Текст книги "Российский колокол № 7-8 2020"

Автор книги: Коллектив авторов

 
Десять тысяч шагов под водой – что лье,
А как вынырнешь – всё та же сушь.
Океан мой, рукавам наших рек судьба обмелеть,
Если сохнут источники наших душ.
 
 
Я, как бедуин в пустыне, всё жду дождя,
Но земная участь всегда обман.
«Принесите в жертву жену вождя!»
Десять тысяч лет… и один шаман.
 
 
О фонтан, о чудо, Бахчисарай!
О, сады цветут, о, бутоны роз…
Это рай, конечно же, это рай.
На десяти тысячах женских слёз…
 
 
Океан мой, скажи, ты, как прежде, жив?
Я твоя единственная луна?
Подо льдом не видно: прилив, отлив
Или комом вымерзло всё до дна?
 
 
Десять тысяч слов как в полубреду…
Волны вод и соли мешают спать.
И, закрыв глаза, я по дну иду
Всё вперёд… Но только, похоже, вспять.
 

 
Этот город не спит. Он текуч, как вода.
Этот город не сможет застыть никогда.
На зелёной волне мимо улиц пустых
Я лечу, ты летишь, и асфальт мостовых
Бесконечною лентой нам стелется вслед…
Кроме звука у нас ничего в прошлом нет.
Кроме шороха шин что нас ждёт впереди?
Только сердца сейчас тарантелла в груди.
Башни Сити мелькают, смеёшься – экстрим:
Ощущать этот ток, этот пульс, этот ритм,
Выжимать из мотора почти страстный стон,
Наблюдая, как искры ласкают бетон.
И прорваться сквозь ночь, выпадая росой!
По Тараса Шевченко гуляя босой,
По перилам съезжая, как в алчную пасть,
Не боясь ни воды, ни огня, ни пропасть,
Растворяясь во тьме, возрождаясь в рассвет,
Заглушить. Замереть.
Зачеркнуть.
 
 
Звука нет.
 

 
«Знаешь, жить ведь достаточно просто, –
Ты сказал. – Отпускать, не читая по лицам,
Притуплять всё, что было достаточно острым…»
Не зализывать раны, листая чужие страницы.
 
 
Прижиматься, зажав: не давая себя без остатка,
И, конечно, держать в тишине всё, что снится.
Принимая, довольно глубокой быть для достатка
И, как любишь, фарфоровой. Но не разбиться.
 
 
Оставлять далеко позади перетолки,
А под сутолоку дней заметать пересуды.
И тогда шансы есть оказаться на полке
На твоей. Для коллекционной посуды.
 
 
Проще некуда. Только зачем мне так «просто»?
Видно, где-то при обжиге передержали:
За стеклом слишком тесно, и хочется неба для роста,
И сосуд превратился в седые скрижали.
 

 
Улыбайся, когда слёзы рядом,
Под лучами ламп и софитов,
Улыбайся. Пусть сердце разбито,
И губами, и телом, и взглядом
Улыбайся – мир любит маски,
Миру эта улыбка знакома…
Пусть никто не уйдёт не обласкан,
А поплакать ты сможешь дома.
Разучилась плакать? Не страшно.
Слёз солёных зачем вкус едкий?
Будь послушной принцессой в башне,
Самой певчей из птичек в клетке.
 

 
Всё во мне говорит ставить точку.
Это правильный шаг.
Но внутри
Ощущение, словно режу себя по кусочку,
Но… Гори, белый флаг!
Чтоб не сдаться на милость…
Гори!
 
 
Что само проросло, надо выдернуть с корнем:
Мой розарий – сорняк, лес из острых шипов.
А внутри
Издевательский голос – ты классику вспомни:
«Если много страдаешь, конечно же, это любовь».
 
 
Тянет жилы, рвёт душу на мелкие части?
Значит, станет ещё совершенней душа.
Кто сказал, что сюда мы приходим для счастья?
Тот, кто точкой пытается что-то решать.
 
 
Точка – это дыра. Лучше буквы и ноты.
Заполнять пустоту можно только добром,
А иначе природа сама заполняет пустоты,
Даже если дыра у тебя под ребром.
 
