Текст книги "Здесь был Хопджой"

Автор книги: Колин Уотсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Пербрайт посмотрел вокруг себя, оглядывая комнату, которую, как он предполагал, сами хозяева называли сундуком сокровищ памяти. Едва ли одна из бесчисленного количества загромождавших ее вещей была когда-либо использована по назначению. Книги в шкафу за стеклянными дверцами были отодвинуты подальше, в самую его глубь, чтобы освободить место для нарядных фарфоровых графинчиков, старого календаря, пыльных барботиновых безделушек и коллекции рождественских открыток, оставшейся от давным-давно прошедших Рождеств. Вазы, которых было великое множество, стояли без воды и без цветов, только из бисквитного бочонка косо торчали несколько бумажных роз. Внутри набора из трех квадратных графинов виднелись бледно-желтые пятна древнего осадка. Алебастровая пепельница с фигурами карточных мастей была загружена вместе с коробкой фишек, фарфоровым ботинком и маникюрным набором в салатницу граненого стекла.

Комнату буквально осаждали картины. Их, если можно так сказать, флагманскими кораблями являлись литография в тяжелой раме, изображающая лошадь, которая просунула свою морду в открытое окно коттеджа во время семейного обеда («Незваный Гость»), и огромная тонированная гравюра Виндзорского замка с группками отдыхающих, в лентах и с гирляндами, на переднем плане. С дюжину или около того фотографий, стоящих на мебели или свисающих на длинных кусках бечевки с картинной рейки, проецировали печальные, серые взгляды умерших родственников, привязанных к их уже состоявшейся встрече с прошлым студийной пальмой или полуобвалившимся мостом.

В комнате пахло линолеумом и передающимися из поколения в поколение коробками со швейными принадлежностями. Над разогретым воздухом чуть уловимо парил нафталиновый запах женской старости.

Поставив поднос себе на колени, Мириам Корк с изящной уверенностью движений приготовила три чашки чаю. Разливание чая, заметил про себя инспектор, было тем занятием, которое придавало своего рода законченность облику этой жилистой женщины с негнувшейся спиной. Ее тонкие губы были сосредоточенно поджаты. Большой нос с бородавкой на одной стороне словно вытягивался еще дальше вперед, озабоченно оценивая крепость и аромат заварки. Ее глаза, бледные, неспокойные глаза ипохондрика, застыли, наблюдая за поднимающейся янтарной линией; в них светилось что-то похожее на гордость.

Пербрайт приступил к беседе. Задавая вопросы, он неизменно давал понять, что ожидает встретить в собеседнице того рода словоохотливость, на которую способна только женщина, получающая откровения непосредственно из уст божия в награду за свою готовность нисходить до интереса к мирским слабостям и непостоянству.

О да, она знает семью Периамов с тех самых пор, когда Гордон был совершенным крошкой. Он явился благословением свыше для своей матери, несчастной души, которой господь в своей неизреченной мудрости послал вдовство посредством пивного фургона, потерявшего управление. Через все годы пронес мальчик свою сыновнюю верность, – как бы ни изгалялась некая бесстыжая мисс На-Меня, чтобы отнять его у матери и женить на себе.

– Он, значит, встречался с девушкой в то время? – Пербрайт нашел этот момент интригующим.

– Если ее так можно было назвать. Она вешалась на него с тех самых пор, как он пошел в школу. Но он не заставлял дорогую мамочку переживать за него: девчонка ни разу не переступила порога их дома, покуда миссис Периам не сошла в могилу. Конечно, я-то знала заранее, что ее конец близок, и вовсе не потому, что слышала про операцию. А операция, заметьте, была ужасная: ей, бедняжке, все внутри вырезали. Нет, за день до того, как она преставилась, я видела своего человека в черном плаще, он медленно прошел под окном ее дома. И я тогда прямо сказала маме: «Мама, миссис Периам кончается: тот человек опять прошел мимо».

Миссис Корк, глядя в окно невидящими ревматическими глазами, устало кивнула в подтверждение ее слов.

