тайный облик всех вещей,
Страх я принял в глубину своих очей.
 
 
Пожалейте, люди добрые, меня,
Мне уж больше не увидеть блеска дня.
 
 
Может Рок и вас застигнуть слепотой,
Пожалейте соблазненного мечтой.
 

 
Прекрасно быть безумным, ужасно сумасшедшим,
Одно – в Раю быть светлом, другое – в Ад нисшедшим.
 
 
О, грозное возмездье минутных заблуждений:
Быть в царстве темных духов, кричащих привидений.
 
 
Отверженные лики чудовищных созданий
Страшней, чем то, что страшно, страшнее всех страданий.
 
 
Сознание, что Время упало и не встанет,
Сжимает мертвой петлей, и ранит сердце, ранит.
 
 
И нет конца мученьям, и все кругом отвратно.
О, ужас приговора: «Навеки! Безвозвратно!»
 

1

 
Ты благородней и выше других
Вечною силой стремленья.
Ты непропетый, несозданный стих,
Сдавленный крик оскорбленья.
 
 
Ты непостижность высокой мечты,
Связанной с тесною долей.
Жажда уйти от своей слепоты,
Жажда расстаться с неволей.
 
 
Ты проникаешь сознаньем туда,
Где прекращаются реки.
Другом не будешь ты мне никогда,
Братом ты будешь навеки.
 

2

 
Когда я думаю, любил ли кто кого,
Я сердцем каждый раз тебя припоминаю,
И вот, я знаю,
Что от твоей любви – в твоей душе – мертво.
 
 
Мертво, как в небесах, где те же день и ночь
Проходят правильно от века и доныне,
И как в пустыне,
Где та же мысль стоит и не уходит прочь.
 
 
И вдруг я вздрогну весь – о странный меж людей! —
И я тебя люблю, хоть мы с тобой далеки,
И эти строки
Есть клятва, что и я – не только раб страстей.
 

3

 
Я полюбил индийцев потому,
Что в их словах – бесчисленные зданья,
Они растут из яркого страданья,
Пронзая глубь веков, меняя тьму.
 
 
И эллинов, и парсов я пойму
В одних – самовлюбленное сознанье,
В других – великий праздник упованья,
Что будет миг спокойствия всему.
 
 
Люблю в мечте – изменчивость убранства,
Мне нравятся толпы магометан,
Оргийность первых пыток христиан,
 
 
Все сложные узоры христианства
Люблю волну . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

4

 
Зачем волна встает в безбрежном море,
Она сама не знает никогда.
Но в ней и свет, и мрак, и нет, и да,
Она должна возникнуть на просторе.
 
 
В своем минутном пенистом уборе,
Уж новых волн стремится череда.
Бездонна переменная вода,
И все должно в согласьи быть, и в споре.
 
 
И потому вознесшийся утес,
Храня следы морских бесплодных слез,
Мне застит вид и кажется ненужным.
 
 
Я жду свершенья счастья моего.
Я жду, чтоб волны моря, бегом дружным,
Разрушили со смехом и его.
 

5

 
О, Христос! О, рыбак! О, ловец
Человеческих темных сердец!
Ты стоишь над глубокой рекой,
И в воде ты встаешь – как другой!
 
 
Широка та река, глубока.
Потонули в ней годы, века.
Потонули в реке и мечты
Тех, что были сильнее, чем ты.
 
 
О, Христос! О, безумный ловец
Неожиданно темных сердец!
Ты не знал, над какою рекой
Ты стоял, чтоб восстать, как другой!
 

 
Когда тебя зовет Судьба,
Не думая иди,
С немой покорностью раба,
Не зная, что там впереди
Иди, и ставши сам собой,
В тот вечно страшный час, когда
Ты будешь скованным Судьбой,
Ты волен навсегда.
 