 
И тогда лучше жить, прогорев, как комета,
Чем не жить, но сполна ощутить, как ты чист.
 
 
…И я ставлю проклятую точку.
Но до рассвета
Разорву
разрисованный
точками
лист.
 

 
Три утра на часах, потихоньку светает:
Эта странная ночь по-июньскому коротка.
Темнота отпускает, как чёрный пион, отцветает.
Что со мною останется пеплом? Строка.
 
 
Не удержишь рассвет. Солнце встанет,
Хоть молись задержаться, хоть плачь, хоть стращай.
И уйдёт тот, кто должен. Кого ангел манит.
Не удержишь. Успеть прокричать бы: «Прощай».
 
 
Мы беспечные, сильные. Непобедимы.
В личном мире и Бог себе каждый, и даже пророк.
До тех пор, пока сами и близкие нам – невредимы,
До тех пор, пока нет перекрёстка дорог.
 
 
Распланировав жизнь, ждём бесспорной отдачи,
Завтра, отпуска, шанса, любви, Новый год.
Забывая о том, что, возможно, всё будет иначе,
Лишь одно постоянно: закат и восход.
 
 
И единственно мудрое: переключиться
За секунду, за миг, за мгновенье – на вдох…
До того, что случится. А может, ещё не случится.
В тишину, где душе улыбается Бог.
 

 
Точка на белом листе – словно пора,
Через которую больше не слышно дыхания.
Точка в сети, а за нею мерцанье курсора –
Воздуха нет. В тишине только смех мироздания.
 
 
Знаешь, я раньше боялась тех белых листов,
Что застилают глаза, предлагая надежду.
Pix называют по-разному: кто-то – любовь,
Кто-то – истерика. Правда, как водится, между.
 
 
Может, я стала взрослей (зачеркну «или старой»),
Может, мудрей (зачеркну «или едко циничной»),
Только теперь чистый лист называю я Марой:
Что не проявлено, властвует в нас безгранично.
 
 
Можно отбросить его, обозвав белым прахом,
Можно повесить на стену, чтобы молиться.
Суть же одна: чтоб встречаться со страхом,
Нужно сначала ему покориться.
 
 
В чистом листе есть своё уникальное знание,
Что бы для нас пустота его ни означала,
Точка на нём – только точка в конечном сознании:
То, что конец – это новое имя начала.
 

 
Январь мой слякотный, озябший, мокрый,
Снег то придёт, то утечёт опять,
И стылый ветер дребезжит по окнам,
То плюс, то минус – как тут не устать!
А город дышит: смогом с облаками,
Пролитым маслом, солью на ногах.
А город слышит… камнем. И веками
Мечтает замком стать на облаках.
Живущие его не замечают.
Ушедшие кивают: «Се ля ви!»
И город опускается, дичает,
Асфальтом улиц просит о любви.
Вот почему асфальт наш полон трещин!
И каждый вечер я в душе молю,
Молю мужчин, но больше даже женщин:
Скажите городу: «И я тебя люблю…»
 

 
Я хочу научиться любить этот город
Через слякоть и вой сквозняков,
Чтобы город служил мне надёжной опорой,
Даже если набью синяков.
 
 
Даже если заплачу, в углах потеряюсь,
Он зажёг бы мне все фонари,
Вывел ближе к метро и сказал: «Извиняюсь!
Вот, кондитерской слёзы утри».
 
 
Чтобы город меня принимал в лоно улиц,
Принимал всю, такую как есть.
Чтобы вдохам, с его атмосферой целуясь,
Он шептал: «Как я рад, что ты здесь».
 
 
Мне по сердцу пришлась бы такая взаимность,
Ведь для этого мы рождены –
Научиться менять просто гостеприимность
На уют к тем, в кого влюблены.
 

 
Бывают люди как осколки:
Без боли рядом не пройдёшь,
Слова их резки, чувства колки,
А в жестах дрожь.
Обрежут взглядом, не заметив,
Лицо бесстрастное на вид…
Внутри же плачут, словно дети,
Почти навзрыд.
 
