Текст книги "Российский колокол № 7-8 2020"

Автор книги: Коллектив авторов

Российский колокол № 7-8 2020

Слово редактора

Анастасия Лямина

Шеф-редактор журнала «Российский колокол», член Интернационального Союза писателей, журналист

Новый номер журнала «Российский колокол» отличается традиционным многообразием. В нём представлены три рода художественной литературы – драматургия, поэзия, проза. Не оставлена без внимания и литературная критика – как на произведения, размещённые в журнале, так и на творчество других авторов. Некоторые имена давно и хорошо известны нашим постоянным читателям, другие писатели делают первые шаги на своём творческом пути, и, возможно, наш журнал позволит вам завязать новые, приятные и интересные литературные знакомства.

География этих знакомств тоже традиционно разнообразна: в журнале опубликованы стихи и проза представителей многих стран – и не только в привычной рубрике «Литература зарубежья». Вместе с поэтами и писателями можно будет совершить множество интересных литературных путешествий в разные страны и культуры и даже эпохи. Один автор уводит читателей за собой в своё личное прошлое, к ярким и важным воспоминаниям, другой приоткрывает красочную картину, воссоздающую жизнь минувших веков. Но в какое бы путешествие ни звал талантливый рассказчик или поэт – скучать точно не захочется.

Увлекательно будет побывать в старой Англии и Испании, советском времени – далёком и близком, в древней Элладе – средоточии красоты и мудрости, и даже на Олимпе, где греческие боги заняты своими божественными делами, не особо отличающимися от того, чем занимаются смертные.

Такие путешествия, возможно, станут особенно занимательными и ценными в этот нелёгкий и странный год, когда в мир явился коронавирус, перекрывая людям дороги из дома и друг к другу. Поэтому теперь как никогда опасны одиночество и разобщение, нужны впечатления и возможность объединиться.

Вирус тоже не остался без внимания наших авторов, ведь для творческого человека и испытания становятся вдохновением. И нет, никто не нагнетает панику, не впадает в уныние, скорее наоборот. В любом случае интересно посмотреть, как автор видит мир в новых обстоятельствах, себя в нём и многое другое…

Так что смело переворачивайте страницу и – в путь, навстречу приключению под названием чтение.

Современная проза

Марианна Рейбо

Писатель, публицист, кандидат философских наук. Родилась в 1987 году в Москве. Окончила журфак и аспирантуру философского факультета МГУ. Заместитель главного редактора журнала «Наука и религия», главный редактор антологии «Литературная Евразия» и литературного аль манаха «Ильф и Петров». Автор двух художественных книга «Письмо с этого света» (2015), «НАНО» (2018).

Публикации в журналах «Зинзивер», «Дети Ра», «Знамя», «Зарубежные записки», «Литературный Иерусалим», газетах «НГ-Exlibris», «Литературная газета», «Литературные известия». Член редколлегии энциклопедии «Писатели русского мира: XXI век». Дипломант литературного фестиваля-конкурса «Русский Гофман», многократный лауреат журнала «Зинзивер» и газеты «Литературные известия», лонг-листер международной премии «Писатель XXI века». Член Союза журналистов Москвы, Союза писателей XXI века, Международного союза писателей Иерусалима.

Откинувшись на подушки в полумраке одинокой комнаты, я закрываю глаза и снова вижу её. Вижу смуглые коленки, мелькающие из-под белизны поддёрнутой юбки, её тонкие щиколотки, игриво рассыпающие брызги у берега мутной реки Тэдонган… Лёгкость и свежесть – вот чем была Юонг. Когда я приходил в её игрушечный домик с тёмной черепичной крышей, она усаживала меня на татами из золотистого тростника и бесшумно раздвигала сёдзи[1]1
  Оклеенные пергаментом стенные рамы из лёгких деревянных планок, заменяющие окна в традиционных жилищах азиатских стран.


[Закрыть], впуская в комнату зелёный шелест летнего сада. Усыпанный цветами куст жасмина, росший возле дома, в тот же миг заполнял собою воздух, и благоуханье нежных лепестков навсегда связалось у меня с трепетом первой любви и горечью первой потери.

