Текст книги "Солнечный круг"

Автор книги: Кондратий Урманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– До свиданья, дедушка!.. До свиданья, лесной домик!.. – И, налегая на палки, быстро двинулись в лес.

Ваня прокладывал лыжню, а впереди бежал Кудряш, часто оглядываясь на хозяина, словно проверяя направление.

В лесу ребята пересекли свою старую лыжню и долго смеялись над петлями, которые сами наделали в погоне за лисицей. Теперь они хорошо разглядели строчку ее следов, вызвавших тогда удивление: шла на четырех ногах, а на снегу оставалось только две ямочки.

Ваня вывел ребят прямо к Зеленому Клину. Когда вышли на опушку – увидели: совсем рядом раскинулось село с белыми крышами.

Ваня стал прощаться:

– Мне нельзя идти с Кудряшом. В селе много собак, еще покусают его…

И сколько ни просили ребята, Ваня не пошел. Ему грустно было расставаться с товарищами, он так полюбил их! Но – надо возвращаться.

Чтобы сгладить неприятное чувство разлуки, Коля сказал:

– Мы к тебе, Ваня, летом придем… Как только закончим ученье, так и придем…

– Обязательно! – подтвердил Паша.

Ваня повернул лыжи, свистнул Кудряша, и они быстро скрылись в заснеженном лесу.

Ребята еще долго стояли и смотрели в глубину леса – не покажется ли где на поляне их новый товарищ с любимой собакой?

Коля по-особенному переживал это расставание – начавшаяся дружба с Ваней и дедушкой Силаном так быстро обрывалась! И никто в этом не виноват. Удастся ли ему летом побывать в домике дедушки Силана – он еще твердо не знал. Все зависело от родителей.

И Паша и Малыш, каждый по-своему, переживали разлуку. Им так понравилась одинокая лесная избушка, что не хотелось уходить. На всю жизнь запомнится высокий белобородый дедушка Силан и его внук Ваня со своими веселыми птицами и молчаливым зайцем Ушканом.

Здесь они впервые прикоснулись к тайнам природы, укрепились в дружбе, – эти дни никогда не исчезнут из памяти…

Морозной ночью

Перед Новым годом я вскинул ружье на плечо, встал на лыжи и пошел в лес. Кто знает, может быть, там меня ожидает удача и я новогодний свой стол украшу какой-нибудь дичиной. Это совсем неплохо в трудные военные годы…

В последние дни усердно давил мороз и температура понижалась до 40–45 градусов, в воздухе стоял туман и часто даже на близком расстоянии было плохо видно. В день моего выхода мороз на десяток градусов сбавил, и яркое солнце спокойно совершало свой путь в холодном зимнем небе.

За городом я спустился в овраг, пересек небольшую речонку Каменку и, поднимаясь на бугор, неожиданно увидел свежий след лисицы. В лесу, по глубокому снегу, ей, видимо, трудно стало добывать пищу, и она решила сходить «в гости» к людям, к крайним пригородным домикам, надеясь чем-нибудь поживиться.

От белизны снега ломило глаза. До заката солнца времени было еще много, и хотя целью моего похода было отыскать тетеревов, «уложить их спать», чтобы утром безошибочно устроиться на месте, – я все же решил последить за лисичкой.

– Удача нередко бывает случайностью… – говорил я себе.

Я шел к знакомым местам, и след не уводил меня в сторону. Осенью, километрах в двадцати от города, где я охотился на тетеревов, над маленьким ручьем обнаружил три колхозные полевые избушки. Вспомнив о них, я сказал себе, что лучшего и желать нечего. В одной из них жил сторож Аким Иванович с большим серым котом, более похожим на дикого зверя, чем на домашнее животное. Провести долгую зимнюю ночь в такой избушке – мечта охотника.