 
И ты… Бывает, шутишь жёстко,
Обидно. Впрочем, не виню:
Когда твоя душа из воска,
Не стоит подходить к огню.
Огонь дробится в острых гранях,
Их есть возможность опалить…
И вероятность то, что ранит,
Обратно воедино слить…
 

 
Её называют жестокой, слепой и грязной,
Суют её в клетки, загоны, засовы, тиски.
Её заставляют мучиться от тоски
И признают ненужной и несуразной.
 
 
Её проверяют на истинность и ГМО,
Ей то стелют в хоромах, а то на нарах.
Ей выжигают номер порядковый или клеймо,
Ей то кричат – малолетка, то – перестарок.
 
 
Она же молча сносит любую боль,
Любой каприз, причуду, порок и фетиш,
Покорно следуя след в след за тобой,
Пока наконец ты её заметишь.
 
 
Но стоит остаться с ней один на один,
Сплетни и слухи уже ничего не стоят:
Ты ей и раб, и равный, и господин,
Шепчешь в слезах имя её святое:
Любовь…
 

 
Ночь. Снова два. В башне многоэтажной,
Словно в гнезде, где полёт только вниз,
Лбом опираюсь о взгляд эпатажный
В жалящих стрелах чёрных ресниц.
Город несётся током по венам,
Красным потоком машин, стоп-огней.
Хочется чувственно, о сокровенном,
Петь и играть о любви и на ней…
Но я молчу, вновь в плену поцелуя.
Лечь и истечь бессловесной мольбой:
Будь, огради, защити, я ревную
К дому, где ты остаёшься собой.
Руки твои могут только присниться,
Пальцы ласкают экран, а не плоть –
Там, по ту сторону, Бог многолицый,
Там – твоя сущность. Не перебороть.
Не одолеть. Ни молитва, ни свечи…
Яд поцелуев день ото дня
С каждым мгновеньем всё больше калечит
И забирает всё больше меня.
 

 
Я прошлась по мирам. Все земные миры,
Ввысь и вверх, там, где дэвы и боги,
Вниз, где демоны. Не осталось дыры,
Где бы я не обила пороги.
Я искала тебя. Среди тысячи лиц,
Среди крыльев, фигур, силуэтов,
Среди запахов амбры и пения птиц,
Как шальная кричала: «Где ты?»
Я так долго в пути. Через круг, за зимой,
Вдаль брела в тишине предрешённой.
И теперь я вернулась обратно домой –
Одинокой и опустошённой.
Все, кого повстречала в сиянии дня,
Все, кто встретил меня в цвете ночи,
Все одним лишь вопросом пытали меня:
«И кого же найти ты хочешь?»
Я смотрела на них, отвечая: «Того,
Кто как я. Мы разбились на части.
Я в одном из миров потеряла его.
С ним – себя. И единство. И счастье».
В их глазах отзывалось: «Ей не найти.
Воплощённым лишь можно присниться».
Вслух они говорили: «Удачи в пути.
Это трудно – обратно слиться».
Годы поисков шли, но была я сильней
И искала настырней, чем прежде:
На земле, под землёй, под водой и над ней…
Но теперь потеряла надежду.
Почему тебя нет? Как же так: тебя нет?
Я прошла все миры шаг за шагом.
И в какой-то момент словно вспышка – ответ:
Кто обрёл себя, станет магом.
И пока я искала, страдая, любя,
Примеряла чужие лекала,
В отражении глаз обретала себя.
Ту, которую так искала.
 

Литературная гостиная

Андрей Крюков

Андрей Витальевич Крюков родился и живёт в Москве. Образование: Московский институт управления им. С. Орджоникидзе. Кандидат технических наук. Публикации стихов в журналах «Новая Юность», «Соло», «Москва», «Нижний Новгород», еженедельнике «Поэтоград». Лауреат юбилейного литературного конкурса журнала «Москва» (2018) и поэтического конкурса «Фонарь-2019». Финалист премии «Поэт года – 2019». Автор сборника «Открытый слог».