Это было без малого семьдесят лет назад. Мой отец, полковник Советской армии, служил на Дальнем Востоке на границе с Китаем. Осенью 1945 года, когда Квантунская армия была разгромлена нашими войсками, а Маньчжурия и Северная Корея – освобождены от японской оккупации, его направили торговым представителем в главный город Страны утренней свежести – Пхеньян. Два года спустя, когда мне исполнилось тринадцать лет, к отцу переехали и мы с матерью. Нас поселили в небольшом особняке, прежде принадлежавшем японскому генералу, а теперь перешедшем в распоряжение советской миссии. После долгих месяцев голода и лишений, пережитых нашей семьёй в дальневосточном Уссурийске, я с особой остротой впитывал открывавшуюся мне южную сказку, полную причудливых запахов и красок. И сегодня словно наяву в лучах закатного солнца встают передо мной изумрудные вершины Алмазных гор, а по мерцающей водной ряби гордыми лебедями проплывают белые лотосы в обрамлении огромных листьев.

Живя при посольстве, мы старались избегать контактов с коренным населением, поскольку знакомства такого рода могли навлечь неприятности, однако я мог свободно общаться с детьми из русскоговорящих корейских семей, недавно переехавших на историческую родину с Дальнего Востока, из Казахстана и других областей. Вместе с ними я начал посещать школу, а когда приблизилось время летних каникул, узнал, что некоторые из моих корейских однокашников записались в кружок живописи, который недавно открылся в доме старого местного художника. Поскольку у меня было врождённое стремление к рисованию, я загорелся желанием посещать эти занятия, и после непродолжительных препирательств отец отвёл меня в серую фанзу[2]2
  Традиционное восточное жилище.


[Закрыть] с маленьким изящным садом. Учитель рисования, сухонький старичок в белых одеждах и чёрной волосяной шапочке, почти не говорил по-русски, но блестящие угольки его глаз, казалось, видели тебя насквозь и без слов. Слегка поклонившись моему отцу в знак приветствия, он оглядел меня с ног до головы, улыбнулся и, задумчиво погладив реденькую седую бородку жестом пригласил пройти в дом.

Сняв у порога обувь, я прошёл в комнату где полдесятка учеников, сидя на татами, сосредоточенно рисовали цветными мелками на грифельных дощечках. Тот день стал для меня первым из многих счастливых дней, которые я провёл за рисованием в этом благословенном доме. Чтобы дать простор нашему воображению, учитель раздвигал пергаментные сёдзи на передней стене, расстилая перед нами лоскутное одеяло таинственного Востока. Ломаные изгибы карликовой сосны возле фасолины бетонного бассейна, розовое кружево цветущего миндаля, размытые очертания холмов в голубоватой дымке горизонта – всё это, проходя сквозь душу, рождалось вновь под кропотливыми пальцами юных художников.

В один из дней, в который раз рисуя сад учителя, я оторвал взгляд от грифельной доски и вдруг увидел белого мотылька, летящего по извилистой дорожке прямо мне навстречу. Помахивая синей матерчатой сумкой, мотылёк вприпрыжку приближался к дому, отдавая на забаву ветру шёлковые ленты короткой кофточки и разметавшиеся по плечам блестящие чёрные косы. В Корее я каждый день видел грациозных черногривых девиц в белых одеждах, несших в больших кувшинах колодезную воду или выбиравших на рынке свежую рыбу. Но тут впервые что-то неведомое, как штормовая волна, накатило на меня, и, оглушённый порывом, я одним махом стёр с доски начатый было эскиз. На миг зажмурившись, чтобы остановить мгновенье, я в несколько штрихов набросал струящуюся с неба каменистую дорогу и летящий по ней силуэт незнакомки. Склонившись у меня над плечом, учитель одобрительно кивнул, властной рукой забрал мою дощечку и поставил её на полку инкрустированного перламутром шкафа.

Изо дня в день начал я выжидать появления своего мотылька, приходя раньше других учеников и ища возможность как можно дольше задержаться. И действительно, вскоре я вновь увидел её, а потом ещё и ещё. Не решаясь подойти, я издалека следил за нею, играющей в саду или гуляющей по набережной Тэдонган, и втайне молился, чтобы кто-нибудь напал на неё, а я бы её спас, или чтобы она упала в свинцовые воды реки, а я нырнул бы следом и вытащил её на берег.

Как-то раз, ведомый страстью, я крался следом за дамой своего сердца вдоль торговых рядов, мастерски прячась за ширмой лавок, предлагавших многообразие душистых пряностей и благовоний, орехов и фруктов, статуэток Будды и украшений. Остановившись у прилавка с морепродуктами, девочка купила кулёк сушёных кальмаров и начала жевать их прямо на ходу, подобно тому, как наши школьники жуют конфеты или тянучки, спеша перебить аппетит перед обедом. Ни на минуту не упуская её из виду я пересёк рынок и проследовал за ней до фонтанчика, освежавшего раскалившийся от солнца воздух звенящими водяными струями. Девочка присела на край фонтана, положила синюю сумку себе на колени и, неожиданно обернувшись в мою сторону, пустила мне в глаза солнечного зайчика, отскочившего от медной поверхности браслета на её запястье.