– То же самое было и с дядей Уиллом. И со старым мистером Элиотом на углу. Всякий раз я видела человека в черном плаще. Я всегда знаю наперед, когда за чьей-то жизнью опускается занавес.

Ассоциативный ряд заставил Пербрайта торопливо прервать ее вопросом:

– Скажите, мисс Корк, а в ту ночь, о которой вас расспрашивал сержант… что вы тогда увидели через дорогу?

Без малейшего колебания она переключилась на новую, предложенную инспектором цепочку воспоминаний:

– Это была одна из тех ночей, когда мне бывает плохо, – два высохших пальца незаметно подобрались и исследовали область солнечного сплетения. – Доктора предупредили меня никогда не есть ничего с семечками, опасаясь, что они могут застрять, а в тот день с чаем я съела полбулочки с инжиром; всего полбулочки, но и этого оказалось достаточно. Я промучилась до самого рассвета, а затем парафин, благодарение богу, – уж я так благодарила Его! – начал действовать, прямо там, во что под руку пришлось, и я ни капельки не стыдилась. Но уж доктор Харрис и всыпал мне на следующий день, когда я ему рассказала. «Мирри», сказал он – он всегда зовет меня Мирри – «что я говорил тебе насчет семечек, а? Я тебе говорил, что, если хоть одно застрянет после того, что ты пережила, дело может кончиться дубовым ящиком, девочка моя». Ну, он, конечно, улыбался, но все равно было видно, как он взволнован, у него вокруг рта совсем побелело…

– Итак, вам не спалось, мисс Корк. Сержант Лав мне именно так и доложил. А теперь, что вы слышали и видели в доме мистера Периама?

– Так, ну, во-первых, в ванной комнате горел свет. О, всю ночь напролет. Я уже подумала, что они легли спать и забыли его выключить. Но потом зажегся свет в столовой. Было уже довольно поздно – за полночь, – но, когда со мной приключаются подобные вещи, мне не до сна, можно и не пытаться…

– Вы видели кого-нибудь в столовой?

– Нет, шторы были задернуты. И, конечно, окно в ванной тоже из такого, знаете, расплывчатого стекла. Какие-то фигуры сквозь него видеть можно, но толком ничего не разглядеть. Я хочу сказать, можно определить, когда кто-то собирается принять ванну: тогда фигура розоватая. В этом случае вы, естественно, отворачиваетесь. Но в ту ночь можно было и не отворачиваться. Сначала там только мистер Хопджой умывался – он для этого никогда даже рубашку не снимет, – а потом, чуть позже, мистер Периам делал там свои упражнения.

– Упражнения?

– Ну, конечно. У него есть эспандер. Заметьте, он при этом и выглядит здоровяком: мистер Хопджой рядом с ним все равно что щепка.

– И это все, что вы видели, мисс Корк?

– Все. Я вернулась в спальню прилечь вскоре после этого, когда боли сделались совсем уж невыносимыми. Они как раз понемногу утихали где-то через час, и тут раздался этот звук: словно разбивали что-то стеклянное. Не возьмусь, правда, утверждать наверняка, но было похоже именно на стекло, только звучало как-то глухо. Я встала и опять выглянула в окно. В этот раз свет горел где-то сбоку, я думаю, в гараже. Потом кто-то вышел в сад.

– Вы не смогли разобрать, кто это был? Она покачала головой.

– Это была просто какая-то темная фигура, ходившая туда-сюда, вроде как тень.

– Что произошло потом?

Женщина задумчиво посмотрела в свою чашку.

– Да, в общем, ничего… О, разве вот на несколько секунд вспыхнул свет в спальне миссис Периам, то есть, я хочу сказать, в той комнате, которая раньше была ее спальней; хотя Гордон оставил там все как было, знаете, ничего не трогал. Тот, кто вошел в комнату, сначала, должно быть, задернул занавески: они были закрыты, когда зажегся свет.

– Больше ничего не припоминаете?

– Нет, в ту ночь больше ничего.

– Так, а в другую?

Она замолчала на мгновение.

– Мне, наверное, просто показалось.

– Не имеет значения. Расскажите мне об этом.