 
Мы все вращаемся во мгле
По замкнутым кругам,
Мы жаждем неба на земле,
И льнем как воды к берегам.
Но ты проникнешь в Океан,
Сверхчеловек среди людей,
Когда навек поймешь обман
Влечений и страстей.
 
 
Мы все живем, мы все хотим,
И все волнует нас.
Но Солнцем вечно молодым
Исполнен только высший час.
Тот час, когда, отбросив прочь
Отцовский выцветший наряд,
Мы вдруг порвем земную ночь,
И вдруг зажжем свой взгляд.
 

Нужно презирать демонов,

как презирают палачей.

Мальбранш

 
Вас презирать, о, демоны мои?
Вы предо мной встаете в забытьи,
И в сумраке, мой странный сон лелея,
Вещаете душе о царстве Змея.
 
 
И вижу я, как ходят палачи.
Таинственно кровавятся лучи
Какого-то внемирного светила,
И то, что есть, встает над тем, что было.
 
 
И слышу я: «Он много в мир вложил,
От века Богу брать, Сатанаил.
И в Вечности качаются две чаши
Одних весов: они – его и наши».
 
 
И зов звучит: «Да снидет в землю вновь
Рожденная для красной сказки кровь.
В земле земное вспыхнет в новой краске,
Вокруг конца горят слова завязки».
 
 
Я слышу вас, о, демоны мои,
Мечтатели о лучшем бытии,
Блюстители гармонии надзвездной,
Удвоенной мучительною бездной.
 

 
Еще необходимо любить и убивать,
Еще необходимо накладывать печать,
Быть внешним и жестоким, быть нежным без конца,
И всех манить волненьем красивого лица.
 
 
Еще необходимо. Ты видишь, почему:
Мы все стремимся к Богу, мы тянемся к Нему,
Но Бог всегда уходит, всегда к Себе маня,
И хочет тьмы – за светом, и после ночи – дня.
 
 
Всегда разнообразных, Он хочет новых снов,
Хотя бы безобразных, мучительных миров,
Но только полных жизни, бросающих свой крик,
И гаснущих покорно, создавши новый миг.
 
 
И маятник всемирный, незримый для очей,
Ведет по лабиринту рассветов и ночей.
И сонмы звезд несутся по страшному пути.
И Бог всегда уходит. И мы должны идти.
 

 
Они стучали в дверь поочередно.
Стучали долго. Ночь была темна.
С небесной выси тускло и бесплодно
Глядела вниз всегдашняя Луна.
 
 
Молчало время. Ночь не проходила.
На всем была недвижности печать.
И вот рука подъятая застыла,
Уставши в дверь безмолвную стучать.
 
 
Бесчувственное каменное зданье
Бросало тень с огромной вышины.
Незримые, но верные страданья
Носились в царстве мертвой тишины.
 
 
И все темней, все глуше, холоднее
Казалась дверь, закрытая навек.
И дрогнули два странника, – бледнея,
Как дым над гладью спящих ночью рек.
 
 
И время усмехнулось их бессилью.
И двинулось. Прошли года. Века.
Их внешний вид давно кружится пылью.
Но светит их бессмертная тоска!
 

 
Как же должны быть наивно-надменны
Эти плененные верой своей!
Помнишь, они говорят: «Неизменны
Наши пути за пределами дней!»
 
 
Помнишь, они говорят: «До свиданья,
Брат во Христе! До свиданья – в Раю!»
Я только знаю бездонность страданья,
Ждущего темную душу мою.
 
 
Помнишь? Луга, невысокие горы,
Низко над ними висят небеса,
Чистеньких рощиц мелькают узоры,
Это, конечно, не наши леса.
 
 
Видишь тот край, где отсутствуют грозы?
Здесь пребывает святой Иероним,
Льва исцелил он от острой занозы,
Сделал служителем верным своим
 
 
Львы к ним являлись просить врачеванья!
Брат мой, как я, истомленный во мгле,
Где же достать нам с тобой упованья
На измененной Земле?
 