– Зачем ты всюду за мной таскаешься? – спросила она строго на чистом русском языке, без улыбки глядя на мою нелепую, заледеневшую от ужаса фигуру.

– Аннен Хасимникка[3]3
  Корейское приветствие.


[Закрыть]! – только и смог выдавить я из себя, мечтая сейчас же, немедленно провалиться сквозь землю.

При виде моего отчаянного положения незнакомка не удержалась, и смех задрожал на её губах, рисуя на щеках две симпатичные ямочки.

– Меня зовут Юонг, Ким Юонг. – Она смело протянула мне свою тонкую ручку ладонью вверх. – Я знаю, ты ходишь на уроки рисования к моему дедушке.

Так начались наши тайные встречи. После занятий, делая вид, что собираюсь уходить, я тихо прокрадывался в комнату Юонг или же вечерами, сбежав из дома, с замиранием сердца ждал её у калитки сада, и мы шли гулять под звёздами на опустевшую набережную. Нигде и никогда больше я не видел таких звёзд. Они казались огромными, и благодаря малой освещённости улицы можно было в мельчайших подробностях разглядеть всю звёздную карту и серебристую дорожку Млечного Пути. В одну из таких прогулок Юонг рассказала, что в Пхеньяне она живёт немногим дольше меня, а до этого они с отцом жили на северо-востоке Китая, в Харбине. Отсюда и её виртуозное владение русским языком, ведь после Октябрьской революции Харбин стал прибежищем для многих семей белогвардейцев и к моменту появления Юонг на свет был практически русским городом.

– А твоя мама? – осторожно спросил я, терзаемый нехорошим предчувствием.

– Мама… Мамы нет. Я… Я убила её.

Девочка подняла глаза к небу и с силой закусила губу, чтобы не заплакать. Оказалось, двумя годами ранее Юонг заболела туберкулёзом лёгких. Её мать, не смыкавшая глаз над постелью больной, тогда чудом выходила её, но сама заразилась и умерла. Потому-то, после того как в августе сорок пятого Харбин заняла наша Дальневосточная армия, отец Юонг, наслышанный о частых рецидивах туберкулёза, получил разрешение отправить дочь в Корею к деду – в более подходящий климат, а главное – подальше от тяжёлых воспоминаний.

– Мы, корейцы, верим, что душа умершего покидает этот мир только после смены четырёх поколений, – продолжала рассказ Юонг, – а потому я знаю, что моя мама по-прежнему рядом со мной.

Она задумчиво, как-то по-особенному заглянула в моё посуровевшее от бремени её слов лицо и, выдержав паузу, добавила:

– И если я умру первой, я тоже всегда буду рядом с тобой.

– Замолчи!

Меня вдруг обуяла злость. Отпрянув от своей спутницы, я вынул из кармана перочинный ножик, который по привычке всюду носил с собой, и с силой запустил его в раскидистое дерево гинкго билоба, росшее посреди аккуратной зелёной полянки.

– Я тебя разозлила?

Она осторожно тронула меня за плечо, но я с раздражением скинул её руку.

– Нет. Просто пора домой.

Я выдернул нож из древесной раны и ускорил шаг. Я чувствовал, что Юонг слегка оробела, но старалась идти со мною в ногу.

– Не сердись! Дай ножик. Ну дай.

Пожав плечами, я остановился и протянул ей своё холодное оружие. Потрогав остриё и убедившись, что оно заточено, Юонг ловкими пальцами начала расплетать свою роскошную косу и, отделив одну прядь, чиркнула по ней лезвием. Затем она вложила отрезанный локон мне в руку.

– Держи. На память.

– Вот ещё глупости!

Я сварливо сморщился, но незаметно сунул шелковистую чёрную прядь в карман вместе с ножиком. Около дома Юонг мы скомканно попрощались. В ту ночь мне снились плохие сны.

Мои родители лишь вздыхали и разводили руками – в то лето я стал совсем неуправляемым: целыми днями где-то пропадал, не заходил домой даже пообедать, а вместо этого уплетал в гостях у Юонг изумительную квашеную капусту кимчхи с острым привкусом моллюсков. Если же голод заставал нас в круговерти городских улочек, мы перекусывали сладким бататом[4]4
  Сладкий картофель.


