Текст книги "Назарка-атаман"

Автор книги: Константин Минаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

ГОРШОК МОЛОКА
I

Семья Ланшиновых выехала в поле убирать свою полоску.

Тараска в первый раз попал на жнитво.

– Поедем, сынок, в поле. Дуньку качать тебе придется… – сказал отец, укладываясь в телегу.

Ну, и жаркое лото наступило! Пшеница уродилась высокая, густая. Отливалась словно чистым золотом.

Отец, пригибаясь, ловко без остановки взмахивал серпом и подкашивал колосья.

Мать в красном платке, в короткой холщовой юбке догоняла отца.

Когда отец выпрямлялся, он собирал серпом пшеницу и увязывал большие снопы.

– Эх, и снопы тяжелые! Ни за что их Тараска не поднимет!

Мать сделала из снопов тень, чтобы солнце не жгло, установила люльку.

Тараска – нянька. Отгонял от Дуньки всяких мошек и букашек.

Станет Дунька нюни разводить, чаем из соски поит.

Вот Дунька уснула – Тараска к отцу. Кобылка зеленая, большая сиганула в пшеницу.

– Беги, беги за ней!.. – кричит отец.

Тараска прыгал.

На третий день отец крякнул, отирая пот с лица.

– Ну и жарища… Все. тело стянуло…

И вправду у отца вся спина рубахи побелела: испарина в соль превратилась, п рубаха становилась жесткой, корявой.

– Пьешь, пьешь эту воду, и все пить хочется… Хоть бы кваску достать или кислого молока…

Отец покосился на Тараску.

– А но сбегаешь ли ты, Тараска, на деревню?.. Прямо к тетке Аксинье?..

– Не найдет, пожалуй, дорогу, – ответила мать, суя грудь Дуньке. Дунька, проголодавшись, ухватилась за мать и жадно сосала.

– Ну, не найдет… Такой-то орел?.. Разве он не Ланшинова Егора сын?

– Найду, тятька!

– Ну, вот. Завтра поедут на деревню Никифоровы – соседи. И тебя захватят. Придешь, прямо к тетке Аксинье. Скажи: Ланшинов к тебе послал… У ней теперь в погребе молоко-то понапашено…

– Да не снесет он. Верст, чай, пять будет, – опять возразила мать.

– А ты какую полегче крынку тащи. Тараска, ты оттелева дорогу найдешь?..

– Чай, найду, тятька!

II

Утром мать опять наказала Тараске, как уезжал с соседом Никифоровым:

– Ты расспроси хорошенько дорогу, как обратно пойдешь… Игнатий! – обратилась она к соседу, – покажи Тараске оттуда дорога к нам. А то еще парнишка заблудится…

– Ладно, садясь, Тараска!..

Взмахнул Игнат кнутом – и поехали.

Тетка Аксинья встретила радостно.

– Прибежал, родной… Ах, ты, батюшка мой…

– Тятька прислал к тебе молока испросить…

– А я как раз и припас…

Тетка Аксинья босиком. Пошли к погребу.

– Скоро дожнут у вас?..

– Тятька говорит, что скоро…

Вынесла холодную крынку, отчего весь горшок покрылся крупными и мелкими каплями.

Тетка отерла его своим фартуком.

– И ты испробуй молочко…

Пока Тараска хлебал молоко из другой посуды, она увязала сверху горшок тряпкой и затянула бечевкой.

– Вот тебе ручку сделала. Так и неси… Ловко тебе будет… – Захочется еще – прибегай. Ну, иди с богом! Ты дорогу-то знаешь?..

– Знаю… Указывали…

– Ну иди, иди… И кланяйся матери… Приходи еще, как вздумается…

Проводила его за ворота и долго стояла, смотрела, как Тараска бойко шагал к околице.

III

Еще до вечера далеко. Солнце, пожалуй, еще не сядет, как Тараска дойдет.

Только добежать до пригорка, а там налево к пруду.

Сзади что-то громыхало. Оглянулся: ехали порожняком подводы четыре. На передней в соломенной шляпе спал парень-возчик.

– Эй. подвези!.. – закричал. Тараска, отбегая от пыли, что клубилась по дороге за подводой.

Парень поднял голову.

– Садись, – придержал он лошадь.

Тараска взобрался с горшком на последнюю подводу.

– Ишь ты, как все вышло хорошо, – подумал Тараска – не устану и скоро доеду.

Горшок с молоком поставил на солому.