Одет я был в полушубок с плащом и, чтобы не греть излишне себе спину, не торопился. Лисий след был неглубокий и, как говорят, – «тепленький». На взгорье снег был достаточно тверд, лыжи шуршали, как на льду, и нужно было хорошо приглядываться, чтобы не потерять след. Вместо четкого отпечатка лап, на снегу оставались лишь знаки острых, симметрично расположенных коготков. Этот трудно читаемый след был невелик. Вскоре лиса пошла низиной, между кустарниками. Только не увела бы она меня в Большой лог, который тянется на десяток километров в нежелательном для меня направлении.

Даль хорошо просматривалась, и я, не замечая, стал «нажимать». Лыжи несли легко, снег не проваливался, впереди, как страницы книги, лежали писанцы лесных обитателей, и я с удовольствием читал их. Заячьи следы шли во всех направлениях. Ноги зайца быстры, и он не стесняется расстоянием. Днем он лежит где-нибудь в укрытии, а уж за ночь вдоволь нагуляется – везде побывает в поисках пищи. Горностай и хорек больше погуливают по лесной чащобе, обшаривают пни, проверяют каждую ямочку. На больших полянах, где были посевы, – частые следы мышей. Как тонкие бисерные строчки, они украшают зимние страницы полей. Возле брошенной соломы – наброды сорок и белых куропаток. Лисица прошла по ним, обнюхала все, покопалась в двух местах и через бурьян направилась в небольшой, с густым тальником лес.

«Не залегла ли она тут где-нибудь?» – подумал я и осторожно стал спускаться, зорко вглядываясь в молодую поросль кустарника.

Но из лога след вывел меня на пригорок, к одиноко стоящей гнутой березке. Недавний буран выстрогал за деревцем причудливый гребешок из снега, все было ясно видно, и, не предполагая никаких неожиданностей, я закинул ружье за плечо.

Я не дошел десятка метров до березки, как из-под надыма вырвался крупный заяц и быстро покатил на бугор. Если бы не черные кисточки на ушах да не грязные лапы, его трудно было бы увидеть на снегу, так бела его зимняя шубка. Быстро схваченное ружье пришлось снова забросить за плечо: заяц был недосягаем для выстрела.

Поднявшись на бугор, я остановился в раздумье: за кем идти? Лисий след шел прямо и уводил меня все дальше, в сторону Большого лога. Я еще не видел лисицы, и неизвестно, увижу ли. Между тем надвигается ночь, и не пора ли подумать о ночлеге? Заяц же пошел влево, к тем местам, где, по моим предположениям, должны быть избушки. Так не лучше ли иметь в руках ушкана, чем золотохвостую лису в Большом логу?..

Город, весь окутанный дымовой завесой, остался далеко позади. Опускаясь к горизонту, солнце потемнело, а мороз начинал усиливаться к ночи. Нужно было решать – куда идти? Ведь ушкан пока не в руках, а уж поводить-то он поводит!

Поле передо мной изрезано массой оврагов, низин, поросших кустарником, а в березовых колках попадались крупные деревья, и глаза невольно останавливались на «подсадистых», плакучих березах, на которых не хватало только моих чучел да косачей.

Вопреки благоразумию, я пошел по следам лисицы. Мне показалось, что она уже достаточно отошла от города и где-нибудь совсем недалеко отдыхает в тишине и покое. Я без оглядки мчался по ее следам, нырял в овраги, прочесывал кустарники, пересекал чистые поля и так же неожиданно, как на зайца, налетел на лису при выходе из кустов. Она применила все свои лисьи хитрости, чтобы обмануть меня, но мой выстрел прогремел не зря: лиса сбавила шаг, и я заметил, что задняя правая нога волочится по снегу. Я стал нажимать. Часто на снегу я видел красные бусинки застывшей крови. Если бы снег был поуброднее, я скорее умаял бы красавицу, но она выбирала твердые места и шла довольно далеко впереди меня.

Теперь все дело было в моих ногах, выносливости и смекалке. Я обходил лису по крутояру, мчался под уклон так, что в ушах свистел ветер, и боялся лишь одного, чтобы не налететь на невидимый пенек и не сломать лыжи. Я гнался долго, а лиса все шла впереди, вне выстрела, как бы дразнила меня. Спускаясь под уклон, я приближался к ней, но она меняла направление, взбиралась на пригорок, и я отставал.