[Закрыть], который кореянки готовили на жаровнях в широких плоских корзинах, стоявших на полотняных валиках прямо у них на голове. Юонг выбирала бататы поподжаристей, почти обугленные. Я смеялся, глядя на её перепачканные в золе губы, и она весело заливалась в ответ, сверкая жемчужными зубками и чёрным миндалём раскосых глаз. И всё же нам пришлось расстаться – ненадолго, всего на неделю, родители увезли меня из города.

Когда я вернулся, в Пхеньяне бушевал тайфун. И днём и ночью растерзанное небо сыпало молнии, земля утопала под ливнем, так что невозможно было выйти из дома, и я не видел Юонг, не знал, что с нею. К концу третьего дня я не выдержал и, скача под ледяными струями как заяц, мокрый до нитки добежал до дома учителя. Что-то страшное распирало грудь, не давая нормально дышать. Я толкнул калитку. Залитый лужами сад казался тусклым и осиротевшим. Побитые ливнем цветы на кустах опустили головки, вода в бассейне помутнела, не слышно было щебетанья птиц. Сёдзи были плотно сомкнуты, сколько я ни звал, никто не открыл мне – дом стоял пустой.

Предчувствия не обманули меня. Вскоре я узнал, что Юонг увезли в больницу с открытой формой туберкулёза. Новостей не было долго, пока наконец однажды вечером в серой фанзе не загорелся свет. Всё моё нутро кричало, что нужно скорее бежать туда, узнать, что с Юонг, но предательские ноги отказывались идти, парализованные страхом. Тогда я упросил отца сходить и узнать, как обстоят дела. Отец вернулся хмурый. Он долго чиркал спичкой, закуривая сигарету, потом, глядя куда-то в угол, приблизился и опустил ладонь мне на плечо:

– Её домой привезли. Плохо дело, брат.

Услышав его слова, мать охнула и прикрыла лицо руками, потом подошла ко мне, желая обнять, но я вырвался и побежал прочь из дома.

Очень резко, как в лупу, я видел в темноте каждый камень на дороге, каждую ветку проносившихся мимо деревьев. Сёдзи в комнатке Юонг были по-прежнему плотно сомкнуты. Я глотнул воздуха и, раздвинув щель, пролез внутрь. Она лежала на татами, плотно закутанная в одеяло, чёрным воронёнком утопая в подушке. Опустившись на пол возле, я не мигая смотрел в её запрокинутое мертвенное лицо. Вдруг она пошевелилась и открыла глаза.

– Я знаю, что ты здесь, я не сплю. Я притворилась, чтобы дедушка пошёл отдохнуть немного.

Она постаралась улыбнуться и слегка приподнялась на подушках.

Я по-прежнему молчал, не зная, что сказать.

– Пожалуйста, раздвинь сёдзи, мне душно. Я хочу видеть небо.

Я раздвинул деревянные рамы во всю ширь, и южная ночь, мерцая серебром небосвода, вошла в комнату.

– Да-да, вот так хорошо…

Юонг с наслаждением втянула грудью воздух, но тут же закашлялась и упала обратно на подушку. Я кинулся было к ней, но она жестом остановила меня:

– Нет, не надо, всё хорошо! Мне лучше, гораздо лучше. Оставайся там, не подходи.

Но я не послушал и снова прильнул к её изголовью. Осторожно коснувшись губами истаявшей щёчки Юонг, я почувствовал, как она горит.

– Ты поправишься, обязательно поправишься! – зашептал я как в дурмане, опустив голову рядом с ней на подушку. – Ночной воздух вылечит тебя. Тебе ведь лучше?

– Да-да, мне гораздо лучше!

С холодеющим сердцем я разглядывал в темноте пятнышки крови на краю белого одеяла и в бессилии сжимал в ладонях её руку, когда её вновь начинали бить долгие приступы кашля.

К утру Юонг не стало.

На ватных ногах покидая дом учителя, я снял с полки лакового шкафа грифельную дощечку и сунул за пазуху. Тонкая девочка с синей матерчатой сумкой на плече летела по извилистой дороге куда-то вперёд, в пустоту…

Не оглядываясь, я уходил прочь, твёрдо уверенный, что больше ничего в моей жизни не будет.