– Пусть стоит…

Телега громыхала, оставляя далеко позади пыль.

Вдруг Тараска обомлел. Вместо горшка в соломе насквозь дыра оказалась. Оглянулся, а позади, на дороге, горшок остался.

Спрыгнул, подбежал и ахнул. Одни черепки. Белое, тягучее молоко с пылью перемешалось. Тряпочка еще осталась.

– Что я теперь буду делать?

Заревел благим матом, приседая на корточки.

– Ой, горе-то какое… Тетка Аксинья… Мамка…а…а…

Долго рыдал над черенками. Утер слезы и по знает, куда итти назад к тетке или на жнитво? Место незнакомое. Овраг какой-то. И горы нет…

Оглянулся – никого по дороге не видно: ни сзади, ни спереди.

– Пойду прямо…

Дневной жар стал спадать. Солнце краснело и укладывалось на горизонте.

Тараска идет версту, две. Про горшок с молоком никак не забыть.

– И как это я не догадался?.. Выпустил его из рук?.. Отец похвалил, доверил, а теперь в дураках.

Какая-то птица пронеслась над головой и, пискнув, унеслась вдаль.

Тараска вздрогнул. Стало совсем темно. Дорога вела куда-то вправо, а ему надо влево, к пруду. И при том дорога не широкая, а малоезжая.

Заплакать, отреветься, да разве горю этим поможешь? Тараска слышал, как отец иногда бранил мать:

– Слезами горю не поможешь. Если ты дура, так по-дурацки и будешь весь свой век делать…

Еще раз оглянулся Тараска. Нет, никто не едет. С полей кузнецы затянули мурзилку.

– Фр…р…и… Фр… р…и…и…

Где-то далеко перепелки, спрятавшись, голосисто кричали:

– Спать пора… Спать пора…

И опять тихо, тихо.

Тараска бежал, бежал без оглядки.

Вон как раз впереди блеснул огонек.

– Костер…

Вдруг откуда-то кинулось под ноги черное, лохматое.

– Ав!.. ав!.. – и заплясало перед Тараской.

– Ай!..

Люди у костра завозились. – Кто там?..

– Ай-ай!.. Собака!..

– Трезор!.. Трезор!.. Замолчи ты там!.. Пошел вон!.. Кто там?..

Подбежали люди, схватили Трезора.

– Ишь ты, не видишь, на кого бросаешься?.. Мальчонку испужал… – ругался бородатый мужик на собаку.

Та, обнюхав Тараску со всех сторон, вильнула хвостом и побежала к костру.

– Ты откуда, малец? Чей?

– Лаишинов… Заблудился я…

– А, сын Егора? Как же ты заблудился?..

У костра в тулупе сидел вихрастый паренек.

– Тараска!.. – закричал он, – это я, Тимоха!..

Тут только Тараска заприметил, что это Тимоха, и признал и деда Ипполита, и Трезора признал…

– Ты как же это?..

– Ды я… Меня тятька посылал к тетке Аксинье… А я дорогу позабыл…

– Эх. да здесь недалече… Вот так прямо пойдешь… – дед Ипполит махнул куда-то в темноту, – а там налево свернешь…

– А мне сейчас как дойти?..

– Разве ты хочешь гати?.. Оставайся с нами. Куда пойдешь ночью? Кашу сейчас будем заваривать…

– Нет… Меня тятька ждет…

Тимошка удивленно привскочил на тулупе.

– А волки-то?.. Не боишься?..

Но Тараскино горе сильнее волков.

– Ну иди, иди. если ты такой заботливый… Гак по дороге и иди… Пройдешь так с четверть версты и сворачивай налево…

Тараска опять нырнул в темноту. Особенно темно сразу как от костра отошел.

IV

Стало холоднее. Под ногами сырая трава, хлестала по коленкам.

– Эх, зря ушел от Тимошки… Заблужусь, поди… Пи дороги, ни огней, ни пруда

– А волки-то?.. – вспомнил он вопрос Тимошки.

Далеко-далеко будто скрипят колеса. Прислушался. Так и есть… Бежать к ним…

Вот, наконец, перед ним вырос огромный воз, точно дом. Колыхаясь из стороны в сторону, ехало несколько подвод, нагруженных снопами.

– Дядя!.. Дяденька!..

– Тпру…

– Дяденька, куда мне итти к пруду?. Мне надоть к Ланшинову…

– Ась?.. Что говоришь? – перегнулась голова с воза. – Кого тебе? Да, тпру… окаянная… не стоится тебе.