В последний раз я увидел лисицу на кромке Большого лога. В горячей погоне я как-то забыл о нем и сейчас даже испугался.

«Уйдет», – мелькнула мысль.

Лог был сумрачный и страшный, он, как живой, раскрыл свои мохнатые объятия, чтобы принять покалеченного мною зверя. Я еще раз попытался отрезать лису от лога, но безуспешно, – она, словно пушистый колобок, скатилась на дно и исчезла в густых зарослях…

Разгоряченный, с мокрой спиной и мокрой головой, я задержал лыжи и только сейчас пришел в себя. Солнце уже скрылось, и землю кутала синева приближающейся ночи. Я взглянул в ту сторону, где должны быть избушки, и ничего, кроме заснеженных полей да разбросанных в беспорядке колков, не увидел.

Все было кончено. Нужно было думать о ночлеге. Предстояла долгая зимняя ночь, а какая она будет, я не знал. Вечерняя синева исчезла, и все окружающее меня погружалось в темноту. Невольная дрожь пробежала по спине; в такой темноте трудно было рассчитывать найти избушки, и как бы после долгих блужданий по лесу мне не пришлось идти к городу, который казался таким далеким-далеким.

Я шел ощупью, избегая спускаться в овраги, и тем удлиняя свой путь. Мороз усиливался, на небе появились звезды, стало как будто немного светлее. Теперь лыжи мои не шумели, как днем, а звонко пели, и на плечи с каждым часом наваливалась усталость; ружье казалось не в меру тяжелым, одежда связывала движения.

Поравнявшись с каким-нибудь березовым колком, я долго и пристально вглядывался в него, силясь припомнить что-нибудь особенное. Ведь у нас, охотников, часто бывает так: пройдешь огромный лес, всякие деревья видишь, и большие и малые, а в памяти останется какая-нибудь калека березка или сосенка.

Я вглядываюсь в деревья, хочу вспомнить. Нет, память отказывается, она ничего не может восстановить, – и уже не боязнь, а страх перед долгой зимней ночью начинает сжимать мое сердце.

Я иду долго и не могу решить – верно ли взял направление; звезды усыпали небо, и без труда можно было различать овраги и возвышенности. Иногда казалось – вот обойду этот лесок, и начнется спуск в долину, а там, под крутой горкой, над ручьем – избушка дедушки Акима Ивановича. Сейчас, вероятно, он сидит возле печки, глядит на жарко пылающие сухие дрова, а рядом с ним растянулся большой, серый кот, он щурит зеленоватые глаза и тихонько мурлычит, развлекая не то хозяина, не то самого себя…

Видения мои исчезают быстро, не возбуждая уверенности, что я скоро окажусь в тепле.

Неожиданно на снегу зашаталась длинная-длинная тень. Я оглянулся – это была моя тень – из-за леса поднималась большая, ясная луна, и от ее холодного света у меня на сердце стало теплее. Теперь-то я расшифрую всю округу, и желанные избушки никуда от меня не скроются. Я закурил и быстрее зашагал.

В одном месте, спускаясь с крутояра, я разглядел среди берез три крупные сосны. Они четко выделялись густыми кронами на фоне оголенных берез, и раз увидев, их нельзя было забыть. Осенью я отдыхал под ними и назвал их «три сестры». В самом деле, среди березняка они были одиноки, и это название родилось как-то само собой. Я четко, до мельчайших подробностей, вспомнил свой отдых под ними, и тот путь, каким шел к полевому стану. Я облегченно вздохнул и уже без всяких сомнений направился к избушкам.

Обходя возвышенность, я увидел запомнившуюся ранее березу. Вероятно, в далеком ее детстве какая-то внешняя сила искалечила малютку. Она была согнута дугой, вершина уперлась в землю, засохла, а сучья вытянулись кверху. «Березка-веер» – назвал я ее, увидев впервые. Теперь сучья были как бы самостоятельными деревьями, со своими кронами, она же – надземным корнем, питающим их соками земли.