Вскоре отец вместе с армией покинул Пхеньян, а мы с матерью остались там ещё на три года. По воле рока нам пришлось стать очевидцами ковровой бомбардировки города американцами. Сидя в окопе вместе с местными жителями и пытаясь прикрыть собою мать, я слушал, как стонет земля под бомбами, с грохотом несшимися с высоты шесть тысяч метров. Тройки самолётов В-29, прозванных «Летающей крепостью», кружили над городом, превращая его в горящие руины. Словно свечи, один за другим вспыхивали корейские домики. Из огня вырывались женщины с обезумевшими глазами, волоча на подолах рыдающих от ужаса детей. Одна из бомб накрыла и серую фанзу учителя, оставив вместо дома и сада дымящуюся чёрную воронку. Когда я узнал об этом, то в душе невольно порадовался, что добрый старик этого уже не увидел.

Вернувшись в Союз, я поступил в институт и стал профессиональным художником. Призвание не обмануло меня, отмерив немало счастливых творческих лет. Сейчас мне за восемьдесят, и вечерами я люблю перелистывать старые фотоальбомы, хранящие память о многих встречах и поездках, которые мне подарила судьба. Но в Пхеньяне я больше ни разу не был. Не тянет меня в этот город, отгородившийся от мира, обросший бетонными коробками и ставший неотличимым от сотен других городов. Но ушедший Пхеньян всегда со мной. Он свернулся чёрным, потускневшим от времени локоном в серебряном медальоне, рядом с портретом матери. Он смотрит на меня с запылившейся грифельной дощечки и, прорывая завесу лет, летит белым девичьим силуэтом по извилистой дороге моей жизни…

Современная поэзия

Юлия Мартынцева

Юлия Петровна Мартынцева – поэт, писатель, член Союза писателей России (Москва) – МГО СПР с 2007 года, выпускница ВЛК Литинститута им. А. М. Горького (класс В. В. Сорокина), автор книги стихов «Рябиновый свет», публикаций стихов и прозы в сборниках и периодических изданиях, таких как: «Оранжевая книга», «Знак ответа», «Клад», «Поэзия», «Московский Парнас», «ЛитЭра», «Литературная газета», «Дети Ра», «Отчее слово», «Меценат и мир», ряда подарочных изданий («Тарусские страницы XXI век», «Рязань, я люблю тебя»), автор критических и литературоведческих статей, в частности «Цвет и звук в именах героев романа Ивана Ефремова», переводов произведений иностранных поэтов, стихов на английском языке.

В данное время работает над циклом романов о Варе, из них закончен один – «Варя. Хаос». Буктрейлер по Варе можно найти в Instagram по хештегу #варя_буктрейлер.

Ведёт семинары по писательскому мастерству.

 
Если б слово и ритм были твердь…
Долго думаешь. Просто ответь.
Знаешь, короток век человечий.
Если б слово и ритм были твердь,
Я б смогла тебя увековечить.
 
 
Бытовые слова, как грехи,
Тянут вниз: тяжелы узы, прочны.
Отмолить могут только стихи,
Потому что они непорочны.
 
 
Ты, пока на ногах, поспеши:
Всем, кто перерождён человеком,
Приглашенье на танец души
Ограничено – жизненным веком.
 
 
И не то чтобы я так хочу…
Просто дали такую задачу.
Передай, говорят, как свечу,
Слово дальше, пока что-то значит.
 
 
Я ведь тоже копчу. И пыхчу.
И рыдаю, бывает, в подушку.
Наклоняется ангел к плечу
И целует, как в детстве, в макушку.
 
 
Говорит: «Всё пройдёт, не спеши,
В суете божий дар умирает.
Ты пиши. Слушай ритм и пиши.
Послушание не выбирают».
 
 
Ну а я повторяю вопрос:
Ты нашёл себя? Хоть понемногу?
Через столько путей себя нёс,
Что обратно не помнишь дорогу?
 
 
Долго думаешь. Сердцем ответь.
Слишком уж дорожим мы умами!
Если б слово и ритм были твердь,
Мы б себя заковали в них сами.
 

 
Я говорю ему:
«Что со мною, не знаю:
То улетаю, творю,
То нагнетаю,
Слово горит пламенем сине-красным,
Срывается с губ,
Режет душу, как масло,
Жжёт мне язык сталью, как ядом».
Он отвечает:
«Время пришло,
Так надо».
Я говорю ему:
«Я в пути спотыкаюсь,
Скатываюсь,
Сползаю,
В кровь разбиваю колени.
Может, я зря стараюсь?»
Он говорит:
«Это твои ступени».
Я говорю:
«Голос мой льдист и тонок,
Громко не спеть,
А тихо никто не слышит.
Выйду на сцену –
чувствую себя лишней.
Лучше забыть, молча стирать пелёнки».
Он говорит:
«Шёпот бывает громкий.
Космос вообще мало кто слышит,
А он шумит,
В сердцебиенье
Дышит…»