– Это случилось три или четыре ночи спустя, точно уже я не помню. Я спускалась вниз за «Гермогеном» и уже снова засыпала, когда вдруг услышала, как бежит вода. Она производила точно такое же бульканье, какое всегда слышится в канализационных трубах Периамов. Но в доме я никого не видела уже несколько дней, поэтому и подумала, что, наверное, звук доносится из какого-нибудь другого места. Я об этом и не вспоминала до того самого момента, когда мы с мамой увидели полицейских, которые возились с канализацией.

Конечно, сказал себе Пербрайт, ванну нужно было слить через день-два, необходимых, чтобы растворился ее обитатель – или пол-обитателя. Он не рассматривал подробно этот момент, считая его несущественным. Собственно, Хопджою не составило бы особого труда либо прятаться в доме все это время, либо незаметно вернуться ночью только лишь для того, чтобы выдернуть пробку. Был другой вопрос, который представлялся ему более загадочным и интересным.

– Скажите, мисс Корк, – медленно произнес он, – почему эти, на первый взгляд незначительные вещи поразили вас настолько глубоко, что вы сочли своим долгом послать анонимное письмо? – Он увидел, как выражение лица мисс Корк стало удивленным и встревоженным, и поднял руку. – Нет-нет, не волнуйтесь; не может быть и речи о том, чтобы доставить вам хотя бы малейшие неприятности. В действительности, – добавил он, – я его даже не видел.

– Но, конечно же, вы его не видели. Оно ведь не вам было послано. И в нем не было абсолютно ничего про то, что я вам сейчас рассказала. Не правда ли, мама? – В минуту растерянности она в первый раз вспомнила о молчаливом присутствии старой женщины.

Миссис Корк с каменным выражением лица посмотрела на инспектора и твердо и коротко покачала головой.

Пербрайт нахмурился.

– Боюсь, что я не вполне понимаю мисс Корк. Вы же сами заговорили о письме с моим сержантом. Мы предполагали…

– Ах, нет. Произошла какая-то ошибка. Знаете, мне совсем не хочется об этом говорить. Уж во всяком случае не об этом. Я бы не смогла. – Худосочные черты мисс Корк отразили смесь праведности и отвращения

– Письмо касалось чего-то, что вы видели? – мягко настаивал Пербрайт.

– Естественно. – Губы опять плотно сжались.

– В доме, который позади вашего? Она кивнула. Выражение ее лица подсказало Пербрайту следующий вопрос.

– Там происходили…– он деликатно замолчал, – …всякие вещи?

Женщина отвернулась и ледяным взглядом посмотрела на огонь в камине, словно собираясь погасить его одним волевым усилием.

Либо признание Периама в платонической измене другу, подумал Пербрайт, было мастерски разыгранным преуменьшением, либо Мириам Корк обладала чувствительностью, удивительной даже для старой девы. Он стал смелее:

– В спальне, я полагаю?

Ее ответ прозвучал, как замедленное чирканье спички о коробок:

– На кровати миссис Периам. – Последовала длинная пауза. – Как собаки на могиле. – Опять пауза. – Средь бела дня.

– Эта девушка… ее имя Дорин, если я не ошибаюсь?

Мисс Корк подняла глаза от упрямо продолжавшего полыхать пламени и направила взгляд на солидных размеров бинокль, который подпирал раскрытую Библию, стоящую у стены на каменной доске.

– Дорин Маккензи, – сказала она голосом, нарочито лишенным всякой интонации.

– Ясно… Ну что же, нам ни к чему на этом долее задерживаться. Так, теперь письмо – я полагаю, вы отправили его жениху?

Мисс Корк и в этот раз помедлила с ответом. Ее рука вновь пробралась к эпицентру мучений, вызванных булочкой с инжиром.

– Я доверила все это молитве, – возгласила она наконец, – и мне было сказано, что я избрала верный путь. Ответ на ваш вопрос – «да», если вы считаете, что вам это поможет. Но больше я не желаю об этом разговаривать.

Инспектор, поймав ее на слове, тут же грациозно откланялся. Он удалился с чувством немалого удовлетворения. Нечто, мучившее его своей необъяснимостью, теперь стало понятным.