«Березка-веер» будто сказала мне, что я шел правильным путем. Луна поднялась высоко, и даль была ясна.

Вскоре я увидел избушки. Они стояли низенькие, как бы придавленные тяжелыми белыми шапками. Недалеко от них был навес. Издали он казался горбатым чудовищем на длинных тонких ногах.

Я стремительно подкатил к избушке, в которой осенью жил Аким Иванович, и от переполнившей меня радости уже раскрыл рот, чтобы крикнуть: Аким Иванович, встречай гостя!.. – и онемел. Избушка глядела на меня пустыми глазницами, в оконных проемах не было рам…

Остальные избушки были в таком же состоянии: ни рам, ни дверей, плиты разрушены, нары разобраны, сожжены или увезены. Будто чья-то злая воля поработала здесь.

Меня обдало холодом. Я был мокрый, сил осталось мало, а ночь… да что ночь! – утро меня не согреет… В скрадке-то часок надо посидеть неподвижно…

Я вошел в избушку, в которой жил Аким Иванович. Здесь тоже кто-то усердно поработал, даже половицы выломал, и я чуть не свалился в подполье. Вероятно, разгром произошел недавно – в избушке было мало снега. Я прошел и сел на подоконник.

У меня звенело в ушах, но казалось, что это звенит окружающая тишина. Изредка, как короткие хлопки выстрелов, потрескивали березы.

Я переживал самую критическую минуту, не знал, что делать, на что решиться. Случайно вспомнилась ночевка в страшную пургу в Атбасарской безлюдной степи. Пурга разгулялась к ночи, до ближайшего аула оставалось еще добрых три десятка километров, но мой возница – старик-казах не падал духом и уверял, что с закрытыми глазами он найдет аул дружка Садыка Атаева… Мы ехали бесконечно долго, лошадь давно сбилась с дороги и еле плелась, проваливаясь по брюхо в снег. В белом мятущемся хаосе невозможно было ничего понять, мы уже не искали дорогу, а старались только не потерять направление. Наконец лошадь выбилась из сил и остановилась. Попытки возницы «прибавить» ей силы кнутом не увенчались успехом. Мы отпрягли ее, перевернули сани, разгребли снег до земли и, завернувшись в кошму, уснули.

Утром пурга затихла, и мы увидели совсем недалеко аул Садыка Атаева.

Это было давно. Засыпая тогда под кошмой, я чувствовал дыхание старика-казаха. Сейчас я был в ином положении. Мне нередко приходилось ночевать одному в тайге. Это была настоящая тайга, а здесь – сырой березовый лес и только. Там я валил несколько сухостойных деревьев, стаскивал их в одно место, делал что-то похожее на «нодью»[3]3
  Особый охотничий костер.


[Закрыть] – и спал, прикрывшись от ветра лапами сосен и елей. Там все для меня было ясно, здесь же я не знал, на что решиться, что предпринять, как скоротать долгую зимнюю ночь. Сознаюсь, невольный страх всполошил мое сознание.

Неожиданно в разгоряченном мозгу вспыхнула непрошеная и холодная, как лед, мысль, словно кто-то стоявший за моей спиной тихо произнес:

– Сдавайся!..

– Нет, не сдамся!.. – громко говорю я, чтобы разогнать давящую тишину.

И в эту же секунду, откуда-то сверху, не то с дерева, не то с чердака, донеслось:

– Мяу-у-у!..

Меня как удар поразил этот голос. Если бы я был суеверный… вероятно, не написал бы этих строк.

Я выскочил в окно и, стараясь заглянуть на чердак, стал звать:

– Вася!.. Ну, Васенька… или как тебя там? Ну иди же ко мне, голубчик, будем ночь коротать вместе…

Но сколько я ни звал, кот не показывался. Несомненно, это был кот дедушки Акима Ивановича. Уехал старик, а он остался и одичал. Мне стало веселей: я был не один в этом тихом лесу…

Мороз усиливался. Чтобы не застыть, нужно было двигаться. Я пошел к навесу. Мне нужны были сухие дрова, чтобы развести костер, обогреться. Но ни дров, ни соломы под навесом не оказалось, лезть же на крышу не было никакой возможности.