Возы перестали скрипеть. Остановились.

– Эй ты, парень!.. Лезь сюда, на воз… Лезь но веревке…

Упираясь ногами в снопы, Тараска полег: наверх по веревке. Сильная рука втащила его на воз.

– Ты чей?

Тараска рассказал, кто он и как заблудился.

– Ваших-то я знаю, где они, да теперь далеко. Ты не найдешь… Нно!..

Мягко и тепло на возу. И укачивает, вроде в люльке…

Ехали долго. Сухие, неподмазанные колеса наигрывали скучную мурзилку.

– Урли…и… Урли…и…

Тараскино горе тоже сверлит, не забывается.

Мужик, согнувшись, раньше изредка встряхивал вожжей, теперь совсем задремал.

А колеса свистят, наводя тоску.

– Урли…и… Урли…и…

Возы съехали с дороги. Колеса врезались в мягкую, рыхлую пашню,

– Тпру… Приехали, – качнулся мужик, – давай слезать.

Было так темно, как будто все небо выкрасили в черно-расчерные чернила.

Стали распрягать. Лошади встряхивали с себя усталость и пыль. Лезли мордами к мужикам и подбирали на ходу колосья.

Мужики ругались – лошади не давали себя спутать.

– Эхо кто такой? – подошел другой к Тараске, собирая сбрую на земле.

– Не трожь… Ланшинова Егора парнишка… Дорогой подобрали…

Лошадей отпустили, и они. встряхивая гривой. запрыгали от стана.

– Ну, пойдем ужин готовить…

Одни мужик разгреб палкой золу. На серой кучке сверкнули незаглохшие искры.

Нарвал, наложил сухую траву.

Прилег на землю и стал раздувать. Трава затрещала, черными кружевами заклубился дым, и костер ярко вспыхнул.

– Стенай, давай!.. Стань… картошку!..

Степан, молодой работник, налил в ведро

из бочки воды, поднес к костру. Потом он нашел палку, сунул в ведро и начал мешать.

– Ты что ото делаешь? – спросил Тараска.

– Картошку чищу… Не видел, как?..

Степан рассказал ему, что едоков много, и варить надо много. Чистить поясом Очень долго. Помешан так палкой в ведре, картошка молодая, шелуха сама но себе и отстанет.

Слив грязную воду и налив свежую, Степан подвесил ведро к чагану.

– Ну, теперь готово, – проговорил он, бросая в ведро целую горсть соли, – подкладывай только дрова…

Мужики расселись вокруг костра. Начали свертывать цыгарки.

Тот мужик, который подвез Тараску, был старше всех, и его звали Федорычем.

– Пробуй, сварилась ли картошка?.. – указал он.

– Сейчас… Режь хлеб…

Степан расстелил дерюгу около костра, принес большой каравай хлеба и мешочек соли. Вкусна как картошка, особенно молодая, да еще с жару! А как пахнет, когда от нее идет пар!

У Тараски так и потекли слюни…

Обжигаясь, перекидывая картошку с руки на руки, мужики ели молча.

Съели весь хлеб. Вытаскали всю картошку, и опять закурили.

– Идем спать, а то поздно, – встал Федорыч.

Отойдя от костра, Тараска невольно вздрогнул от холода.

Спали на больших скирдах.

Тараска сразу же кувыркнулся в снопы, Федорыч прикрыл его чапаком.

Мужики долго перед сном калякали.

– Ты, Федрыч, расскажи, как к белым лопал, – позевывая, проговорил Степан.

Замолчали. Потом Федорыч начал:

– Выгнал я коров в поле, а гнать надо за овраг, к лесу. Уже полдень. Глядь, ко мне конные скачут. Двое с винтовками, и все как честью. Подлетели и кричат:

– Стой!

– Стою, – говорю, – милые мои, никуда не иду.

Балякают они промеж себя, да оглядываются.

– А кто вы такие будете? – спрашиваю их.

Мы, – говорят, – из отряда. Коров у тебя должны для отряда забрать…

– Коровы, мил мой, опчествены… Как же так?..

– Нам, – отвечают, – Совет разрешил взять.

Чудно больно мне показалось. Чего же из Совету никто не пришел?

– Как же я вам отдам? – объясняю я им, – дойдем до Совету, али сейчас погоню скотину домой.