Решение привести человека к гибели, неопровержимо приписав ему убийство, потребовало бы очень сильных побудительных причин.

И те строки, которые мисс Корк, судя по всему, нашла в себе силы написать обманутому жениху, явились для него, теперь Пербрайт был уверен в этом, именно такой причиной.

Чарльз Фоби, главный репортер газеты «Броклстонский Челнок» и местный корреспондент вечерних газет Ноттингема, Лейстера и Линкольна, а также всех утренних газет страны, первым бы признал, что его район был скуднее на сенсационные новости, чем большинство других. – Дома здесь никогда не сгорали; никакой вооруженный преступник ни разу не польстился на часть скромного оборота двух отделений банков Броклстона; книги для записи гостей в местных отелях оставались девственно чистыми на предмет вымышленных имен развлекающихся на стороне знаменитостей; даже пляж оставался плачевно непродуктивен.

И тем не менее, сообщения на темы броклстонской жизни расцветали в прессе с настойчивостью маргариток на городских газонах.

Как и маргаритки, сообщения эти были небольшими и неброскими, и появлялись они всегда внизу страницы. Фоби это мало заботило. Гинея за три строчки забавного анекдота представлялась ему гораздо более удовлетворительной компенсацией за труд, чем десять фунтов или около того за сообщение, достойное верха страницы, на которое, скорее всего, придется убить половину дня, а потом еще половину вечера передавать его по телефону мрачному, скептически настроенному и очень враждебному приемщику.

Он точно знал, что вызовет интерес у помощника редактора и позволит отчасти удовлетворить ненасыщаемый спрос на короткие «затычки». Его доходные заметки варьировались по содержанию от нечаянного юмора канцелярских оборотов, записанных на заседаниях окружного совета, до причудливых, витиеватых высказываний старых джентльменов, представших перед местными судами магистратов за пьянство. Изречения, приходские парадоксы, провиденческая игра слов в названиях улиц, иронические ошибки, необычные совпадения – все это и поставляло материал для газетных абзацев Фоби. Но тем не менее, даже этот проницательный и способный молодой человек никогда не смог бы предугадать, что одному из его скромных гинейных репортажей судьбой было уготовано сбить с толку инспектора полиции, разорвать цепочку в высшей степени правдоподобных, но все же фальшивых улик и выявить убийцу.

Это сообщение появилось внизу четвертой колонки на первой полосе одной из вечерних центральных газет, которая пользуется во Флаксборо наибольшей популярностью. Оно было озаглавлено «Солонина» и восхитительно лаконичной прозой мистера Фоби гласило: «Самый необычайный улов в этом сезоне выпал на долю спиннингиста из Шеффилда, который вышел на пирс в южном Броклстоне сегодня утром. На крючок попалась половина свиной туши, правда, изрядно пострадавшая от пребывания в морской воде. И как же зовут удачливого рыболова? Мистер Эндрю Хогг»!

Пербрайт, онемев от изумления, смотрел на газетную страницу, словно увидел там некролог по поводу своей собственной кончины. Очнувшись, он позвонил сержанту Лаву. В отделе уголовных преступлений к телефону никто не подошел. Пербрайт вспомнил, что Лав разъезжает с зажигалкой по друзьям покойного мистера Хопджоя.

Покойного… Он с удивлением обнаружил, что это слово всплыло у него совершенно механически. Неужели он, несмотря на ту готовность, с которой заочно наделил Хопджоя незаурядным талантом, необходимым для разработки столь хитроумного плана, знал все это время, что… Он перечитал короткий абзац еще раз и вздохнул. На совпадение в случае таких относительно редких явлений, как беспризорные свиные бока, надеяться не приходилось. И надо же, не где-нибудь, а в Броклстоне… хотя, конечно, море представляло из себя именно тот тип городской свалки, который пришел бы в голову человеку, в спешке возвращающемуся в отель на берегу и озабоченному одной мыслью – избавиться от предмета, упоминание о котором наведет полицию на ложный след и поможет скрыть убийство. Даже если эти полтуши выбросит волнами на берег, едва ли существовала возможность, что известие об этом дойдет до полицейского участка за двенадцать миль от этих мест.