От навеса я увидел у речушки будку трактористов. Конечно, провести долгую, зимнюю ночь в тесовой будке – вздор, и я отмахнулся от этой мысли, но… делать было нечего, и я пошел посмотреть. Отправляясь к будке, я захватил с собой ружье и рюкзак, будто не собирался возвращаться в избушку. Правда, об этом я подумал гораздо позже.

Возле будки стояла железная бочка из-под горючего, я стукнул по ней, и она загудела, как колокол, в лесной тишине. Будка стояла на высоких колесах, у двери – лесенка в две приступки. Я вошел и зажег спичку. В будке оказалось двое нар; налево в углу когда-то стояла на кирпичах печка – зола и угли подтверждали это. Ах, если бы она была сейчас… Спичка давно погасла, но лунный свет проникал через сохранившееся небольшое окошко, и в будке было светло.

– Ну что ж, тут можно жить… – сказал я себе.

Я положил ружье на нары, снял рюкзак и, достав топорик, отправился к речке за дровами. Там я обнаружил летний загон для скота. Он был обнесен высоким пряслом, а с северозападной стороны, кроме того, был устроен навес и под ним лежало много хвороста и сена. Я снял три сухие осиновые жерди и вернулся к будке. Пока рубил – согрелся. Потом случайно обнаружил, что бочка – это не бочка, а печка; для топки четырехугольником вырублено дно, а у второго дна, на боку, сделано круглое отверстие для выхода дыма. Трубы я откопал в снегу под будкой и занялся устройством.

Через какие-нибудь полчаса в печке жарко пылали дрова. Я разделся, достал котелок, набил его снегом и поставил на печку. Скоро у меня будет чай.

Теперь все неудачи дня отлетели, исчез испуг перед долгой зимней ночью, я сидел, смотрел на пылающие дрова и думал о завтрашнем дне. Потом в эти раздумья властно вошел кот со своей судьбой, и я никак не мог отделаться от жалости к этому несчастному домашнему животному, неизвестно как оставшемуся в лесу.

После чая решил сходить к избушке, еще раз позвать кота, и если он поверит в мои добрые намерения, обогреть его, накормить и завтра взять с собой в город.

Я отрезал кусочек хлеба и нарочно шумно подкатил на лыжах к избушке, чтобы он слышал. Я стал опять у того же окна и позвал:

– Вася!.. Васень-ка!.. Ну пойдем же, голубчик, я тебе хлебушка дам… Или, может быть, тебя зовут Мохнатый… Ну, Мохнатый, ну, Серый, ну, Бродяга!.. Отзовись же хоть разок!.. Я тебе ничего худого не сделаю – хлебушка дам… У меня есть еще печеная картошка… Ну, Василий Иванович, ну, Мохнатый, отзовись же!..

Я тянулся, заглядывал под крышу и все звал. Я перебрал множество всяких имен, звал его в свою будку, к теплу, но на все мои призывы он только разок мяукнул, как бы говоря:

– Ну, что ты мешаешь мне спать…

Так я и ушел ни с чем. В будке стало холодно, нужно было заготовить дрова на всю ночь. Я долго возился, снова растопил печку, подогрел чай, несколько картошек и, поужинав, залез на верхние нары. Здесь было жарко, как в бане, и мне захотелось растянуться, расправить уставшие плечи. Я расстелил плащ с полушубком и лег.

И вот никогда со мною такого не случалось. Как только лег, словно в яму провалился, – ни ощущения, ни мысли, какой-то темный хаос, и в этом хаосе плыву я в неизвестность – легкий-легкий. Плыву долго, без того замирания сердца, которое переживал в детских снах, когда казалось, что у тебя вместо рук выросли крылья. Потом где-то в темной дали загорелись две зеленые точки. Они приближаются, оживают, но я никак не могу догадаться – что это? Наконец в тишине и мраке рождается призывное и знакомое с детства:

– Мяу-у-у!..