 
Небо плачет, а сердцу отрадно –
Смыт грозою последний обман:
Над ажурной стеной виноградной
Свесил клочья озёрный туман,
Вдоль дорожек упрямой протокой
Уплывают цветочные сны,
Друг на друга глядят с поволокой
Две открытые ветру сосны…
Почему мне так радостны эти
Хороводы рябин над ручьём?
Кувыркаются листья, как дети
За тугим непослушным мячом.
Так под вечер среди разговора
Вдруг захочется дверь распахнуть
И с промокшего вдрызг косогора
За мятежной листвой упорхнуть.
Так зачем же мне эти оковы?
Я из воздуха весь, из зари,
Только маюсь в толпе бестолково
С неуместным мерцаньем внутри.
 

 
Бережно развернуть, обнять, не ронять, не бить,
Не нагревать, не мочить, ставить на ровную плоскость,
Вечером прикрывать, утром давать попить,
В полдень позволить выпустить пару отростков…
Приторно? Бесовщинки бы? Вспомним способ второй:
Резать, крушить до последнего позвонка и зуба,
Сильно трясти, топить, сажать в каземат сырой,
Воздух выкачивать вон из стеклянного куба –
Что же в остатке выжмешь? Чью-то хрупкую жизнь.
Тенишевка, вернисажи, колбы, библиотека,
Амфитеатр, балюстрады, мрамор и витражи –
Жизнь реалиста-еврея начала бурного века.
Вот он как тень скользит, не тронь его, расступись,
Маленький чистокровка, без примесей и оттенков,
Улицу в честь такого не назовут, разве только тупик,
Короткий, как коридор в ЧК – сорок шагов и стенка.
Первый способ к тому же сбои даёт, увы:
Множатся казнокрады и любители халявной халвы,
Сквозь безымянную ночь в пролёты холодной Москвы
Несут их железные кони куда-то от знака до знака
Набережной Ахматовой, площадью Пастернака.
А вот на этой улочке ни выезда нет, ни въезда,
Словно её проектировал какой-то бездарь.
По ней хорошо гулять под дождём туда и обратно –
Тихо, безлюдно, бесцельно и совершенно бесплатно.
 

 
Полдень. В цилиндрах поношенных клерки снуют старательно.
Хлюпая стёртой калошею, Диккенс спешит к издателям,
Темза, в флажки разодетая, гнётся под канатоходцами,
Цирк завлекает атлетами, гарпиями и уродцами,
Колокол в Блумсбери цокает, в такт мерно сыплет мельница,
Кровь, поднимаясь над стоками, у скотобойни пенится,
В окнах над лавками модными тени портних надрывисты,
Диккенс глазами холодными ищет знакомую вывеску.
Там, в кабинете, напичканном стопками густо исписанными,
Ждут продолжения Пиквика два джентльмена с залысинами.
Что за герой сомнительный, из-за кого стал фатумом
Тот разговор решительный автора с иллюстратором?
Сеймур в саду стреляется, проку не видя в будущем,
Диккенс в неведенье мается: Пиквик, ты – чудо иль чудище?
Смех в типографии (сплетни ли?), рады мальчишки-рассыльные,
Книжки роняя на лестницы и мостовые пыльные,
Сходит на головы бедные с горних высот разверзнутых
То ли манна небесная, то ли пепел отвергнутых –
Диккенс порвал с повседневностью, ходит франтом надушенным,
Юмор – спасенье от ревности, алчности и бездушия.
 

 
Закат погружает весь мир в душноватый вельвет,
За дальним кордоном сверкает слепое предгрозье,
Прикроешь глаза – и сирень потеряет свой цвет,
Откроешь – опять салютуют лиловые гроздья.
Пока ты не спишь, ты как будто от бурь защищен,
Лежишь под покровом бездонного лунного свода,
В окне млечный сумрак зарницами перекрещён,
Их блики вкруг люстры вихрятся клубком хоровода.
Ход жизни вращением этим застигнут врасплох –
Сорвалось с цепей всё, что стыло на вечном приколе,
И мир, что от вспышек разрядов ослеп и оглох,
Из клетки дневной улизнув, развернулся на воле.
Не пол подо мной, а всходящая лесом трава,
Не рамки на стенах, а жалом разящие клумбы.
Гляди-ка, в углу будто мальчик с глазищами льва –
Он шкаф перепутал впотьмах с прикроватною тумбой.
Да это же я! Заблудился в превратностях сна,
Меня увлекают в пучину кораллов изгибы,
И эта рука… как всегда что-то знает она,
О чём догадаться вначале мы вряд ли могли бы.
Я крался к часам, я почти дотянулся до них,
Пока они, стрелки сложив, как крыла вилохвостки,
К портрету прижались, забыв в этих играх ночных
О тике и таке и скрипе почтовой повозки.
Все краски погасли, наевшись служить колдовству,
Их истинный смысл – лицедейство в картонных чертогах,
Едва ли замечен, спешу завернуться в листву
И там навсегда позабыть о счетах и итогах.
Задуты все свечи – в том мире не знают свечей,
Там щупают лица, когда шелестят о погоде,
Беззвучно мыча, забывают обрывки речей,
Из небытия возрождаясь в бесплотной зиготе.
Прогнать этот морок, пока не привыкли глаза,
Иначе их выест летящая с облака пудра,
На траверзе гаснет в последних поклонах гроза…
Скорей приходи, долгожданное бледное утро!
 