 
Если б эта детская душа
Нашим грешным миром овладела,
Мы совсем утратили бы тело,
Мы бы, точно тени, чуть дыша,
Встали у небесного предела
 
 
Там, вверху, сидел бы добрый Бог,
Здесь, внизу, послушными рядами,
Призраки с пресветлыми чертами,
Пели бы воздушную, как вздох,
Песню бестелесными устами.
 
 
Вечно примиренные с Судьбой,
Чуждые навек заботам хмурным,
Были бы мы озером лазурным,
В бездне безмятежно голубой,
В царстве золотистом и безбурном.
 

 
Ты не был знаком с ароматом
Кругом расцветавших цветов.
Жестокий и мрачный анатом,
Ты жаждал разъятья основ.
 
 
Поняв убедительность муки,
Ее затаил ты в крови,
Любя искаженные руки,
Как любят лобзанья в любви.
 
 
Ты выразил ужас неволи,
И бросил в беззвездный предел
Кошмары, исполненных боли,
Тобою разорванных тел.
 
 
Сказав нам, что ужасы пыток
В созданьях мечты хороши,
Ты ярко явил нам избыток
И бешенство мощной души
 
 
И тьмою, как чарой, владея,
Ты мрак приобщил в Красоте,
Ты брат своего Прометея,
Который всегда в темноте.
 

 
Веласкес, Веласкес, единственный гений,
Сумевший таинственным сделать простое,
Как властно над сонмом твоих сновидений
Безмолвствует Солнце, всегда-молодое!
С каким униженьем, и с болью, и в страхе,
Тобою – бессмертные, смотрят шуты,
Как странно белеют согбенные пряхи
В величьи рабочей своей красоты!
 
 
И этот Распятый, над всеми Христами
Вознесшийся телом утонченно-бледным,
И длинные копья, что встали рядами
Над бранным героем, смиренно-победным!
И эти инфанты, с Филиппом Четвертым,
Так чувственно ярким поэтом-царем,
Во всем этом блеске, для нас распростертом,
Мы пыль золотую, как пчелы, берем!
 
 
Мы черпаем силу для наших созданий
В живом роднике, не иссякшем доныне,
И в силе рожденных тобой очертаний
Приветствуем пышный оазис в пустыне.
Мы так и не знаем, какою же властью
Ты был – и оазис, и вместе мираж, —
Судьбой ли, мечтой ли, умом, или страстью,
Ты вечно – прошедший, грядущий, и наш!
 

 
Я царственный создатель многих стран,
Я светлый бог миров, Агурамазда
Зачем же лик мой тьмою повторен,
И Анграмайни встал противовесом?
Я создал земли, полные расцвета,
Но Анграмайни, тот, кто весь есть смерть,
Родил змею в воде, и в землях зиму.
И десять зим в году, и два лишь лета,
И холодеют воды и деревья,
И худший бич, зима, лежит на всем.
Я создал Сугдху, мирные равнины,
Но Анграмайни создал саранчу,
И смерть пришла на хлеб и на животных.
И я, Агурамазда, создал Маргу,
Чтоб в ней царили дни труда и счастья,
Но Анграмайни создал зло и грех.
И создал я Нисайю, что за Бахдги,
Чтоб не было в людских сердцах сомненья,
Но Анграмайни веру умертвил.
Я создал Урву, пышность тучных пастбищ,
Но Анграмайни гордость людям дал.
Я создал красоту Гараваити,
Но Анграмайни выстроил гроба
И создал я оплот, святую Кахру,
Но Анграмайни трупы есть велел,
И люди стали есть убитых ими.
И я, Агурамазда, создал много
Других прекрасных стран, Гаэтуманту,
Варэну, и Рангха, и Семиречье,
Но Анграмайни, тот, кто весь есть смерть,
На все набросил зиму, зиму, зиму.
И много стран глубоких и прекрасных,
Томясь без света, ждут моих лучей,
И я, Агурамазда, создал солнце,
Но Анграмайни, темный, создал ночь.
 