Разозлились они, плетью замахали.

– Некогда нам, дескать, с тобой антимонию разводить… Отбирай скотину.

Обмер я с испугу.

Ну, думаю, что-то будет?..

А они, братцы мои, и вправду заехали, отобрали штук десять, самых ни на есть лучших, и погнали вдоль овражку…

Федорыч остановился. Затаили мужики дыхание. И Тараска уши навострил из-под чанана.

А Федорыч, выждав минуту, продолжал:

– Да. Угнали. А меня страх пробирает. Как скажу опчеству?.. Кто угнал – не знаю.

Дай, думаю, прослежу, куды погнали, авось, оправдание какое-нибудь будет мне.

Перекрестился и тихонечко пошел. Иду вдоль овражка, следы примечаю. К Марьевке так и есть погнали…

Кто же это за люди были?..

Стал пересекать овраг, а оттуда опять какие-то люди… С винтовками… В окопах, кажись, сидели.

– Стой!.. – кричат, – что за человек? Красный или белый?..

Окружили меня, а я, братцы мои дорогие, и не знаю, что говорить. Хлопаю глупыми глазами, как баран, бормочу.

Ну, схватили меня.

– Это, – говорят, – шпеён. Тащи в штаб.

Тут я и понял, что белые, наверно, подошли.

Приводят меня в штаб ихний. Начальник – офицер с саблей и красным картузом. Казак.

– Кто такой?..

– Так и так, ваша милость. Пастух я…

– Врешь!.. Какой ты пастух?.. Шпеён ты… Расстрелять его!..

Тараске страшно стало за Федорыча. Лежит не дышит.

– Ишь ты. сволочи!.. – но выдержав, выругался Степан вслух.

– Да, друзья мои… – продолжал Федорыч. – Затряслись у меня ноги, дух захватило.

– Что вы, люди добрые, – кричу, – какой я вам шпеён…

– Расстрелять, и больше ничего!.. И повели меня, да винтовками в спину.

– Господи, боже мой! И не вижу сырой земли под собой…

Вдруг, глядь, на дороге Андреев Анисим, наш бывший староста?.. Небось, помните?..

– Знаем, знаем! – отозвались слушающие. – Анисим теперь куды-то провалялся. Наверно, убег с белыми…

– Здорово, Федрыч, – говорит. – Тебя что?..

– Шлеёна. – отвечают, – ведем расстреливать…

Анисиму, вишь, чудно.

– Зря, говорит, ведете. И вправду он пастух. Я его знаю.

Анисим, вишь, у них начальником каким-то был.

Ну, мне влепили плетей десять и отпустили на все четыре стороны.

– Иди, говорят, старый чорт, да по попадайся…

– И на это спаси Христос…

Больше ничего не слышал Тараска. Свежая ночь и пахучие снопы убаюкали измученного парня.

* * *

– Малец, а малец, вставай!.. Уже разгулялось…

Тараска открыл глаза и тут лее зажмурился, до того сильно и ярко хлестало солнце.

Федорыч запрягал лошадей.

– Вставай, а то мы сейчас уедем…

Быстро вскочил с теплого места.

Федорыч указал ему дорогу.

Не успел Тараска пройти шагов двести, как сразу, с боку засверкал и пруд. Вон и полоса отца. Вон и мать в люльке Дуньку качает.

Побежал, сломя голову.

Мать как увидела, так и ахнула.

– Кормилицы!.. Да где же ты был? Вся душа истомилась…

Отец бросил жать, подошел, отирая нот.

– Ну п напугал! Мать-то ревела всю ночь…

– Молоко-то я… Молоко…

– Ну, что молоко?..

– Разбил… Горшок разбил…

– Ну его к шуту и молоко… Сам-то, слава богу, жив вернулся…

– Хотел было я тебе уши драть, – угрюмо проговорил отец. – Где ты был, сучий сын?.. Разиня…

Тараска стал рассказывать, а отец ответил вставая:

– Зря тебя волки не слопали!

– А я, тятька, не боюсь!.. Я теперь бедовый!.. А ты слышал, как Федорыч был у белых и как его хотели расстрелять?..

– Нет. Ты нешто знаешь? – удивился отец.

– А я знаю! Вот ужо расскажу. Мама, давай Дуньку качать!..

РАСЧЕТНАЯ КНИЖКА

Хорошо на заводе. Целый город. Трубы до неба, дымятся без конца.

По двору, по рельсам-узколейке ползет паровоз.