Весь я в чём-то испанском!

Игорь Северянин

 
В День святых ты мне приснилась в юбке красной:
Будто шёл с тобой в толпе после обеда,
Восхищаясь, без намёка на харассмент,
Белой блузкой, привезённой из Овьедо.
Поднимаясь по скрипучей эскалере,
Целовались мы на каждом повороте,
Ты мечтала о французской о Ривьере,
Я же звал тебя слетать на Лансароте…
Точно херес, бродит кровь, клокочет в венах,
В тесной клетке кастаньетит сердце гулко,
Гаудийно изогнули шеи стены –
Это ты идёшь ко мне по переулку.
Мы раскроем шире окна, снимем ставни,
Разомлевшие, как устрицы на блюде,
В наших позах – тень Гала в истоме давней,
Наплевать, что нам назавтра скажут люди.
Что за ранний Альмодовар, скажут, хлопец,
Среди ёлок, передвижников и снега?
Перед сном ты перечитывал де Лопе
Иль под утро в чуткий сон вмешалась Вега?..
Пусть свирепствуют снега и злые хвори,
Как в капкан, попался месяц в хамонеру,
Но я всё-таки пойду в испанский дворик,
Эспанаду закажу под хабанеру.
Как берёзе не сдружиться с юбкой алой?
Так и песню не сложить без матадора –
В наших княжествах бандерасов немало –
Отмарьячат вам по самое негоро.
Но зато у нас последние изгои
Не изглоданы кострами инквизиций,
Нам гоняться ли за призраками Гойи?
Обойдёмся мы без вашей заграницы.
Зимних дней сойдут последние зарубки –
Есть лекарство и от этого недуга:
Ты опять ко мне приходишь в красной юбке –
И опять на нас глазеет вся округа…
 

 
В кустах смарагда иль под сенью клёна
Блеснёт твой волос, вдруг взлетит рука –
Нет, показалось, просто глаз влюблённый
Запечатлел рожденье мотылька.
Верхушки туй кружатся в падеграсе,
Томаты диссонируют в ответ
И, сложены на травяном матрасе,
Похожи на скопление планет.
А то внезапно с огненной рябины
Тугие гроздья скатятся в ведро,
Как будто любопытной Коломбине
Прислал привет чувствительный Пьеро…
Иль вот ещё мелькнёт прозрачной тенью
Твой тонкий стан в изгибе экарте –
Садово-танцевальному уменью
День напролёт рукоплескал партер.
Последний акт – пришла пора признаний,
От вздохов к страсти краткий переход,
И полный стол роскошных обещаний,
И терпких, спелых губ запретный плод.
Уснёт рассада, и во всей округе
Лишь мы не станем фонари включать,
Нам нужно многое сказать друг другу
И о гораздо большем промолчать.
 