Пербрайт резко поднялся из-за стола и подошел к окну. Ему редко случалось испытывать раздражение по отношению к самому себе – да и вообще к кому бы то ни было, – но теперь ему приходилось бороться с сильнейшим искушением пробить головой дыру в стекле. В расследовании обозначилось нечто такое – какая-то ничем не подкрепленная предпосылка, простая легковерность с его стороны, – что развернуло все дело в неверном направлении практически с самого начала. Что же это было?

Засунув руки в карманы, он прошагал к двери, потом, вокруг стола, назад к окну. Он прокрутил в своей голове десяток бесед, вновь вглядываясь в лица и прислушиваясь к голосам в надежде уловить какой-нибудь намек на то, что же так безнадежно увело все следствие в сторону. Понемногу в нем выросло убеждение, что все дело, по-видимому, в какой-то одной-единст-венной кардинальной ошибке – где-то ему подбросили бессовестнейшую ложь, и он безоговорочно ее проглотил. Он сконцентрировался на воспоминаниях о той встрече, которая скорее других была чревата большим обманом, – его первой встрече с Гордоном Периамом.

И с миссис Периам. Дорин Маккензи. Дорин. Прежняя «невеста» Брайана Хопджоя; девушка, чья готовность поразвлечься в ясный полдень так шокировала наблюдательную мисс Корк…

Внезапно Пербрайт отвернулся от окна. Он схватил со стола большой пакет, который был приготовлен для отправки Периаму, и разорвал его. Торопливо порывшись в его содержимом, он разыскал письмо, написанное паучьим почерком соболезнующей тетушки, пробежал его глазами и ринулся к двери.

На этот раз мисс Корк не стала приглашать своего гостя войти. Она осталась стоять у самого порога и смотрела на Пербрайта так, будто раньше никогда его не видела. После наивозможно кратчайшего вступления он предложил ей через порог единственный вопрос, который приехал задать.

– Мисс Корк, когда вы рассказывали мне о письме, написанном вами жениху мисс Маккензи, вы имели в виду мистера Хопджоя?

Она посмотрела на него как на разносчика стирального порошка, который вдруг протараторил идиотский стишок и ожидал некоего предписанного и столь же глупого ответа, прежде чем вручить ей полкило.

– Это крайне важно, мисс Корк. Это был мистер Хопджой; ему вы писали?

– Я не понимаю, что вы хотите сказать. Нет, конечно, это не был мистер Хопджой. Я бы не стала, – её худое лицо вдруг окаменело, – пачкать бумагу именем этого человека. Она была помолвлена с мистером Периамом. Помолвка состоялась четыре года назад.

– Значит, это был Хопджой, с кем она… кого вы видели…

Глаза женщины на мгновение закрылись. Большой нос сморщился в подтверждение непроизносимого.

Пербрайт наполовину повернулся, приготовившись уйти.

– Извините, если я показался вам бестолковым; мне просто хотелось убедиться, что я все понял правильно.

Мисс Корк дышала с медленной настойчивостью человека, которому немалых трудов стоит преодолеть свою застенчивость.

– Но, по-моему, тут и понимать-то нечего. Я же говорила вам, что… та девушка, – скривившийся при этом слове рот поверг юную мисс Маккензи в кипящий котел скороспелой похоти, – не давала прохода несчастному Гордону чуть ли не с самого детства.

Пербрайт нащупал в кармане письмо.

– Интереса ради, вы случайно не знаете, было у Дорин Маккензи какое-нибудь прозвище?

– Я знаю, как ее звали в воскресной школе. Возможно, что и другие ее так называли. Мэкки. Иногда просто Мэк.

Как только все подразделеньица Истины начали, казалось, капитулировать одно за другим, Пербрайт стал сгонять их в одну общую колонну, создавая цельную и ясную картину того, что же в действительности произошло на Беатрис-Авеню. Это занятие привело его в состояние радостного возбуждения.