Постоянный, беспрерывный гул. Это в цехах. В литейной или прокатной тяжело дышат печи, мигают пламенем. Визжат краны-подъемники, и вдруг с грохотом срываются цепи и железо. И долго эхо разносит этот грохот по всему заводу.

Кто не знает завода, страшно покажется.

Петровна, мать Данилки, работает в болтовом цехе. Длинный, прокопченый корпус. Согнувшись над прессами, работницы следят не отрываясь, как машина ровно постукивает:

– Так-так… Так-так…

Отлетают в сторону гайки, болты. Работа не очень трудная, сидеть, следи только, чтоб болт правильно и во время в ямку под пресс попал.

* * *

– Петровна, кончай!.. – блестит зубами комсомолка Наташа.

Все работницы в серой, грубой прозодежде. От работы вся прозодежда почернела. Блестят металлической копотью и лица.

– Ой, бабоньки, не выгоню норму… – охает Петровна, – недужится мне…

– Да что с тобой? – подскочила Наташа.

– Надорвалась она, – объяснила соседка, бойко отбивая гайки. – Шутка ли, заставляют оттаскивать ящики по четыре пуда в каждом…

Заговорились работницы. Не женская работа, вишь. Здесь. При старом хозяине-французе бабы не работали. Война началась, их стали принимать. После уж, кто без мужа и вовсе остался – с фронта не вернулся. Кормиться надо, так на заводе и пришлось остаться.

Петровна в большом уважении. У ней муж Павел Кузнецов большевиком оказался, за революцию погиб.

Раньше бедно жил, а грамотный был. Как пошли Советы защищать, первый в отряд красноармейцев пошел. А теперь большой красный дом, что напротив завода – клуб – в честь товарища Кузнецова прозывается.

«Отдохнуть бы… Подмоги нет…», думает, и мысль о детях (дома трое остались) затуманила усталую голову.

Ходит по цеху мастер. Злой. Бритый, ровно англичанин. Трубкой дымит, скользит взглядом из-под густых бровей по работницам.

Давно бы уволил Петровну, слаба совсем, норму не выгоняет в последнее время, да ячейка раз навсегда наотрез ему приказала:

– Кузнецова Анисья не подлежит сокращению. Ей и вовсе пособие нужно давать… У ней дети…

Задымил еще пуще трубкой мастер. Ничего не сказал.

Как завыл гудок на смену, ровно сорвалось что. Выходили беспорядочной кучей из черной двери табельной и веером рассыпались по улице.

Петровна охала. Поправив платок, она последней протискалась к выходу.

Итти трудно.

Перед мостом, переходя через железную дорогу мальчишки, сцепившись, волтузили друг друга.

– Батюшки!.. Кого это?.. Разойдитесь!..

Но мальчишки, увлеченные дракой, продолжали лупцовать кулаками. Норовили ударить особенно одного.

– Петровна! Гляди, твоего Данилку бузуют!..

– Ах, вы… Разойдитесь!.. Вот петухи-то…! Рабочие, закуривая на ходу, посмеивались:

– Ловко! Да что вы, ребята, одного колышмачите… Вы разделитесь на две стороны…

Данилка, раскрасневшийся, без шапки, не бежал, когда вырывался, а налетал сам на своих врагов, как ястреб.

Рабочие подзадоривали:

– Молодец, молодец Данилка! Один на всех… Дай, дай им!..

Комсомолка Наташа к рабочим:

– Как не стыдно… Вместо того, чтоб разнять, смеетесь…

Наташе помогли расцепить ребят. Когда Петровна схватила Данилку за руку, так тот, еще в горячах, кинулся с кулаками и на мать.

– Что ты, ополоумел?..

Петровна заохала.

– Бабоньки, ох!.. Из дома ведь убежал! Что там теперь делается!..

Данилка опомнился. Глаза сверкают – все порывался догнать Петьку Буржуя. Насолил он ему сильно: больно дерется.

– Батюшки!.. У него вся рожа содрана! Ну. что я буду делать с такими охальниками?.

Данилка. но слушая причитания матери, огрызался.

Не приставам Еще ты лезешь…

– Стыда на тебе нет!.. Бессовестный… Без отца ведь…

– Не вой!.. А то убегу, ей-богу убегу…

Заплакала мать: пропащий.

Данилки вырвался и убежал.