– Вася!.. Мохнатый!.. Серый!.. Бродяга!.. Ну, иди же ко мне, – говорю я, но странно, не слышу своего голоса, хочу протянуть к нему руки и не могу их поднять. А кот приближается, я уже вижу его широкий лоб с большими зелеными глазами, короткие уши и пушистую серую шубу: он мгновенно вырастает в огромное животное и ложится мне на грудь.

– Пришел, Вася, пришел, Мохнатый… Ну, вот и хорошо! Теперь ты будешь жить у меня, на охоту будем вместе ходить… только не зимой. Ты ведь боишься зимы?..

Мохнатый мурлычет как-то сердито. Может быть, он рассказывает о страшных, долгих и холодных зимних ночах и обижается на дедушку Акима Ивановича за то, что он бросил его одного в этом лесу. Потом я чувствую, как больно начинают впиваться его когти в мою грудь.

– Мохнатый, мне же больно! – кричу я и резким движением хочу сбросить его с себя и… просыпаюсь.

Я лежал, как привязанный к нарам. Никакого кота на мне не было. Это сон. В груди болело, руки и ноги настолько закоченели, что я не в силах был ими двинуть. И опять, как у избушки, я услышал леденящее:

– Сдавайся!..

– Нет, не сдамся!.. – и резким рывком приподнимаюсь на нарах.

Лунный свет лежит квадратиками на полу и ярко освещает приготовленные дрова. В будке настолько холодно, что воздух, как игольчатый лед, входит в мои легкие, причиняя острую боль. Я хочу соскочить с нар, чтобы скорее растопить печку, согреться, но резкая боль в коленях не позволяет мне встать, а пальцы рук не двигаются и потеряли чувствительность. Я перепугался. Что это – конец?

Я представил себя окоченевшим. Уходя из города, я никому не сказал, куда пойду, и меня, навеки уснувшего, найдут только пахари весной. Кому нужно заглядывать в будку, находящуюся в двадцати километрах от города, в глубокой впадине, куда зимой нет никаких дорог?..

Придвинувшись на край нар, я начинаю болтать ногами и выделывать руками всевозможные фигуры. Вместе с участившимися ударами сердца по рукам и ногам задвигались острые иголки. Боль была невыносима, и я не на шутку стонал.

Сколько времени продолжалась эта мука, не знаю, но, наконец, я почувствовал, что могу встать на ноги. Я соскочил с нар и, не удержавшись, упал. На коленях подполз к печке, с большим трудом наложил в нее дров, а зажечь спичку не могу, пальцы не слушаются. Спички в коробке обыкновенные, а вот взять одну из них – никак не удается.

Наконец с помощью зубов я зажег спичку, дрова запылали, и будка начала наполняться теплом. Тут я пережил последнюю и самую острую боль в пальцах. Я метался из стороны в сторону, махая руками, а боль усиливалась. Я выскочил из будки и запустил пальцы в снег. Так меня учила мать в далеком детстве. Боль как будто стала утихать, но стоило мне вернуться в тепло, как она снова начиналась. Я сел у печки и опустил пальцы в холодный, покрывшийся льдом чай и так держал, пока боль совсем не прекратилась.

Теперь я имел возможность закурить и посмотреть на часы. Была полночь, всего только полночь, и до рассвета оставалось еще полных восемь часов.

В моей хижине потеплело. Я выплеснул из котелка воду, набрал чистого снега и поставил на печку. Нары больше не тянули к себе. Я смотрел на них, как на гроб, как на западню смерти, и решил на ногах встретить утро.

А желанное утро было далеко. Я все время топил печку, выходил слушать ночные звуки леса, часто и долго смотрел на освещенные луною березовые колки и поля, надеясь увидеть гуляющего зайчишку или хитрую лису, пробирающуюся по его следу. Когда сон начинал наваливаться на меня, я говорил:

– Шалишь, теперь я тебе не поддамся!..