Уловив это настроение инспектора, сержант Маллей широко улыбнулся, разыгрывая доброго дядюшку, и пригласил в кабинет своего больничного осведомителя, друга его друга, который в равной степени стремился «выполнить обязательства, накладываемые такими высокими отношениями» и, по его собственному выражению, «засветить этому надменному ублюдку Хартону в глаз».

Медбрат Питер Тьюкс оказался кудрявым, пышущим здоровьем и силой молодым человеком, добродушная развязность которого сделала его популярным у больных и, следовательно (по-другому просто не бывает), приводила в отчаяние начальство. Он одобрительно оглядел Пербрайта, по привычке классифицируя его как принятого в палату больного: никаких уток или постельных ванн, может быть, бутылочка пива в шкафчике и подойдет в качестве четвертого, чтобы перекинуться в картишки после обхода ночной сестры.

– Заряжайте, сэр, – пригласил он.

– Очень хорошо с вашей стороны, мистер Тьюкс, что вы пришли нам помочь. Мне едва ли стоит говорить вам, что мы хотели бы получить эту информацию не из простого любопытства.

Мистер Тьюкс поднял брови. А какой же мотив лучше этого, казалось, спрашивал он, вы сумели найти?

– Я надеюсь, вы помните пациента, который лежал в больнице под именем Тревальяна. Говарда Тревальяна?

– Помнить-то я его помню, – ответил Тьюкс, – только, по-моему, это было его ненастоящее имя.

– По-моему, тоже, но это пока неважно. Он упал откуда-то, не так ли?

– Так нам сказали. По крайней мере, это совпадало с полученными им повреждениями.

– Ага, – оживился Пербрайт, – как раз о них нам больше всего и хотелось бы услышать. Вы нам не скажете, мистер Тьюкс?

Тьюкс широко и непринужденно повел плечами.

– А почему бы и нет? Он поступил к нам с разрывом печени, вот так-то.

– Понятно. И это потребовало операции?

– Конечно. Неотложной. Это, если хотите знать, весьма серьезная вещь.

– Могу себе представить. А сама операция была очень сложной?

– Не знаю, пожалуй, я бы ее таковой не назвал. В сущности, здесь все сводится к тому, что вы просто ремонтируете поврежденный орган, как… ну, скажем, разорванную подушку. Зашиваете; его. – Тьюкс остановился. – Только не подумайте, что я хочу сказать, будто дело это проще простого и без всяких хитростей. Самая большая загвоздка – послушайте, вам, наверное, было бы удобнее, если бы я постарался обойтись безо всех этих медицинских словечек?

– Конечно, если вы сможете.

– Вот и чудесно. А то я, знаете, не очень и силен в нашем жаргоне. Так вот, печень не срастается самостоятельно, как большинство других органов у нас внутри. Значит, искусственные связки – швы – должны быть постоянными, поэтому для них и используют нерассасывающиеся нити, и с ними потом всю жизнь приходится обращаться крайне бережно.

– Пока понятно. Теперь вот что, мне сказали, что этот человек вышел из больницы в достаточно бодром состоянии. По вашему мнению, это вероятно? Смог бы он… ну, например, поднимать тяжести?

– Единственное, что он теперь сможет приподнять, – ухмыльнулся Тьюкс, – это стакан. Да и то, не следовало бы ему делать этого особенно часто.

– Не думаю, что ему еще грозит такая опасность, – серьезно заметил Пербрайт. Он раздумывал какое-то время, потом выдвинул ящик стола.

– Минуту назад вы упомянули об одной вещи, которую назвали нерассасывающимся швом. Эти швы, их, случайно, делают не из нейлона?

– Насколько я знаю, из нейлона… Да, как правило, из него.

– Вот, не взглянете ли на это? – Инспектор положил перед Тьюксом маленькую стеклянную пробирку, завещанную ему сержантом Уорлоком.

Тьюкс поднял пробирку на свет и прищурился на тонкую желтовато-белую нить внутри.

– Вполне возможно, даже очень. Где вы ее взяли?