– Но пойду домой и все…

Соседки, которые в том же доме-коммуне жили, встретили:

– Петровна! Что у тебя в квартире крик-то какой?..

– Ох, Данилка проклятый убежал… Бросил…

Из-за дверей волчатами выли голодные ребятишки. Данилка схитрил: запер их на замок.

– Детки мои… Пришла, пришла… По войте… Сейчас…

Какое «не войте»! Как заслышали мать, еще пуще.

Открыла, наконец, дверь.

Лизка, распустив слюни, уцепившись за Володьку, голосила истошным голосом. А Володька совсем охрип от рева.

Воду разлили. Со стола скатерть смахнули.

– Ох!.. Ну, пришла, пришла… Данилка, Данилка!.. Где ты?.. Ах, силушки-то нет…

* * *

С того дня Петровна совсем свалилась. Приходил доктор. Осмотрел. Приказал: работать, никак нельзя.

– Из страхкассы получайте пособие…

Стали Лизка и Володька полуголодные около

больной матери подвывать.

Каждый день заходили то одна, то другая соседка. Кудахтали:

– Вот времячко-то привалило…

– Мужа отняли… Помощница не выросла. Что теперь делать?..

– Революцию сделали, а мужьев всех побили, проклятые!.. Ну, что твоему – клуб какой-то назвали, а кто этих голодранцев будет кормить и поить?.. Этот, что ли, прохвост? – указали на Данилку: – какой из него, прости господи, матери помощник!..

Угрюмый сидел Данилка: болтовня соседей по сердцу режет.

– Ну ты!.. – на Марью Ивановну. – Языком-то не больно ляскай! Об отце не болтан. Не понимаешь – баба!..

– Вот сопливый! Он-то, гляди, понимает!..

– Говорю, молчи!..

– Данилка. а… Ох… Хоть ты-то не кричи!..

Завозилась мать на постели, застонала.

Оскалился Данилка, уперся взглядом в угол.

– А чего она расстраивает?.. Отец за революцию погиб!

– Твой отец!.. – обернулись Марья Ивановна. – А ты-то кем будешь? По улицам собак гонять…

– И я буду, как отец!.. – заорал вдруг Данилка, как зарезанный, и стукнул кулаком. – А ты молчи, ведьма! Что душу всю воротишь?..

– Ох… Перестань, Данилка!..

Такая обида! Будто он не понимает. Ну, отца нет, мать больна. Нет, так всюду и тычут:

– Данилка, Данилка…

А про отца – приятно. Как ни ругают его, чтоб он ни сделал, а как посмотрят на большой красный кирпичный долг, что против завода – сердце запрыгает. Клуб имени товарища Кузнецова. Про отца. Афиша ли какая висит, собрание ли – все про клуб или в клуб имени Кузнецова. А то, бывало, скажет Данилка про отца – крыть ребятам нечем. Ни у кого такого не было. Иногда так накатит на Данилку думка про отца-героя, баловаться не хочется.

Больно все не унимается Марья Ивановна. Злит. Весь день бубнит: «мать, мать». Ладно, ведь помогают им, с голоду все равно семья не сдохнет. Хуже жили, и то ничего. Из дому, что ли, совсем убежать?..

* * *

Прошмыгнул через табельную Данилка В ячейку зашел. Знали его многие; в клуб, в завком и ячейку пропускали. Подлез к столу. «Крокодил» журнал стал рассматривать.

Председатель завкома Марьянов заприметил его.

– Данил! Как мать-то? Хворает?

– Лежит… – буркнул тот.

Приходили рабочие. Ругались. Писали заявление. Председатель все звонил по телефону.

Надоело зря сидеть Данилке. Весь журнал просмотрел. Вздумал уходить.

– Эй, ты, парень, постой! – окликнул председатель, – скоро у нас школа открывается. Будет набор в ученики. Тебя хотим записать…

Данилка сначала не понял. Объяснил председатель, что в фабзавуч он попадет. Завком и ячейка постановили его в первую очередь взять.

– Пойдешь, что ли?..

– А чего не пойти? Пойду.

– Ну, вот. Чем можем, тем и помогаем. Кузнецова Павла помним. Ступай, матери скажи…

– Ладно. – Шапку на голову.

Затикало сердце непонятной радостью. А матери не сказал. В себе надолго затаил.

* * *

Стала меньше Петровна стонать. Видно еще не время умирать: ребята не подросли.

Данилка будто притих. Матери как-то намекнут.