Чтобы не уснуть, я пел песни и долго-долго рассказывал сказку о коте Ваське, брошенном в лесу, и его мытарствах в продолжение всей зимы, как будто вокруг меня сидели дети.

…Перед рассветом я вышел из избушки и в отдалении услышал звон топора. Я был несказанно обрадован, словно ко мне подошел человек и пожал руку. Я был не одинок в этом мертвящем покое зимней ночи. Мир наполнялся движением, тихая ночь уступала место деятельному бодрому утру.

Я быстро стал готовиться к утренней заре. Еще осенью, охотясь в этих местах, я построил недалеко от избушки три шалаша. Один из них был над глубоким логом, два других – в березовых колках, среди пашен. Нужно было решать – какой из них занять в это утро.

Если бы я не гонялся за лисой, я пришел бы сюда перед заходом солнца, «уложил бы спать косачей», а там, где они ночевали, – самое верное место.

Я выпил утреннюю чашку чаю, чтобы теплее было сидеть в шалаше, собрался и нетерпеливо поглядывал на часы. Мороз был такой же, как вчера, и просидеть в шалаше без движения лишний час – нелегко, и все же уговорить себя не мог. Перебравшись через застывший и заваленный снегом ручей, я поднялся на пригорок и подошел к логу. Мой осенний шалаш сохранился, и даже подчучельники стояли под той же березой, на которую я ставил чучела. Взглянув на лог, я решил, что птицы могли ночевать только здесь, но никак не в поле, где мало снега.

Я поставил чучела и долго еще топтался на месте, чтобы не замерзнуть. В лесу было бы совсем тихо, если бы не стук топора, доносившийся издалека. Наконец в логу проснулись чечетки, застрекотали сороки, принялся за работу дятел.

– Значит, скоро утро, – говорю я себе и прячусь в шалаш.

Долго и пристально вглядываюсь в глубину лога, надеюсь увидеть подъем первого косача на дерево, но замечаю его уже качающимся на ветке березы. Вскоре он снялся и направился ко мне. Я не дал ему сесть, и он рухнул почти к самому шалашу.

Друг за другом прогремели мои пять выстрелов. Вдали по логу на большой раскидистой березе табунились проснувшиеся косачи, но ко мне не летели. Мороз давал себя знать, и когда табун улетел на кормежку, я снял чучела и пошел к стану.

В будке за чаем я вспомнил про кота. Отправляясь домой, мне захотелось еще раз позвать его, может быть, днем он подойдет ко мне; нужно было также проверить: съел ли он хлеб, оставленный мною вчера на верхнем бревне избушки? Свежие следы вели от избушки к навесу. Там я обнаружил несколько перышек чечетки и объеденный хвост сороки. Значит, Васька не только спит, но и промышляет. Хлеба тоже не оказалось ни на бревне, ни на снегу.

Все мои новые попытки вызвать кота не привели ни к чему. Я постоял, покурил и повернул лыжи к городу.

Взбираясь на пригорок, я поднял зайца и удачным выстрелом опрокинул его. На моей охотничьей совести черным пятном лежала подраненная лисица. Настоящий охотник не оставил бы ее на съедение волкам. Очень хотелось обшарить Большой лог, где укрылась лиса, но… мне в ночь надо было быть на работе.

…Вдали в синей дымке уже были видны неясные очертания города.

По пути я зашел в совхозный выселок и рассказал ребятам о забытом коте Ваське. Я так и назвал его – Васька.

– Как только потеплеет, мы за ним сходим… – обещали ребята.

– Обязательно сходите… – и, зная детское сердце, добавил: – Одному-то ему там страшно: ночью волки ходят, лиса его манит к себе: «Милый Васенька, пойдем со мной на охоту, ты будешь птичек ловить, а я мышей… Хорошо заживем…» А Вася сидит на чердаке и отвечает: «Проваливай, кумушка, я как-нибудь и без тебя проживу…» Такой умный котище!..

Ребята засмеялись и по засверкавшим глазам я понял – обещание свое они выполнят.

В город я возвращался победителем…