 
Серые перья хмурых ночных колдуний
В сумерках серых топорщатся и теснятся,
Вниз по тропе, сверкающей в полнолунье,
Тени к протоке спускаются, не таятся.
Кажутся бестелесными, неживыми,
Сходятся, растворяются, расстаются,
Лёгкие, златокудрые херувимы –
Отсвет ночных теней на небесном блюдце,
Взглядом всесильным в полдень сожжёт их солнце,
Словно дымок папиросный в лучах курится,
В кронах столетних сосен горят червонцы –
Раньше родные, ныне чужие лица.
Там, на реке, их ждали, качаясь, лодки,
Тени по ним скользили, не нагружая,
Омут найдя, тонули, как в масле ложки,
Сквозь облака проступала земля чужая.
Ищут себя во вселенной, звёзды раздвинув,
К окнам железных грифов прижавшись носами,
Прежде чем стать рекой иль послушной глиной,
Слёзы на полном излёте подскажут сами –
Повремени, мой ангел, отсрочь уход свой,
Там, без меня, одна бесконечная вьюга,
Здесь, без тебя – зияющее сиротство,
Да, мы всего лишь тени, но тени друг друга.
Мир продолжает вращаться, и тени тоже,
Дышит планета, последний срок доживая,
Я, как и тень, возрождаюсь, день подытожив,
Крыльями вровень с тенью твоей сливаясь.
 

 
Искусству служа, всех мастей и окрасов поэты
Завидуют славе собратьев келейней и строже,
Чем жёнам чужим, чем пайкам и отмене запретов,
Согласно заслугам, а что до не вышедших рожей,
Таким – проработка, донос и с презеньем: «Попутчик!»
Ещё повезло, что в строю, а не в пыль истолчённый,
Дробишь себе глыбы словес на ничтожные кучки
Иль строишь соцлита барак как простой заключённый…
Да здравствует съезд пролетарской, свободной богемы!
Всем розданы роли – от львов до домашних песчанок,
Ещё не изжиты вполне символизма тотемы
И где-то в музеях пылятся остовы тачанок,
Но новые песни придумала жизнь, и Поэту
Учиться пришлось: чтоб таким «пережиткам» за партой
Строчить восхитительный бред в заводские газеты
Про строек размах, по стране пусть поездят плацкартой…
Поэт ошарашен котлом пятилеток кипящим,
Но пишет не то, а своё, между строк, по наитию,
Чрез годы откроет он мысли о том, настоящем,
Немногим надёжным соседям по «общежитию»…
Поэт высочайшим решеньем в Президиум призван,
Уже не святоша, а русской словесности светоч,
Ещё бы сработаться с… как его… соцреализмом –
И можно напутствовать массы в речах и советах.
Тут группа рабочих, стремясь передать эстафету
(Перо словно штык, но и с молотом сходство заметно),
У сцены толпясь, широко улыбнулась Поэту,
Мол, мы тебя знаем, знакомы по снимкам газетным.
Он съездом смущён и, в реальность победы поверив,
Свой голос негромкий, но твёрдый отдав коммунистам,
Схватил молоток у проходчицы, сил не размерив,
Как тот самовар, что у горничной брал гимназистом…
Гудит его голос: «Не жертвуй лицом ради сана,
Не стоит в подобье болонок волкам превращаться,
Смысл счастья – в труде, в исполнении твёрдого плана,
Быть голосом действенной прозы не нужно стесняться…
Поэзии факта в её первородном упорстве
На наших глазах расцвести суждено неизбежно,
Её сохранить, не испортив в ненужном позёрстве, –
Приняв инструмент у сестры, пронеси его нежно…»
Слова заглушат общий хохот и аплодисменты,
Но смысл через годы познав главной прозы Поэта,
Писатели все, метростроевцы, даже студенты
До самых глубин этой действенной прозой задеты –
«Сквозь ветры свершений, напоенных ядом разлуки,
Как встретиться душам на торных российских дорогах?
Не видно конца непонятной бессмысленной муке,
И чем оправдать эти жертвы Октябрьского рока?» –
И дружно строчат обвиненья поэзии факта.
Пускай эта свора зазря оглушительно лает!
Чтоб книгу закончить, он выжил и после инфаркта,
Теперь же и близкий конец гордеца не пугает.
Придут времена – и в музей, что в квартире Поэта,
Ты в дождь забредёшь ненароком с экскурсией школьной
И выпьешь чайку, самоваром любуясь заветным,
А молот отбойный ржавеет в заброшенной штольне…
 

Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно.