– Работу хотят мне дать. Пообещались… Больше ничего не объяснил. Мать и не расспрашивала.

В фабзавуче у Данилки новая жизнь началась. Старик учитель Мартын Егорыч объяснил, что будут учить.

– Кто сообразительней будет, того в разряд старший будем переводить, – добавил учитель.

В первые же дин Данилка с товарищами пе д терпел – подрался.

Пока в классе – тихо. Все-таки новое кругом. а как на улицу вышли, давай возиться. С радости ли, н так рука уже чешется, только Петьке Буржую здорово доставалось.

Петька, дурак, вздумал итти к учителю жаловаться а он просто им в ответ:

– Хочешь драться – дерись. Ко мне не лезь жаловаться. Ты теперь, брат, такой же рабочий. Член профсоюза. Строитель социалистического государства. Во!.. Понял?..

Ребята так и разинули рты. Понравилось. Лестно.

Но учиться Данилка тоже любил. Особенно, когда Мартын Егорович про дроби начнет рассказывать.

Инструменты дали. В мастерской работали. Вымажешься, как чушка, а хорошо. Зато сам старый замок починил, зажигалку, всякую такую штуку смастеришь.

* * *

Матери полегчало. Встала с постели, стала порядок по дому наводить. Белье постирала. Лизку, Володьку приодела. (Сама, чай, рада, что ноги подняли.

Данилка с утра, как захватит кусок хлеба, так на весь день.

Завод, дымные высокие трубы, треск и лязг железа, учитель Мартын Егорович, мастерская-школа – захватили всего Данилку. Будто все озорство в энергию и смекалку трудовую ушло. Работал, вертелся на заводе не четыре часа, как фабзайчик. а больше, пока не выгоняли.

Председатель завкома заботился:

– Данил, получи талоны на обед.

И то хорошо. С материнских харчей долой.

Домой идет Данилка – руки грязные, лицо усталое, потное.

– Мотри-ка и в самом деле работает… – удивлялась Марья Ивановна, – Петровна, никак твой Данилка за работу взялся?

– Ходит на завод…

– Ишь ты…

– Ладно, не приставай… – отмахивался нехотя притихший Данилка.

Вытянулся, похудел, а видать – рад. Глаза живые, с огоньком.

* * *

Как-то раз Петровна, управившись, сидела и зачиняла штаны ребятам. Подумывала уж на завод сходить проведаться. Хоть доктор и наказал подольше отдохнуть, да разве усидишь?..

Шумно распахнулась дверь – Данилка влетел. Тяжело дышал, видно, бежал.

– Что ты! Не подрался ли опять?..

Данилка по-взрослому шагнул вперед, снял размашисто шапку, сбросил пиджак.

– Ну, мать, поздравляй…

– С чем это?..

– А вот увидишь…

Подмигнул, полез в карман. Выгреб и прямо в руки.

– Получай…

Блеснуло серебро в сморщенных, дрогнувших руках матери.

– Четырнадцать рублей, писят две копейки…

– Ой, да что ты?.. – вскрикнула мать не то от страху, не то от радости.

– Считай… Сорок восемь копеек учли в союз, и прочее там…

Прижала к тощей груди мать первые заработанные деньги ее кровным сыном. Блестели росой слезы, катились медленно по бледным, изможденным щекам матери.

– Ой. Данилка! Правда ли?..

А сын, отвернувшись, улыбался хитро, шарил за пазухой.

– Вот, погляди…

С гордостью развернул какую-то книжечку.

– Читай: «Расчетная книжка № 1375. Фамилия– Кузнецов, имя – Данил, с-пеци…цы… а…льнысть… специальность – ученик фабзавуча, разряд– 1-й». Видишь? Здесь вот написано: расчет за полный месяц -16 рублей.

Повертел еще раз в руках, подошел к столу в бережно положил на стол, посредине.

Лизка и Волоцька, завидя яркие серебряные полтинники, лезли к матери.

– Данилка! Садись, поешь. Я картошки нажарила, – затумашилась мать.

Данилка, помыв руки, присел к столу.

– Давай… Проголодался…

Мать спрятали деньги в платок, уселась к окну с ребятами.

Чудилось ей, что кто-то теперь пришел к ней большой. Помощником стал.

А Данилка, уписывая картошку, часто оглядывался на стол, где посредине лежала расчетная книжка № 1375 Кузнецова Данила

Он верил, что теперь он встал на честную, на отцовскую дорогу.