1

 
Моя душа – глухой всебожный храм,
Там дышат тени, смутно нарастая
Отраднее всего моим мечтам
Прекрасные чудовища Китая.
Дракон, владыка солнца и весны,
Единорог, эмблема совершенства,
И феникс, образ царственной жены,
Слиянье власти, блеска, и блаженства.
Люблю однообразную мечту
В созданиях художников Китая,
Застывшую, как иней, красоту,
Как иней снов, что искрится не тая.
Симметрия – их основной закон,
Они рисуют даль как восхожденье,
И сладко мне, что страшный их дракон
Не адский дух, а символ наслажденья.
А дивная утонченность тонов,
Дробящихся в различии согласном,
Проникновенье в таинство основ,
Лазурь в лазури, красное на красном!
А равнодушье к образу людей,
Пристрастье к разновидностям звериным,
Сплетенье в строгий узел всех страстей,
Огонь ума, скользящий по картинам!
Но более, чем это все, у них,
Люблю пробел лирического зноя
Люблю постичь, сквозь легкий нежный стих,
Безбрежное отчаянье покоя.
 

2

 
К старинным манускриптам, в поздний час,
Почувствовав обычное призванье,
Я рылся между свитков, и как раз
Чванг-Санга прочитал повествованье.
Там смутный кто-то, я не знаю кто,
Ронял слова печали и забвенья:
«Бесчувственно Великое Ничто,
В нем я и ты – мелькаем на мгновенье.
Проходит Ночь, и в роще дышит свет,
Две птички, тесно сжавшись, спали рядом,
Но с блеском Дня той дружбы больше нет,
И каждая летит к своим усладам.
За тьмою – жизнь, за холодом – апрель,
И снова темный холод ожиданья.
Я разобью певучую свирель,
Иду на Запад, умерли мечтанья
Бесчувственно Великое Ничто,
Земля и Небо свод немого храма.
Я тихо сплю – я тот же и никто,
Моя душа – воздушность фимиама»
 

 
Сгибаясь, качаясь, исполнен немой осторожности,
В подводной прохладе, утонченный ждущий намек
Вздымается стебель, таящий блаженство возможности,
Хранящий способность раскрыться, как белый цветок.
 
 
И так же, как стебель зеленый блистательной лилии,
Меняясь в холодном забвеньи, легенды веков, —
В моих песнопеньях, уставши тянуться в бессилии, —
Раскрылись, как чаши свободно живущих цветков.
 

 
Есть лишь три легенды сказочных веков.
Смысл их вечно старый, точно утро нов.
 
 
И одна легенда, блеск лучей дробя.
Говорит: «О, смертный! Полюби себя».
 
 
И другая, в свете страсти без страстей,
Говорит: «О, смертный! Полюби людей».
 
 
И вещает третья, нежно, точно вздох:
«Полюби бессмертье. Вечен только Бог».
 
 
Есть лишь три преддверья. Нужно все пройти.
О, скорей, скорее! Торопись в пути.
 
 
В храме снов бессмертных дышит нежный свет,
Есть всему разгадка, есть на все ответ.
 
 
Не забудь же сердцем, и сдержи свой вздох:
Ярко только Солнце, вечен только Бог!
 

 
Верьте мне, обманутые люди,
Я, как вы, ходил по всем путям.
Наша жизнь есть чудо в вечном Чуде,
Наша жизнь – и здесь, и вечно там.
 
 
Я знаком с безмерностью страданий,
Я узнал, где правда, где обман.
Яркий ужас наших испытаний
Нам не для насмешки плоской дан.
 
 
Верьте мне, неверящие братья,
Вы меня поймете через день.
Нашей вольной жизни нет проклятья,
Мы избрали сами светотень.
 