Пербрайт был так доволен мистером Тьюксом, что чуть было не вознаградил его прямо на месте правдивым и полным ответом. Но решив, в конце концов, что ничего хорошего из этого все равно не выйдет, сказал только:

– Она застряла в канализации. Тьюкс прищурил один глаз.

– Застряла в… Пербрайт кивнул.

– Черт возьми, вот это да! – Тьюкс еще раз взглянул на пробирку, вертя ее и так и эдак в своих больших руках. Он поднял глаза и улыбнулся:

– Рассказывайте дальше – я ее покупаю.

Пербрайт улыбнулся в ответ – улыбка получилась немного извиняющейся – и протянул руку за пробиркой.

– Простите, не продается. Цена слишком высока, мистер Тьюкс. Слишком высока.

– Но это же гостиная, сержант… гостиная! Его нельзя оставлять в гостиной.

Сержант Лав, который и так не чувствовал себя особенно счастливым, находил, что ему становится все труднее и труднее выносить смятенную физиономию директора.

– Послушайте, мистер Барраклоу, я сожалею о случившемся не меньше, чем вы, – даже больше, наверное, потому что отчасти, это произошло по моей вине – но сделанного не воротишь. Инспектор уже очень скоро будет здесь, он и примет все решения. А тем временем все должно оставаться в точности так, как есть.

– Но ведь уже почти шесть часов!

– А это здесь еще при чем?

Мистер Барраклоу, находясь в возбужденном состоянии, уже открыл рот, чтобы ответить, вернее, резко бросить: «Да мы же открываемся, черт побери!», но вовремя сумел переключиться на более обходительную фразу: «В шесть мы открываем вход для посетителей, не проживающих в отеле».

– Это не имеет значения. Дверь я запер. Мы никого не напугаем.

Он сел на стул рядом с лифтом. Отсюда ему было удобно наблюдать и за девушкой-администратором – по крайней мере, за ее верхней половиной, в данной ситуации Лав находил достаточным уже одно воспоминание о том, что подарил ему мимолетный взгляд, который он, появившись сегодня в отеле, бросил на эти дивные пропорции; обретя дар речи, он тогда не смог подыскать для их описания иного слова, кроме как «обалденные», – и парадным входом отеля.

Через этот вход ровно в четверть седьмого в отель вошли инспектор Пербрайт, майор Росс, Памфри и полицейский хирург графства. Сзади них, на площадке перед отелем, карета скорой помощи выписала полукруг и, пятясь, отъехала куда-то, где Лав уже не мог ее видеть.

Сержант поднялся и заторопился к Пербрайту. Его лицо в значительной степени утратило свое обычное выражение лучезарного, олимпийского спокойствия. Пербрайт заботливо посмотрел на него.

– Оставь этот скорбный вид, Сид. Никто не собирается привлекать тебя к суду просто за то, что ты оказался здесь.

– Я так расстроен, сэр; честно…

– Чепуха. Ты к этому ни имел ни малейшего отношения. Если уж есть кого винить, так это меня. Ну, теперь что ж…– Пербрайт посмотрел вокруг себя. – Я полагаю, нам лучше сразу взглянуть на останки. Где вы их поместили?

– Я нигде их не помещал. Они… он все сидит там в гостиной.

Пербрайт взял поданный ему Лавом ключ. Перед дверью он задержался.

– Кстати, а где девушка?

– Она наверху, у себя в номере.

– Переживает?

Лав замялся, словно не зная, что сказать.

– Ну, потрясена, конечно: она была там, когда это случилось. Но истерик или чего-то такого не было.

Пербрайт кивком головы подозвал остальных. Он отпер дверь.

В дальнем конце длинной комнаты – потолок цвета индиго, жемчужно-серые стены, кресла с фигурными спинками, обтянутые гобеленом в фиолетовую и желтую полоску, – сидела одинокая фигура. Казалось, что она ждет их там уже очень-очень давно. Слегка завалившись набок в большом, обнимающем ее кресле, она глупо смотрела на них, словно только что очнулась после наркоза.