Л. Д. Троцкий

 
Сударь, мистер, товарищ, изволите ещё глоток?
Безнаказанно бродят ветра на расшатанном юте,
И пока не осипнет от слёз пароходный свисток,
Предлагаю продолжить беседу в ближайшей каюте.
От случайной Отчизны осталась полоска земли,
Всё сильней её сходство со ржавою бритвой монаха,
Множить сущности всуе – что воду толочь в пыли –
Ничего не устроится сверх умножения праха.
Что ж, багаж наш негуст – башмаки, пара старых кальсон,
Впору зависть питать к пассажирам четвёртого класса,
Ни собак, ни зевак – Петроград погружается в сон,
По ночам здесь пирует тупая разбойничья масса…
Пусть на запад нам выписан литер – ногами в восток
Упереться придётся и к койке шарфом пристегнуться,
Отряхнём мир насилья, что цепи с измученных ног,
Раз диктует судьба поутру в новом мире проснуться…
Но и там нет покоя изгоям, настойчив Господь
В своём промысле ветру доверить осколки былого,
И, пока ещё держит тепло окаянная плоть,
Для потомков хранится в умах сокровенное слово.
В этом граде-казарме продолжит свой курс изувер,
Что мечтал разлучить с головой философские выи,
От судьбы и его не спасёт именной револьвер,
И от кары небес не прикроют собой часовые.
А пока сквозь дремоту он видит извечный мотив
(Помнишь, как в Верхоленске ты мучился близкой разгадкой?),
Как задержанный мытарь, с ворами свой хлеб разделив,
В тесном склепе томился, глотая обиду украдкой.
Из оливковой рощи призывно звенел соловей,
И ему в унисон настороженно выли собаки,
Словно глаз Асмодея, сияла луна меж ветвей,
Разливая покров изумрудный в удушливом мраке.
Надвигается полночь, настал третьей стражи черёд,
Но забыть о мытарствах мешают треклятые думы,
Невдомёк бедолаге, за что угодил в переплёт:
Не за то ли, что долг исполнял раздражённо-угрюмо,
Шкуры драл с толстосумов, но часто прощал бедноте,
Не за то ли, что дал свой приют чужестранцу-бродяге,
Меж знакомцев хмельных ему место нашёл в тесноте
И под дождь не пустил, не позволил погибнуть в овраге?
Что твердил этот странник с глазами небесного льна?
Не забыть этот голос, душевно и тихо журчащий, –
Будто есть одна страсть, опьяняющая, как весна,
Не любовь, ей не страшен огонь и разрыв жесточайший…
Что за страсть? Не расслышал, не зная, как переспросить,
Заслужу это знанье, изведав на собственной шкуре,
Сохрани меня, Боже, прости и ещё раз спаси,
Прозябаю в грехах и мечтах о безгрешной натуре.
…Лев, потомок Давида, в тревоге застыл у окна,
Словно из подземелья всё стонет свисток парохода,
Две России отныне и впредь разделяет стена,
Удаляя последнюю мысль ради «рабской» свободы.
Пусть в сорбоннских архивах сгрызают науки кирпич,
Льву маячит Стамбул под присмотром учтивых чекистов –
Словно лодка Харона, баржа под названьем «Ильич»
Вслед за мыслью изгонит и души последних марксистов.
Революция – праздник, ей грубый не в масть перманент.
Диктатура ликует, пусть помнится праздничный вечер,
Жаль, отсрочили казнь – ГПУ упустило момент,
В пресловутом отеле «Бристоль» назначавшее встречу.
Не сойтись им в Париже – что жертвам делить с палачом?
И в Берлине не выйти вразрез марширующим ротам.
Неприветлив Мадрид, там свой бунт бьёт кипящим ключом,
Не до диспутов жарких голодным испанским сиротам.
В Койоакане был шанс, но вмешался кремлёвский тиран…
Смысл в жизни твоей, коль она не сгодилась тирану?
Власть сильнее любви – вам докажет любой ветеран,
Что не сгнил в лагерях, завещавший брильянты Гохрану.
Кто-то верит в судьбу, мол, у тайны готовый ответ –
Смерть любовь побеждает, рассудит всех пламень бесовский.
Уплывает в бессмертье, дымя, пароход философский,
И, сжигая в погоне часы, век торопится вслед.