 
Мы избрали Зло как путь познанья,
И законом сделали борьбу.
Уходя в тяжелое изгнанье,
Мы живем, чтоб кончить жизнь в гробу.
 
 
Но, когда с застывшими чертами,
Мертвые, торжественно мы спим,
Он, Незримый, дышит рядом с нами,
И, молясь, беседуем мы с Ним.
 
 
И душе таинственно понятно,
В этот миг беседы роковой,
Что в пути, пройденном безвозвратно,
Рок ее был выбран ей самой.
 
 
Но, стремясь, греша, страдая, плача,
Дух наш вольный был всегда храним.
Жизнь была решенная задача,
Смерть пришла как радость встречи с Ним.
 

Художник-дьявол

Валерию Брюсову

 
Меж древних гор жил сказочный старик,
Безумием объятый необычным.
Он был богач, поэт – и часовщик.
 
 
Он был богат во многом и в различном,
Владел землей, морями, сонмом гор,
Ветрами, даже небом безграничным.
 
 
Он был поэт, и сочетал в узор
Незримые безгласные созданья,
В чьих обликах был красноречьем – взор.
 
 
Шли годы вне разлада, вне страданья,
Он был бы лишь поэтом навсегда,
Но возымел безумное мечтанье,
 
 
Слова он разделил на нет и да,
Он бросил чувства в область раздвоенья,
И дня и ночи встала череда.
 
 
А чтоб вернее было их значенье,
Чтобы означить след их полосы,
Их двойственность, их смену, и теченье, —
 
 
Поэт безумный выдумал часы,
Их дикий строй снабдил он голосами:
Одни из них пленительной красы, —
 
 
Поют, звенят; другие воют псами;
Смеются, говорят, кричат, скорбя.
Так весь свой дом увесил он часами.
 
 
И вечность звуком времени дробя,
Часы идут путем круговращенья,
Не уставая повторять себя,
 
 
Но сам создав их голос как внушенье,
Безумный часовщик с теченьем лет
Стал чувствовать к их речи отвращенье.
 
 
В его дворце молчанья больше нет,
Часы кричат, хохочут, шепчут смутно,
И на мечту, звеня, кладут запрет.
 
 
Их стрелки, уходя ежеминутно,
Меняют свет на тень, и день на ночь,
И все клянут, и все клянут попутно.
 
 
Не в силах отвращенья превозмочь,
Безумный часовщик, в припадке гнева,
Решил прогнать созвучья эти прочь, —
 
 
Лишить часы их дикого напева:
И вот, раскрыв их внутренний состав,
Он вертит цепь направо и налево.
 
 
Но строй ли изменился в них и сплав,
Иль с ними приключилось чарованье,
Они явили самый дерзкий нрав, —
 
 
И подняли такое завыванье,
И начали так яростно звенеть,
Что часовщик забыл негодованье, —
 
 
И слыша проклинающую медь,
Как трупами испуганный анатом.
От ужаса лишь мог закаменеть.
 
 
А между тем часы, гудя набатом,
Все громче хаос воплей громоздят,
И каждый звук – неустранимый атом.
 
 
Им вторят горы, море, пленный ад,
И ветры, напоенные проклятьем,
В пространствах снов кружат, кружат, кружат.
 
 
Рожденные чудовищным зачатьем,
Меж древних гор метутся нет и да,
Враждебные, слились одним объятьем, —
 
 
И больше не умолкнут никогда.
 

 
Я не был никогда такой, как все.
Я в самом детстве был уже бродяга,
Не мог застыть на узкой полосе.
 
 
Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага,
И кто умен, хотя бы ум его —
Ум Ричарда, Мефисто, или Яго.
 
 
Все в этом мире тускло и мертво,
Но ярко себялюбье без зазренья:
Не видеть за собою – никого!
 
 
Я силен жестким холодом презренья,
В пылу страстей я правлю их игрой,
Под веденьем ума все поле зренья.
 