Перед креслом стоял низенький, похожий очертаниями на человеческую почку столик с подносом, на котором расположились чайник, молочник, сахарница и две чашки с блюдцами. Один глаз трупа был устремлен на чайник; другой застывшим взором рассматривал приближающуюся группу людей, заранее отказывая в просьбе налить и им чашечку.

Полицейский хирург наклонился над телом, легко коснулся век, потрогал кисть и шею и выпрямился. Концом карандаша он указал на точку над самым воротником мертвеца и примерно на палец левее дыхательного горла.

– Отверстие здесь, – сказал он, обращаясь к Пер-брайту. – Вот эта синеватая точка.

Они все подошли поближе и внимательно, голова к голове, посмотрели на горло покойного мистера Периама.

Пербрайт быстро оглядел поверхность стола.

– Где зажигалка, сержант?

– На полу, сэр. Вон там, возле его левой ноги. Очень бережно Пербрайт поднял ее и положил себе на ладонь.

– Что ж, сержант, пора вам рассказать, как все это произошло. Начните с самого начала. Мы вас внимательно слушаем.

Лав сосредоточенно нахмурился.

– Та-а-ак. Я показывал эту штуку всем подряд, кто, насколько мне было известно, знал Хопджоя. Начал с Джорджа Тоцера, потом побывал у одного-двух человек на Беатрис-Авеню. Они ее не опознали, поэтому я попробовал обратиться к владельцам пабов и ресторанчиков, где продают спиртное. С ними мне повезло не больше. Тут мне пришла в голову мысль, что мистер Периам будет как раз тем человеком, который мне нужен, даже если для этого придется выбраться сюда. Они ведь, в конце концов, жили в одном доме. Он ее действительно сразу узнал. Эту штуку, как он мне сказал, ему доводилось видеть у «старины Брая». Потом он спросил, как она попала ко мне.

– Они сидели здесь вдвоем, не так ли – я имею в виду мистера Периама и миссис Периам?

– Правильно, сэр. Девушка за стойкой направила меня прямо сюда. Они встретили меня вполне дружелюбно. Пригласили присесть – я сел вон в то кресло, – я вынул ее из конверта. Всем остальным я вообще-то ее в руки не давал – ну, я понимал, что это своего рода вещественное доказательство, – но мистер Периам наклонился и взял ее прежде, чем я успел его остановить. Он сказал: «О да, это она, я видел ее много раз» и начал пытаться ее зажечь – знаете, как многие делают, из любопытства. Он все давил сверху. Однако зажигалка даже не искрила. Тогда он заметил вот этот маленький шпенек сбоку и сдвинул его ногтем большого пальца. Раздалось какое-то шипение – очень неожиданное, и перед этим еще будто хлопнуло, – он уронил зажигалку и стал ощупывать горло, словно его ужалила пчела. Проговорил еще: «Вот странная штука» – он повторил это раза три или четыре: все говорил так и потирал шею. Но вскоре ему словно стало не хватать воздуха; он сидел неподвижно, уставя глаза куда-то вверх и задыхаясь. Тут миссис Периам побежала за помощью, а я остался с мистером Периамом, надеясь хоть чем-то помочь ему. Но через минуту или две все было кончено.

Пербрайт повернулся к Россу. Осторожно, но с неизменным видом знатока, Росс взял зажигалку большим и указательным пальцами и осмотрел ее.

– Чудесная работа. Скорее всего, чехословацкая. Мне вряд ли нужно говорить, что мы не снабжаем наших людей подобными игрушками. Им они попросту не нужны.

– Ну, это естественно. Интересно, а как же она попала к Хопджою?

– Возможно, он взял ее в качестве трофея у одного из их людей. А то мог и просто купить. Так, знаете, сувенир на память. Некоторые из этих ребят безнадежно меркантильны. – Он закрыл вопрос, безразлично пожав плечами. – Видите вот это крошечное отверстие? Эта штука, по сути, представляет из себя пневматическое ружье. Выстрел производится поршнем, который фиксируется как раз этим самым шпеньком. Вместо пуль, надо полагать, мелкие дробинки, обработанные цианом. Такова, по крайней мере, обычная начинка.