 
Людишки мошки, славный пестрый рой,
Лови себе светлянок для забавы,
На лад себя возвышенный настрой
 
 
Люби любовь, лазурь, цветы, и травы,
А если истощишь восторг до дна,
Есть хохот с верным действием отравы.
 
 
Лети-ка прочь, ты в мире не одна,
Противна мне банальность повторений,
Моя душа для жажды создана.
 
 
Не для меня законы, раз я гений.
Тебя я видел, так на что мне ты?
Для творчества мне нужно впечатлений
 
 
Я знаю только прихоти мечты,
Я все предам для счастья созиданья,
Роскошных измышлений красоты.
 
 
Мне нравится, что в мире есть страданья,
Я их сплетаю в сказочный узор,
Влагаю в сны чужие трепетанья.
 
 
Обманы, сумасшествие, позор,
Безумный ужас – все мне видеть сладко,
Я в пышный смерчь свиваю пыльный сор.
 
 
Смеюсь над детски-женским словом – гадко,
Во мне живет злорадство паука,
В моих глазах – жестокая загадка.
 
 
О, мудрость мирозданья глубока,
Прекрасен вид лучистой паутины,
И даже муха в ней светло-звонка.
 
 
Белейшие цветы растут из тины,
Червонной всех цветов на плахе кровь,
И смерть – сюжет прекрасный для картины.
 
 
Приди – умри – во мне воскреснешь вновь!
 

 
В моем сознаньи – дымы дней сожженных,
Остывший чад страстей и слепоты.
Я посещал дома умалишенных, —
 
 
Мне близки их безумные мечты,
Я знаю облик наших заблуждений,
Достигнувших трагической черты.
 
 
Как цепкие побеги тех растений,
Что люди чужеядными зовут,
Я льнул к умам, исполненным видений.
 
 
Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут,
Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной,
Чтоб тайну их на свой повергнуть суд.
 
 
От змея не укрылся ни единый,
Я понял все, легко коснулся всех,
И мир возник законченной картиной.
 
 
Невинность, ярость, детство, смертный грех,
В немой мольбе ломаемые руки,
Протяжный стон, и чей-то тихий смех, —
 
 
Простор степей с кошмаром желтой скуки,
Оборыши отверженных племен.
Все внешние и внутренние муки, —
 
 
Весь дикий пляс под музыку времен,
Все радости – лишь ткани и узоры,
Чтоб скрыть один непреходящий сон.
 
 
На высшие я поднимался горы,
В глубокие спускался рудники,
Со мной дружили гении и воры.
 
 
Но я не исцелился от тоски,
Поняв, что неизбежно равноценны
И нивы, и бесплодные пески.
 
 
Куда ни кинься, мы повсюду пленны,
Все взвешено на сумрачных весах,
Творцы себя, мы вечны и мгновенны.
 
 
Мы звери – и зверьми внушенный страх,
Мы блески – и гасители пожара,
Мы факелы – и ветер мы впотьмах.
 
 
Но в нас всего сильней ночная чара:
Мы хвалим свет заката, и затем
Двенадцатого с башен ждем удара.
 
 
Создавши сонмы солнечных систем,
Мы смертью населили их планеты,
И сладко нам, что мрак-утайщик нем.
 
 
Во тьме полночной слиты все предметы.
Скорей на шабаш, к бешенству страстей.
Мы дьявольским сиянием одеты.
 
 
Мешок игральных шулерских костей,
Исполненные скрытого злорадства,
Колдуньи, с кликой демонов-людей,
 
 
Спешат найти убогое богатство
Бесплодных ласк, запретную мечту
Обедни черной, полной святотатства.
 
 
И звезды мира гаснут налету,
И тень весов качается незримо
На мировом таинственном посту.
 
 
Все взвешено и все неотвратимо.
Добро и зло два лика тех же дум.
Виденье мира тонет в море дыма.
 
 
Во мгле пустынь свирепствует самум.